гут появиться от сочетаний тех или иных  атмосферных  условий.  Если  бы
так, то детей на земле было бы то густо, то пусто. Михин  принялся  копать
глубже. Он выписывал в столбик технологические параметры в те часы,  когда
были найдены Оксаночка, Маринка и Анюта.  Таблица  у  него  получилась  на
большой лист, но потом он сжал ее до одной  строчки:  О.:  Р=17,5,  V=1,1,
С=2,2; М.: Р=17,4, V=1,2, С=2,2; А.: Р=17,4, V=1,1, С=2,1.
   Вам эти числа ничего не говорят? Тогда знайте, что Р - это  давление  в
аппарате, V - скорость  течения  оксонитродигидропентадиона,  а  С  -  его
концентрация. Пролистав все журналы насквозь, Михин обнаружил,  что  такое
сочетание параметров встречалось трижды. В те самые дни.
   Эдуард Саввич переписал  цифры  аккуратным  почерком,  взял  под  мышку
вахтовые журналы и пошел к Полещуку.
   Василий Романович понял Михина с полуслова. Он  нацепил  очки,  щелкнул
себя по животу подтяжками и стал читать. Полещук пролистал журналы дважды,
прикинул что-то на карманном калькуляторе и протяжно засвистел.


   Василий Романович Полещук был не просто хорошим  начальником  цеха.  Он
был очень хорошим начальником цеха. Он ладил с подчиненными и  никогда  не
ругал  за  глаза  руководство.  Со   студенческой   скамьи   он   сохранил
романтическую веру  во  всесилие  науки  и  непорочность  воспроизводимого
эксперимента.
   - Опыт - критерий истины, - сказал Полещук  Эдуарду  Саввичу  и  указал
перстом куда-то вверх. Михин посмотрел туда  и  не  увидел  ничего,  кроме
лампы дневного света.
   - Данные убедительные, - сказал Василий  Романович,  зачем-то  протирая
совершенно чистые очки. - Однако до внедрения еще далеко,  если  внедрение
вообще возможно. Да и сам  знаешь:  параметры  могут  сбежаться  случайным
образом.  Но  чем  больше  контрольных  опытов,  тем  меньше   возможность
случайного совпадения.
   Михин немножко испугался.
   - Что вы имеете в виду под контрольным опытом? - спросил  он,  переводя
взгляд с люминесцентной лампы на очки Полещука.
   - То же, что и ты. Дождись дня, подгони параметры...
   - И еще одну девку? - взревел Михин.
   - Соображаешь, - похвалил Василий Романович. - Но прими к  сведению:  я
тебе советов не давал. Просто дружеский разговор.
   - Сейчас разговор, - ответил Эдуард Саввич и направился к  двери,  -  а
потом будет новая девка. Вы-то ее себе не возьмете.
   - Не будет  девки,  -  сказал  вдогонку  Полещук.  -  Но  если  станешь
пробовать, узел смешения не запори. Взыщу без оглядки на эксперимент.
   Михин ждал. Он ждал  стечения  атмосферных  условий,  а  они  никак  не
стекались. Он  измучил  всех  бесконечными  заявками  на  профилактические
осмотры и ремонты. Он спал с лица и перестал заходить в курилку. И следил,
следил за сводкой погоды...
   День наступил в июле. Михин отключил автоматику  и  перешел  на  ручное
управление. Каждые полчаса он бегал к заветному месту, где  загодя,  прямо
на лужу конденсата, положил толстенное противопожарное одеяло.  На  одеяле
никого не было.
   Прошел день, второй, третий. На четвертый появился сын  Дмитрий.  Вслед
за тем циклон, вторгшийся с севера, сбил  на  две  недели  погоду,  а  как
только циклон повернул вспять, Михин обнаружил на одеяле Алешу.


   Полещука  мучили  сомнения.  С   одной   стороны,   установлен   важный
естественнонаучный факт, который нельзя утаивать от общественности.  Но  с
другой стороны, под угрозой благополучие семьи. Надев  выходные  подтяжки,
Полещук отправился к Михиным.
   Эдуард Саввич варил в большой  кастрюле  геркулес  на  молоке,  Людмила
гладила пеленки. Вместе поговорить  не  получалось,  потому  что  геркулес
легко подгорает. Василий  Романович,  словно  посредник  на  международных
переговорах, бегал из кухни в комнату, согласовывая с Михиными  дальнейшие
шаги. Младшие дети спали, старшие путались у Полещука под ногами.  Маринка
просилась на руки, потому что ей очень нравились полещуковы подтяжки.
   Не спуская Маринку  на  пол,  Полещук  мотался  по  квартире,  пока  не
договорился обо всем. На следующий день он составил пространную  бумагу  и
отнес ее генеральному директору. Генеральный кое-что  вычеркнул  (факты  и
только факты, мы практики, а не теоретики), кое-что  вписал  (пусть  будут
видны достижения комбината),  подписал  текст  и  отправил  в  вышестоящую
организацию.
   Два месяца спустя на комбинат приехали товарищи из  министерства,  а  с
ними видный ученый, вроде бы даже член-корреспондент. Комиссия походила по
цехам, постояла за спиной Михина  в  операторной  и  сверху,  с  эстакады,
посмотрела на узел смешения. Вниз, по железному трапу спускаться не стали,
а пошли сразу к генеральному и просидели у него с час.  Как  только  гости
уехали, генеральный пригласил  Полещука.  Они  поговорили  без  свидетелей
минут десять. Полещук вернулся в цех, вызвал Михина и говорил с ним минуты
три.  Когда  Эдуард  Саввич  вышел  из  тесного  кабинета,  его   встретил
вопрошающий взгляд секретарши.
   - Не хотят, и не надо, - буркнул Михин неопределенно. -  Нам  с  Людкой
легче.
   И пошел к себе.
   Казалось, вопрос был закрыт, но  к  весне  в  одном  уважаемом  журнале
появилась  статья  под  названием  "Гомункулусы  в  эпоху  НТР".   В   ней
говорилось, что нынешняя химия и физика  сделали  реальностью  то,  о  чем
могли только мечтать естествоиспытатели  в  мрачную  эпоху  средневековья,
когда не было ни ядерного синтеза, ни биологически активных веществ. И что
достижения  биотехнологии  способны  воплотить  в  жизнь  давнишнюю   идею
гомункулуса, хотя, конечно, эмпирические результаты, полученные  в  городе
Н., еще ни о чем не говорят и предстоит глубокий научный  поиск,  который,
естественно... ну и так далее. Статью  сопровождал  комментарий  кандидата
наук. Случаи самоорганизации материи, писал кандидат,  известны  науке,  и
хотя вероятность их крайне мала, но и монета, падая, может стать на ребро.
Нечто подобное,  видимо,  и  произошло  на  химкомбинате,  если,  конечно,
понимать монету не прямо, а фигурально.
   В Н. еще не успели зачитать до  дыр  столичный  журнал,  как  появилась
другая статья, на сей раз в молодежной газете, уничтожающая  сенсацию  как
ложную и вредную. Видный ученый, который входил в состав комиссии, заявлял
без обиняков, что появление на свет Н-ских гомункулусов (это слово он взял
в кавычки) относится к разряду невероятных событий, самоорганизация тут ни
при чем, а невежественные спекуляции на эту тему открывают доступ в  науку
лжеученым с их теорийками. В конце статьи, надо полагать,  в  полемическом
задоре автор позволил себе аргумент, вряд ли уместный в молодежной газете:
дескать,  существует  и  другой  способ  продолжения  рода,  хорошо   себя
зарекомендовавший, каковой способ автор и рекомендует читателям.
   Через несколько дней та же газета напечатала отклик на статью  ученого,
выдержанный в спокойном умиротворяющем тоне. Конечно,  не  надо  раздувать
сенсацию и законы природы незыблемы, но ведь событие на  Н-ском  комбинате
зафиксировано как научный и производственный факт. Значит, что-то да было,
и к этому следует отнестись с вниманием,  чтобы  не  выплеснуть  вместе  с
водой и ребенка. Так и было написано - ребенка.
   Однако аргумент о старом способе продолжения рода оказался сильнее.  Он
не объяснял фактов, но вызывал смех. Михины тоже смеялись. А неделю спустя
Эдуард Саввич потихоньку, никому не докладывая, принес домой два  свертка.
В одном был Максимка, в другом Оленька.


   Сенсация еще какое-то время слабо тлела, а  потом  заглохла,  забылась.
Других дел нет, что ли?
   Комбинат пустил новый цех биологически активных; узел смешения закупили
по импорту, там все было хорошо выкрашено и герметично, конденсата на полу
и быть не могло, а оксонитродициклопентадион выходил из аппарата под таким
давлением, какое не выдержать ни одному гомункулусу. Михин обошел  аппарат
со всех сторон, пощупал с уважением и вернулся к себе.  И  очень  вовремя,
потому что концентрация опять начала скакать.
   Вскоре  после  этого  генерального  взяли  в  министерство.   А   новым
генеральным, к общему удивлению, назначили Полещука.
   Теперь он не появляется на людях в подтяжках, а натягивает  поверх  них
жилет. Несколько раз он принимал аппаратчика Михина. О чем  они  говорили,
мы не знаем, и в нашем рассказе это самый серьезный пробел. Никаких данных
с комбината больше не поступало,  хотя  семья  Михиных  потихоньку  росла.
Людмила уезжала на все лето  к  матери,  а  когда  возвращалась,  сообщала
знакомым о прибавлении семейства. И никто толком  не  знал,  то  ли  Михин
нашел очередного младенца, то ли родила его Людмила обычным способом.


   Вот, собственно,  и  все  о  большой  семье  Михиных,  живущей  ныне  в
пятикомнатной квартире. И той, если по-честному, не  хватает,  потому  что
Эдуард Саввич нет-нет да и принесет из цеха пищащий сверточек. Правда, все
реже и реже, потому что в старом цехе оборудование износилось. Да и  Михин
поостыл. Возраст все же, детей надо ставить на ноги,  квартиру  в  порядок
привести и на садовом участке работы  сверх  головы.  Но  что-то  тревожит
Эдуарда  Саввича.  Вот  уйдет  он  на  пенсию,  и  делу  конец.  То   есть
оксонитродициклопентадион  и  без  него,  Михина,   выпускать   будут,   а
эксперимент...
   Прислали Эдуарду Саввичу нового помощника. Совсем молодой, но толковый,
хватает все на лету. Михин долго  колебался,  прежде  чем  решил  показать
парню, как вывести процесс на тот редкостный режим, при котором происходят
известные нам события. Помощник слушал внимательно, не перебивал. Помолчал
и сказал Михину:
   - По регламенту, Саввич, все сделаю, а на остальное времени  нет.  Я  в
вечерний техникум поступил, и жена у меня на сносях.
   Огорчился Эдуард Саввич, но виду не подал. Оставил помощника у  пульта,
а сам по старой привычке пошел в курилку, разминая  на  ходу  воображаемую
папиросу.
   В курилке обсуждались заводские новости.
   - В том месяце, Полещук говорил, цех на реконструкцию поставят, а нас -
кого куда.
   Михин мысленно затянулся покрепче,  поперхнулся,  закашлялся,  и  слезы
выступили у него на глазах.



Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин. 

                          В который раз про любовь

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Химия и жизнь".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Вряд ли мои нынешние сослуживцы поверят, что в студенчестве всем прочим
занятиям я  предпочитал  футбол.  Играя  в  институтской  сборной  правого
защитника и огражденный этим высоким званием от  происков  декана,  я  мог
позволить себе пропускать все что угодно, - разумеется,  кроме  экзаменов.
Но лекции в Большой северной аудитории я все же не пропускал.
   Большая северная, или, на студенческом языке, БАС, - единственное,  что
осталось  от  старого  Технологического  после   бесконечных   перестроек.
Амфитеатр мест на двести так круто падал  к  старомодной  кафедре,  что  с
верхнего ряда видна была лишь профессорская  макушка.  Тяжелые  скамьи  из
натурального  дерева,  отполированные  джинсами  многих  поколений,  стали
глянцевыми; если  удавалось  разбежаться  в  узком  проходе  и  с  размаху
плюхнуться на зеркальную доску, можно было проехать  метр-другой,  честное
слово. А еще тут  были  откидные  пюпитры,  на  которых,  люди  сказывают,
студенты раскладывали свои тетрадки и записывали лекции. На одном из  них,
заляпанном чернилами, вырезано было  сердце  со  стрелой,  и  трогательная
надпись гласила: "Соня и Тихон сидели зде...". Где  вы  теперь,  красавица
Соня, и кто спугнул помешанного от счастья Тихона?
   Здесь сиживал порой и я... Когда  читал  свой  курс  легендарный  Семен
Григорьевич Книжник,  академик,  лауреат,  почетный  член  и  прочая,  мои
тренеры могли спокойно пить чай.
   В тот день я немного опоздал и, проникнув в  БАС  через  верхний  вход,
незаметно пробрался к месту, некогда служившему прибежищем Соне и  Тихону.
В кармане у меня был видеомагнитофон, в сердце - решимость  записать  хоть
что-нибудь, чтобы потом не одалживать перед экзаменом конспект-кассету.
   В  лекцию  я  включился   на   полуслове:   "...концентрацию   внимания
технолога-оператора. Чтобы диспергировать  компоненты  загружаемой  шихты,
необходимо держать в поле  внутреннего  зрения  каждую  частицу,  движение
которой в общем виде описывается формулой..."
   Семен Григорьевич сошел с кафедры  и,  вытянув  шею,  словно  собирался
протаранить доску, стал быстро писать  латинские  и  греческие  буквы.  Он
всегда так ходил - челюсть вперед, шея напряжена, взгляд устремлен в  одну
точку. Сказывалась  привычка  к  волевому  напряжению:  прежде  чем  стать
академиком, Книжник лет тридцать проработал на производстве -  перемешивал
растворы,  разгонял  смеси,  удерживал  плазму,  сверлил   алмазы.   Тогда
специалистов   нашего   профиля   нигде   еще   не   готовили,   и,   хотя
технологи-волевики уже вовсю работали на заводах, директора держали их  на
свой страх и риск, оформляя то снабженцами, то воспитателями в  общежития,
и лишь целомудренные  академические  журналы  время  от  времени  печатали
статьи, вежливо обличавшие телекинез как лженауку.
   По правде говоря, свой курс академик читал  не  бог  весть  как.  Зато,
увлекшись, он прямо на лекции мог сотворить нечто из ряда вон. Однажды  он
битых  полтора  часа  бубнил  про  охлаждение  газов  в  больших  объемах,
аудитория погрузилась в дремоту, и тогда он решил взбодрить  нас.  У  меня
мороз пробежал по коже. Изо  ртов  повалил  пар,  стены  заиндевели.  Итог
оказался грустным для обеих сторон: половина потока  схватила  насморк,  а
Книжник, хоть и академик, писал объяснительную ректору.
   На сей  раз  лекция  была  о  перемешивании,  и  вряд  ли  Книжник  для
наглядности стал бы перекидывать нас с места на место. А  посему,  доверив
учебную процедуру магнитофону, я принялся вертеть головой в надежде  найти
себе занятие повеселее. И тут я впервые увидел Клавдию.
   Она сидела тремя рядами ниже и чуть правее, устремив взор на доску. Она
выглядела так, будто... (Вычеркиваю несколько строк: не могу вразумительно
объяснить, как она выглядела.) Есть люди, которые знакомятся легко,  но  я
не из их числа. Движимый не разумом, а  чувством,  я  вырубил  магнитофон,
выхватил крошечную кассетку и, не прицеливаясь, бросил.
   Коробок вычертил в воздухе замысловатую кривую  и  опустился  на  плечо
старосты нашей группы Лены Бываловой по кличке  Ферзь.  Она  обернулась  и
застигла меня в позе дискобола. Смерила взглядом из-под  очков,  крутанула
пухлым пальцем у виска и снова впилась глазами в Книжника.
   Шанс был упущен,  метательные  снаряды  кончились.  Но  я  уже  не  мог
остановиться.
   Метрах в трех над кафедрой нависала массивная стальная балка, к которой
иногда цепляли экран, хотя она, похоже, выдержала бы и слона. На эту балку
я и  уставился.  Несколько  дней  тому  назад  мы  закончили  лабораторный
практикум по механическим процессам, и кое-что у меня выходило не  так  уж
плохо. Я сконцентрировал внимание на балке,  напрягся,  как  рекомендовали
учебные пособия. Железяка вроде бы  стала  изгибаться.  Я  поднатужился  и
вывязал на конце балки не очень  ровный,  но  тугой  узелок.  В  аудитории
захихикали.
   Книжник  договорил  до  конца  все  придаточные   предложения,   возвел
печальные очи к потолку и безошибочно перевел взгляд на меня.
   - Юноша, - сказал  он  без  всякого  выражения,  -  до  вас  эту  акцию
совершали здесь не менее сотни раз, с большим  или  меньшим  успехом.  Ваш
узел недурен, но не из лучших.
   Все обернулись ко мне. И она тоже!
   - А теперь, - закончил  Семен  Григорьевич,  -  докажите  нам,  что  вы
чему-то уже научились, и восстановите статус-кво. Не сочтите за труд.
   Я послушно поднялся со скамьи и принялся  развязывать  узел,  но  краем
глаза видел, что она глядит в мою  сторону.  Это  вконец  выбило  меня  из
колеи. Железо скрипело и дергалось, осыпая кафедру  ржавой  пылью.  Кругом
все смеялись, но она - это точно - смотрела на меня серьезно.
   - По всей вероятности, молодой человек,  -  изрек  Книжник,  -  вы  уже
овладели искусством ломать. Выразим надежду, что со временем  научитесь  и
созидать. Позвольте мне довершить вами начатое.
   Он задрал голову к потолку, и в то же  мгновение  балка,  не  издав  ни
звука, распрямилась и застыла. Это был класс.
   После  звонка  я  вылетел  из  аудитории,  чтобы  не   встречаться   со
свидетелями своего позора, и мчал,  заметая  следы,  заячьими  петлями  по
бесконечным коридорам и переходам Технологического.  Минут  через  пять  я
остановился в самом дальнем закоулке, куда, по  моим  расчетам,  никто  из
почитателей Книжника забрести так скоро не мог.
   Я ошибся. Медленно и неслышно навстречу шла она...
   Наши отношения складывались безоблачно. Мы  вместе  обедали,  гуляли  и
ходили в кино; студенческое сообщество признало нас неразлучной  парой,  и
никто не занимал место рядом с Клавдией за лабораторным  столом.  Днем  мы
расставались не более чем  на  два  часа:  я,  напялив  бутсы,  вытаптывал
футбольный газон, а Клава тем временем сражалась в  трехмерные  шахматы  -
тут я ей не мог составить компанию.
   На  факультет  промышленного  телекинеза  Клавдия   перевелась   совсем
недавно, и это казалось  чудачеством:  к  нам  особенно  не  рвались.  Вот
раньше, когда трансцендентная технология рисовалась в романтической дымке,
конкурсы,  говорят,  были  фантастические;  но  потом  дымка   развеялась,
спецпитание и прочие льготы для воловиков отменили, и теперь конкурс почти
так  же  скромен,  как  в  театральном  училище.   Лично   я   забрел   на
телекинетический по чистой случайности, не разобравшись в названии; к тому
же факультетскому спортклубу требовался правый защитник. Клава же уверяла,
что нашла наконец свое призвание, и в корректных  терминах  кляла  декана,
который долго тянул с переводом: с  такой  фигурой,  говорил  он,  незачем
восемь лет тянуть лямку, чтобы потом выйти замуж и работать на полставки в
конторе по передвижке мебели. Он был кругом неправ, за одним исключением -
я имею в виду фигуру.
   Во всем и всюду следуя за Клавдией, я вскоре  понял,  что  такой  образ
жизни устраивает меня до конца дней, и выкинул из комнаты шведскую стенку,
чтобы освободить место  для  трельяжа;  а  Клавдия  купила  в  комиссионке
двухконфорочную плитку на быстрых нейтронах  и  объявила,  что  впредь  мы
будем обедать только дома. Она, должен сказать, вообще очень практичная.
   Как-то вечерком мы сидели у этой самой плитки в ожидании чая и утрясали
список  приглашаемых  на  торжественный  ужин;  я  пребывал  в  лучезарном
настроении и не сразу заметил,  что  она  чем-то  опечалена.  Может  быть,
скудостью стола?
   - Нет, - сказала она сухо. - Ты, наверное, слышал, что  свадьба  бывает
один раз в жизни. И по этому  случаю  порядочные  люди  дарят  друг  другу
кольца. Вот так.
   Про обручальные кольца речи прежде не было. Все мы серьезно относимся к
брачному ритуалу, но не настолько же!  Пока  заваривался  чай,  я  пытался
уговорить Клавдию на  платину,  иридий,  осмий...  что  там  еще?  Но  она
уперлась - и ни в какую. Пусть будет как у  мамы  и  бабушки.  Подавай  ей
золото.
   На утреннюю лекцию Клавдия не пришла, и я,  растеряв  новоприобретенное
прилежание, помчался к ней. В комнате все  было  вверх  дном,  кровать  не
застелена, занавески содраны, как перед большой уборкой, а на столе лежала
огромная менделеевская таблица. Я подошел поближе; на клетке с символом Au
лежали два колечка для занавесок.
   - Помолчи минуту, - умоляюще сказала Клавдия и, отстранив меня,  встала
коленями на стул. Странным остановившимся  взглядом  смотрела  она  сквозь
колечки, сквозь таблицу и скатерть, так что  я  даже  заглянул  под  стол.
Вдруг я увидел, что по