средства!.." Кажется, так.
   Он коротко распорядился:
   - Поднимите его, только осторожнее, и несите за мной. А вы, - обернулся
он к голубоглазому рабочему, - отгоните мою машину к шоссе  и  ждите  меня
там. Поедете с нами в поселок.


   Филипп сидел на белом табурете у открытого окна и жадно курил.  В  ушах
странно шумело - наверное, от усталости. Раненого  увезла  машина  "скорой
помощи", прибывшая из города после того, как операция закончилась.
   Голубоглазый рабочий стоял  позади  и  смотрел  на  руки  доктора,  еще
полчаса назад совершавшие жутковатые по своей силе и уверенности  движения
в кровавом месиве. Прокашлявшись, он наконец сказал:
   - Ну, господин доктор, если бы не вы, не жить ему. Очень просто;  Помер
бы еще в поле, и все тут...
   Филипп выбросил сигарету. Потерев покрасневшие глаза, он тихо сказал:
   - Как он кричал... Никогда такого не слышал...
   Рабочий уставился на  него  с  некоторым  изумлением,  но,  не  решаясь
перечить доктору, пробормотал:
   - Это точно, кричат... Ведь не  ногти  стригут,  живое  тело...  Только
парень-то, господин доктор, не кричал...
   Филипп, снимавший халат, замер.  Потом,  не  вытащив  руку  из  рукава,
повернулся к рабочему.
   - Я же его услыхал на шоссе. Потому и свернул!
   - Оно, конечно, господин доктор, кричат, орут, даже страшно  бывает.  И
матерятся тоже... Но парнишку-то, когда втянуло, вперед дернуло да головой
об корпус. Он и сейчас еще, верно, не знает, что с ним сталось.  А  так  -
кричат! Жена его это... А вот дирекция, значит...
   Он совсем сбился и умолк, не зная куда деваться от смущения.
   Филипп молчал.
   Теперь он ясно слышал, как за  окнами  маленькой  амбулатории,  там,  в
поселке, лежащем у темных склонов, под хмурым  небом,  далеко  от  больших
городов, вздымался, опадал и вновь  вырастал,  словно  пожар  под  ветром,
тоскливый хор глухих стонов, бессвязных жалоб, болезненного шепота.
   В эту минуту он понял с  пугающей,  мгновенной  ясностью  -  так  видят
молнию, - что никогда не сможет уехать, уйти, убежать  отсюда,  даже  если
захочет этого больше всего на свете...


   - ...Дослушай  ты  меня  наконец!  -  раскрасневшийся  Бреннан  грохнул
кулаком по столу. - Не ты им нужен, а  они  тебе!  Им  наплевать  друг  на
друга, они дохнут и будут дохнуть! В тебе все дело, а не в них!
   В сердцах он оттянул галстук и  расстегнул  воротник.  Филипп  невесело
посмеивался. Ли  явно  ожидал  чего-то  другого:  финансовых  затруднений,
шантажа там или козней мафии, - пусть скверного, но понятного. А тут...
   Он попытался объяснить еще раз:
   - Ты понимаешь, я единственный здесь... Часто они и  сами  не  успевают
понять, что больны. А я уже знаю. Нет,  это  не  телепатия.  Я  как  будто
становлюсь этим человеком, и я различаю кем.
   Бреннан мрачно слушал. Потом, глядя на прошлогодний календарь, висевший
над стойкой бара, спросил:
   - А ты не пробовал уехать?
   - Да, - просто ответил Филипп. - Только не смог. Я везде их слышал.
   - Ну и влип же ты, парень! - покачав головой, с  внезапным  сочувствием
протянул Бреннан. - Прямо этот... Альберт Швейцер!
   - Сходство  есть...  -  Филипп  устало  потер  глаза.  -  Это  даже  не
профессиональный долг и уж совсем не  филантропия...  Но  дело  и  во  мне
самом, тут ты прав. Может быть, это какая-то деталька в  моей  физиологии,
может быть, я, как приемник на одну волну, настроен на страдание,  боль  -
не знаю... Я оказался там раньше, чем понял, что произошло. Услыхал это  и
слышу до сих пор я один. Я проверял. Вот и все мои доводы. Так-то, Ли.
   Он встал, застегнул сырой плащ. Положил руку на плечо Бреннана и  хотел
что-то сказать, но вдруг передумал, хлопнул его по плечу и быстро  зашагал
к выходу. Бреннан безмолвно глядел ему вслед.
   Филипп давно уже скрылся, когда Бреннан вдруг вскочил и выбежал наружу.
   На улице хлестал сплошной ливень. Фонари не горели - в этой деревне  их
сроду не было. Бреннан  несколько  минут  всматривался  в  темноту.  Потом
поежился и пошел к себе в номер.
   Он долго упаковывал чемодан, все время о  чем-то  думая.  Заперев  его,
вздохнул и улегся спать.
   На рассвете дождь перестал. Бреннан проснулся оттого, что слепящий луч,
отраженный  подносом,  падал  прямо  на  его  лицо.  Побрившись,   оделся,
позавтракал - все быстро, но с удовольствием, - отличный будет день!
   Машину подали к самым дверям. Бреннан расплатился,  выехал  на  дорогу,
курившуюся паром, и, разворачиваясь, в последний раз взглянул на поселок в
зеркало заднего обзора. Радио, включенное на всякий случай, гремело вовсю.


   Пальто он не снял. Сил осталось только дойти до постели,  а  не  упасть
посреди комнаты. Рука неловко подвернулась под бок, но вытащить ее  он  не
смог.
   Прямо перед глазами было окно, сейчас темное  и  почти  неотличимое  от
стены. В нем плавала, дрожала и двоилась маленькая  белая  звезда.  Доктор
Тендхувенн старался смотреть на нее. Ему было легче, когда он ее видел,  -
вокруг было слишком темно.
   Первые симптомы появились восемнадцать месяцев  назад.  Он  заметил  их
почти сразу, но поверить не захотел. Была  какая-то  особенная  издевка  в
том, что заболел именно он, врач, двадцать с лишним лет лечивший других.
   Утром он все-таки встал. Правда, чуть не упал лицом вниз, когда пытался
достать ногами задвинутые под кровать туфли.  И  одевался  полчаса  вместо
обычных десяти минут. За последние полгода он приспособился и к этому. Его
даже хватило на то, чтобы  кроме  чашки  горячего  кофе  и  двух  таблеток
анаксина съесть еще два тоста. Потом он немного отдохнул, натянул пальто и
вышел.
   Он давно уговаривал Жозе лечь на  операцию.  Пока  еще  были  шансы  на
успех. Бармен боялся и операции, и того, что потеряет работу, да  и  денег
на лечение в городе у него не было. Он тянул и тянул, а время  уходило.  И
Филипп Тендхувенн вышел из дома только затем, чтобы вдолбить ему  наконец,
что откладывать опасно.
   Но за целый квартал от нужного переулка он  вдруг  со  знакомой  тоской
ощутил, как стон набирает силу, почти оглушая его... Грустному  немолодому
португальцу, бог знает как забредшему сюда в поисках какой-нибудь работы и
хоть какого-нибудь счастья, вдруг стало нестерпимо больно и страшно.
   И как двадцать два года назад, доктор  Филипп  Тендхувенн,  преодолевая
свою и чужую боль, задыхаясь и едва не падая, побежал по  неровной,  плохо
вымощенной улице.
   "Не надо было этого делать..." Звезда дернулась и расплылась.


   Перепуганные дети сбились  в  кучу  на  диване.  Младший  тихо  плакал.
Паулина что-то умоляюще объясняла по-португальски. Филипп  не  понимал  ни
слова и лишь терпеливо кивал.
   После укола Жозе стало легче. Он  клятвенно  пообещал  доктору,  что  -
мадонна свидетельница - непременно ляжет на операцию.  Мадонна  с  отбитым
пальцем стоила в нище и благостно улыбалась.
   Неожиданно Филиппу тоже стало лучше. Посидев  еще  немного,  он  сделал
Жозе вторую инъекцию и ушел после того, как бармен заснул.
   До вечера он сумел зайти к Герберам  -  у  средней  девочки  обострился
ревмокардит; навестил старика Дарксена, у которого не  заживала  сломанная
еще зимой ключица; мать шофера  Яна  он  предупредил,  чтобы  после  рейса
парень зашел к нему: с такой гематомой шутить не стоило.


   Неожиданно его скрутило так, что  пресеклось  дыхание.  Это  была  своя
боль. Она была не где-то  рядом,  как  та,  которую  он  всегда  слышал  и
разглядывал, чтобы победить.
   Эта боль росла в нем как колючий куст; ветвясь, она  разрывала  сердце,
раздирала легкие и внутренности.
   Он не мог повернуться, чтобы дотянуться до своего чемоданчика. Все, что
ему оставалось, - лежать темной кучей на постели. Подушка возле щеки мокро
холодила кожу. Он плакал не от боли, а  от  какой-то  угнетающей  пустоты.
Теперь, впервые за много лет, он больше никого не слышал. Его  собственный
крик заглушал все.
   И он кричал, кричал, кричал, с каждой секундой все  сильнее,  так,  что
содрогалась маленькая звезда, осыпались горы и вставали  в  далеких  морях
беспощадные цунами, и ни на секунду не забывал, что  его  самого,  как  бы
плохо ему ни было, не слышит никто.


   ...Вечер  в  поселке  наступал  быстро.  Горы,  нависавшие  над  сотней
домиков, слепленных из бетона и дикого камня, заслоняли  закат.  Небо  над
вершинами отсвечивало сначала желтым, потом фиолетовым, затем багровым  и,
наконец, медленно синело.
   В домиках зажигали свет. На черную мостовую единственной мощеной  улицы
из каждого окна  вытягивался  желтый  прямоугольник.  Воздух  остывал.  От
старых дуплистых деревьев, неизвестно как прижившихся на каменистой почве,
шел горьковатый запах. Липкие побеги едва заметно светились  вокруг  сырых
веток.
   А по улице, то пропадая в темноте, то появляясь  в  полосе  света,  шел
мальчик.
   Он громко свистел, крутя за ремешок старую спортивную сумку.  Ему  было
лет двенадцать, и он вряд ли задумывался, почему ему весело.
   И вдруг он остановился так резко, что чуть не упал. Сумка грохнулась на
булыжник.
   Секунд пятнадцать мальчик стоял, словно  не  зная,  что  делать.  Потом
шагнул вперед. И еще. И еще, еще, и пошел все быстрее, побежал  к  старому
дому в самом конце улицы, в окнах которого не было света.



Алан Кубатиев. 

                            Штрудель по-венски

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "НФ-22".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сразу оговорюсь - я не стесняюсь ничего.
   В конце концов если  женщины  вторглись  чуть  ли  не  во  все  области
жизнедеятельности, испокон веков принадлежащие мужчине, то почему бы и нам
не попробовать?
   Разумеется, речь идет не о платьях с оборками. Речь идет о другом...
   В нем нет ничего необычного. Мало  ли  мужчин  занимается  этим  вполне
профессионально. Даже Александр Дюма не подпустил своих "негров" только  к
одной книге.
   Но я созидаю не так.
   Только для себя.
   В крайнем случае для двух-трех избранных друзей, которые сумеют оценить
и  дерзкий  взлет  авторской  фантазии,  и  тончайшее  соблюдение  древних
традиций.
   Я творю вдохновенно.
   Творчество проходит три стадии: созидание, сервировка и вкушение.  Еда!
- варварское, грубое слово! Урчание кишок, сопение, чавканье...
   Фу!..
   Нет,  именно  вкушение.  Наслаждение  произведением  искусства,   более
земного и сложного и более необходимого, чем все искусства мира.
   Я один из немногих, кто сознает это.
   У  меня  мало  единомышленников  даже  среди   тех,   кого   объединяют
прославленные своей кухней светские клубы. Их  связывает  скорее  снобизм,
чем истинная страсть.
   Даже Брийя-Саварен вряд ли понял бы меня  до  конца.  Как  общественный
деятель,  он   скорее   пытался   проанализировать   социальное   значение
гастрономии,  чем  ее  духовное  содержание,  то  богатство  ощущений,  ту
симфонию чувств, которую способен познать лишь человек,  чей  интеллект  и
эмоции находятся в радостной и спокойной гармонии.
   Мало кто знает мир с той стороны, с какой знаю его  я.  Он  открывается
мне через сытную тяжесть итальянской пиццы и плывущую  сладость  редчайшей
дыни "волчья голова", через  тонкую  маслянистость  икры  морских  ежей  и
нежное японское сасими, через варварскую пышность и  остроту  французского
буйябеса, через филистерскую, грубую вещность сосисок  с  капустой,  через
непередаваемый вкус  бульона  из  ласточкиных  гнезд,  который  готовят  в
Катоне. О, как много сумела бы  дать  нам  восточная  кухня,  если  бы  мы
захотели у нее учиться!
   Именно поэтому я и принял приглашение на прием в  честь  какого-то  там
посла, которое мне прислал Герре. Он, видимо, надеялся, что в ответ на эту
любезность я проконсультирую его повара. Но ему пора бы усвоить, что я  не
едок, а знаток.
   Прием был невыразимо скучен, лишь стол  доставил  мне  веселую  минуту.
Более омерзительного салата с цветами "хуа-хуцзин" и  ростками  бамбука  я
еще не пробовал. Всего-навсего чуть больше перца и... Ужаснее  всего,  что
остальные поедали эту мерзость!
   Моя душа прямо-таки рванулась к человеку, стоявшему возле колонны.  Мне
показалось, что на лице у него было  то  выражение,  которое  я  тщательно
маскировал улыбкой. Лишь подойдя поближе, я понял, как я ошибался,  -  ему
просто было скучно.
   Слэу заметил меня, когда я повернулся, чтобы уйти, и узнал меня, потому
что я не успел скрыть, что тоже узнал его. Поставив тарелку - о боже, и он
жевал этот салат! - он дотронулся до моего локтя.
   - Весь вечер пытался вспомнить, где мы могли  встречаться.  Ну  конечно
же, Танжер!
   Пришлось протянуть ему  руку.  Увы,  но  раз  его  тогда  пригласили  к
Герре... Скрыться мне уже не удалось, и я  с  большой  неохотой  припомнил
его.
   Мы столкнулись в Танжере, когда я  путешествовал  по  Африке.  Одна  из
самых  неудачных  моих  поездок  -  при  любом  напоминании  о  любой   из
африканских стран  во  рту  появляется  непереносимый  привкус  пальмового
масла... В отеле мы жили в смежных номерах, и он то и дело попадал ко  мне
а самые неподходящие минуты, совсем как сейчас -  ключи  были  одинаковые.
Человек  он  достаточно  известный,   но   поразительно   не   интересный.
Удивительно, что я запомнил его имя.
   Я  с  грустью  вспоминал   мавританскую   кухню,   которая   совершенно
выродилась, пропитавшись консервативными европейскими традициями, и  делал
вид, что с интересом выслушиваю Слэу.
   Подали сладкое: но я отсюда видел,  что  сливки  плохо  взбиты,  а  для
бисквита  с  земляничным   кремом   выбрана   самая   неподходящая   мука.
Усмехнувшись в душе, я  взял  с  подноса  бокал  сносного  шерри  и  вдруг
услышал:
   - ...Решил, что лучшего эксперта, чем вы, мне не найти.
   - Простите, о чем вы? Я на секунду отвлекся, - пришлось сказать  мне  с
любезной улыбкой.
   Он хихикнул и потер ладонь о ладонь.
   - Я очень хорошо помню, как мы случайно встретились с вами в "Гранаде".
Вашу вдохновенную речь  о  культуре  еды,  истинной  и  мнимой...  -  Слэу
вкрадчиво заглянул мне в глаза.
   Хотя его уровень стал мне совершенно ясен, после  того  как  он  сказал
"еда", но то, что он помнил мои слова, было довольно лестно. Сам он что-то
говорил тогда о химизме и механизме вкусового восприятия и  тому  подобную
чепуху. Конечно, с колокольни  его...  биохимии,  кажется,  мир  для  него
сведен к комбинациям органических молекул.
   Я уклончиво ответил:
   - Видите ли, господин Слэу, я всего лишь дилетант, и полагаться на  мои
советы...
   - О нет, - перебил он меня, всплеснув руками, - вы недооцениваете  себя
и свои качества!  Во-первых,  насколько  мне  известно,  слово  "дилетант"
происходит от  итальянского  "дилетто",  что  значит  "удовольствие".  Что
плохого  в  том,  чтобы  получать  удовольствие  от  своих  занятий?   Это
стимулирует  деятельность  человека  в  любой  сфере!   Во-вторых,   такой
дегустационный  аппарат,  каким  наделила  вас  природа  и  опыт,   сродни
гениальному дарованию. Это правда, что вы различаете до девятисот оттенков
любого вкуса?..
   - Девятьсот двадцать, - поправил я с должной скромностью.  Теперь  Слэу
интересовал меня чуть больше, чем в начале нашей встречи.
   Расстегнув пиджак, он сунул  большие  пальцы  за  брючный  ремень,  как
ораторствующий политикан. Фи!
   - Вы знаете, господин Тримл, - доверительно нагнулся он ко мне, -  ваша
речь сделала для меня больше, чем все речи, которые я  когда-либо  слышал,
много больше - она нажала кнопку... - говорил он, тараща глаза  и  обдавая
меня запахом этого ужасного салата и риса с тушеными осьминогами.  -  Едва
ли не единственное, что нужно для ученого моего типа, - чтобы  кто-то  или
что-то нажало кнопку...
   - Боюсь,  что  я  не  очень  ясно  представляю,  о  чем  идет  речь,  -
неприступно сказал я, стараясь чуть отодвинуться в сторону.
   Слэу непонимающе посмотрел на меня:
   - А разве я не сказал вам?
   Я пожал плечами.
   - Это даже интереснее,  -  внезапно  сказал  он,  махнув  рукой.  -  Вы
разрешите мне пригласить вас к себе домой? Мне  хотелось  бы  кое-что  вам
показать...
   У него  был  вид  человека,  которому  можно  поверить,  но  я  все  же
заколебался - любое доверие в наши дни должно иметь четкие границы.
   - Это отнимет совсем немного времени, - настаивал он.  -  Для  вас  это
может оказаться очень интересно, а для меня это крайне важно!
   В нерешительности я оглядел зал. Гости уже собрались  тесными  кучками,
обсуждая те дела, которые вершатся на  подобных  приемах.  Мне  пора  было
уходить, и когда я увидел, что пьяный доктор Арто, увы,  мой  родственник,
сидевший пригорюнившись около эстрады, раскачиваясь,  направляется  в  мою
сторону, то сказал Слэу:
   - Хорошо. Я согласен.
   Слэу просиял и хлопнул меня по плечу. Фи!
   - У меня внизу машина, пойдемте скорее...
   Увернувшись от проспиртованной туши доктора, которого мне  в  противном
случае пришлось бы везти домой, я пошел за Слэу.
   Когда швейцар назвал в уоки-токи мою фамилию и подкатил мой "Астор",  я
велел Бенвенуто ехать домой, а сам уселся в довольно потрепанный  "Мормон"
профессора Слэу. Вряд ли ему было не по средствам  нанять  человекошофера:
видимо, некий культурный демократизм заставлял его обходиться автоматом.
   Дом его был двухэтажным кошмаром, стилизованным под альпийскую  хижину.
Внутри он выглядел несколько уютнее и элегантнее, и  я  даже  почувствовал
нечто вроде симпатии к хозяину, когда увидел  в  старинном  дубовом  шкафу
английский столовый сервиз прекрасного  серебра  и  очень  тонкой  работы.
Супница была просто чудо; изящной и строгой формы, с литыми  подчерненными
медальонами по  бокам.  Но  хозяин  тут  же  разрушил  очарование  минуты.
Проследив мой взгляд, он ухмыльнулся и сказал:
   - Проклятие для прислуги. Ее нужно поднимать вдвоем,  если  не  втроем.
Причуды моей бывшей жены. Почти все в этом доме ее причуды...
   Фи! Я тут же спросил его:
   - Так о чем же вы хотели говорить со мной, господин Слэу?..
   - Видите ли, господин Тримл, - ответил он, доставая из бара плебейского
вида графин с виски и пару стаканов, - сначала я  попрошу  вас...  э-ээ...
отведать несколько блюд и  сказать,  насколько  они  соответствуют  нормам
высокого кулинарного искусства...
   Я не сдержал все же ядовитой реплики:
   - Тогда вам не следует угощать меня этой водкой. Она обжигает  вкусовые
сосочки, и после нее можно посчитать лакомством даже опилки!
   Не уловив, очевидно, всей иронии, доктор Слэу тут же встал:
   - Прошу извинения, но я оставлю вас на несколько минут. В  доме  никого
нет, так что все придется сделать мне самому.
   Он стремительно удалился, и я не успел спросить, чего же  конкретно  он
ждет от меня.
   Кто он такой?  Кулинар-маньяк  или  маньяк-кулинар?  Непохоже.  Неумный
шутник? Не думаю. Он говорил  совершенно  серьезно,  даже  с  извиняющейся
улыбкой. Соломенный вдовец, изнемогающий от одиночества?
   Слэу вернулся, не дав мне прийти  к  какому-либо  выводу.  В  руках  он
держал поднос, накрытый сверху марлей. Я ужаснулся, но когда он откинул ее
и стали видны блюда, я ужаснулся еще больше.
   Судя по виду, в первом было прекрасное свежее  мясо,  неумело  и  грубо
затушенное в винном соусе.  Во  втором  дымился  пивной  суп  с  клецками,
морковью и горошком. И в нем, бог мой,  в  пивном  супе,  плавал  лавровый
лист!.. Что лежало в третьей тарелке, я не видел - она была накрыта сверху
металлическим колпаком, - но среди  запахов  отчетливо  различался  аромат
горячего яблочного пирога, в котором в  чудесной  пропорции  было  смешано
нужное количество ванили, корицы, сахара  и  -  замечательно  -  несколько
капель рома. Я восторженно обонял, и это благоухание помогло  мне  увидеть
теплое, пушистое, как тельце цыпленочка, бисквитное  тесто,  желеобразную,
разомлевшую в жару начинку..