м, чтобы Джонни умер, унеся с собой то, что он не
захотел  сказать мне этой ночью, чтобы и после смерти он продолжал
преследовать и убегать (я уже и не знаю, как выразиться), можно ли
допустить  такое,  даже если бы мне пришлось поступиться  карьерой
ученого, авторитетом, уже обеспеченным неопровержимыми тезисами, и
пышными похоронами...
      Время  от  времени Джонни прерывает монотонное постукивание
пальцами  по  столу, глядит на меня, корчит непонятные  гримасы  и
снова принимается барабанить. Хозяин кафе знает нас еще с тех пор,
когда  мы приходили сюда с одним арабом-гитаристом. Бен-Айфа  явно
хочет  спать  - мы сидим совсем одни в грязном кабачке,  пропахшем
перцем и жаренными на сале пирожками. Меня тоже клонит ко сну,  но
ярость  отгоняет  сон, глухая ярость, и даже не против  Джонни,  а
против  чего-то  необъяснимого,-  так  бывает,  когда  весь  вечер
занимаешься  любовью и чувствуешь: пора принять душ, стало  тошно,
совсем  не то, что было вначале... А Джонни все отбивает  пальцами
по  столу осточертевший ритм, иногда напевая и почти не обращая на
меня внимания.
      Похоже  было, что он словом больше не обмолвится  о  книге.
Нелепая  жизнь кидает его из стороны в сторону: сегодня - женщина,
завтра - новый скандал или поездка. Самым разумным было бы стащить
у него английское издание, а для этого следует поговорить с Дэдэ и
попросить ее оказать эту любезность - услуга за услугу. А впрочем,
напрасная   тревога,  пустые  волнения.  Нечего   было   и   ждать
какого-либо  интереса к моей книге со стороны  Джонни;  по  правде
говоря,  мне  и  в  голову никогда не приходило, что  он  может  ее
прочитать. Я прекрасно знаю, что в книге нет правды о Джонни (но и
лжи   тоже   нет),  в  ней  только  говорится  о  музыке   Джонни.
Благоразумие  и доброе к нему отношение не позволили мне  показать
читателям  его неизлечимую шизофрению, мерзкий антимир наркомании,
раздвоенность его жалкого существования. Я задался целью  выделить
основное, заострить внимание на том, что действительно ценно,-  на
неподражаемом  искусстве Джонни. Стоило ли еще о чем-то  говорить?
Но  может  быть,  именно здесь-то, думалось, он  и  подкарауливает
меня,  как  всегда  выжидая чего-то в засаде,  притаившись,  чтобы
сделать  затем свой дикий прыжок, который мог сшибить всех  нас  с
ног.  Да,  наверно, здесь он и хочет поймать меня, чтобы  потрясти
весь  эстетический  фундамент, который я  воздвиг  для  объяснения
высшего   смысла   его  музыки,  для  создания   стройной   теории
современного  джаза,  принесшей мне славу  и  всеобщее  признание.
Честно  говоря, какое мне дело до его внутренней жизни? Меня  лишь
одно  тревожило - что он будет продолжать валять дурака,  а  я  не
могу (скажем, не желаю) описывать его сумасбродства, и что в конце
концов  он  опровергнет  мои  основные  выводы,  заявит,  что  мои
утверждения ложны и его музыка выражает совсем другое.
      - Послушай, ты недавно сказал, что в моей книге кое-чего не
хватает.      (Теперь - внимание.)
      -  Кое-чего  не  хватает, Бруно? Ах, да, я  тебе  сказал  -
кое-чего  не  хватает.  Видишь ли, в ней нет  не  только  красного
платья Лэн. В ней нет... Может, в ней не хватает урн, Бруно? Вчера
я  их  опять  видел,  целое поле, но они  не  были  зарыты,  и  на
некоторых надписи и рисунки, на рисунках здоровые парни в  касках,
с огромными палками в руках, совсем как в кино. Страшно идти между
урнами  и знать, что я один иду среди них и чего-то ищу. Не горюй,
Бруно,  не  так уж важно, что ты забыл написать про все  это.  Но,
Бруно,-  и он поднял вверх не дрогнувший палец,- ты забыл написать
про главное, про меня.      - Ну, брось, Джонни.
      -  Про меня, Бруно, про меня. И ты не виноват, что не  смог
написать  о  том,  чего  я и сам не могу  сыграть.  Когда  ты  там
говоришь, что моя настоящая биография в моих пластинках,  я  знаю,
ты  всей душой в это веришь, и, кроме того, очень красиво сказано,
но  это  не так. Ну ничего, если я сам не сумел сыграть как  надо,
сыграть  себя, настоящего, то нельзя же требовать от  тебя  чудес,
Бруно... Душно здесь, пойдем на воздух.
      Я  тащусь  за ним на улицу, мы бредем куда глаза глядят.  В
каком-то  переулке  за нами увязывается белый  кот,  Джонни  долго
гладит его. Ну, думаю, хватит. На площади Сен-Мишель возьму такси,
отвезу  его  в отель и отправлюсь домой. Во всяком случае,  ничего
страшного не случилось; был момент, когда я испугался, что  Джонни
выработал своего рода антитезу моей теории и испробует ее на  мне,
прежде чем поднять трезвон. Бедняга Джонни, ласкающий белого кота.
В  сущности,  он  только и сказал разумного, что никто  ни  о  ком
ничего  не  знает,  а  это далеко не новость. Любое  жизнеописание
подтверждает это, и так будет и впредь, черт побери!  Пора  домой,
домой, Джонни, уже поздно.
      -  Не думай, что дело только в этом,- вдруг говорит Джонни,
выпрямляясь,  словно читая мои мысли.- Есть еще бог, дорогой  мой.
Вот  тут ты и наплел ерунды. - Пора домой, домой пора, Джонни, уже
поздно.  - Есть еще то, что и ты и такие, как мой приятель  Бруно,
называют  богом.  Тюбик  с зубной пастой -  для  них  бог.  Свалка
барахла  - для них бог. Жуткий страх - это тоже их бог. И  у  тебя
еще  хватило  совести  смешать меня со всем этим  дерьмом.  Наплел
чего-то  про  мое  детство, про мою семью,  про  какую-то  древнюю
наследственность... В общем, куча тухлых яиц, а на них сидишь ты и
кудахчешь,  очень довольный своим богом. Не хочу  я  твоего  бога,
никогда  он  не  был моим. - Но я только сказал, что  негритянская
музыка...  Не  хочу  я твоего бога,- повторяет Джонни.-  Зачем  ты
заставляешь меня молиться ему в твоей книжке? Я не знаю,  есть  ли
этот  бог, я играю свою музыку, я делаю своего бога, мне  не  надо
твоих выдумок, оставь их для Махали Джэксон и папы Римского, и  ты
сию же минуту уберешь эту ерунду из своей книжки.
      -  Ладно,  если ты настаиваешь,- говорю я, чтобы что-нибудь
сказать.- Во втором издании.
      -  Я так же одинок, как этот кот, только еще больше, потому
что  я  это  знаю, а он нет. Проклятый, оцарапал мне руку.  Бруно,
джаз не только музыка, я не только Джонни Картер.
      -  Именно  так у меня и сказано и написано, что  ты  иногда
играешь, словно...
      - Словно мне в зад иглу воткнули,-говорит Джонни, и впервые
за ночь я вижу, как он свирепеет.- Слова сказать нельзя - сразу ты
переводишь  на свой паскудный язык. Если я играю, а  тебе  чудятся
ангелы, я тут ни при чем. Если другие разевают рты и орут,  что  я
достиг  вершины, я тут ни при чем. И хуже всего -  это  ты  совсем
упустил  в своей книжке, Бруно,- что я ни черта не стою,  вся  моя
игра  и  все  хлопки публики ни черта не стоят,  действительно  ни
черта не стоят!
      Поистине  редкостный  прилив скромности,  да  еще  в  такой
поздний час. Ох, этот Джонни...
      -  Ну как тебе объяснить? - кричит Джонни, схватив меня  за
плечи   и   сильно   тряхнув  раза  три  ("La   paix!"
9,- завизжали из какого- то окна).-  Дело
не  в том, музыкально это или нет, здесь другое... Есть же разница
между  мертвой  Би и живой Би. То, что я играю,- это  мертвая  Би,
понимаешь?  А  я хочу, я хочу... И потому я иногда бью  свой  сакс
вдребезги,  а  публика думает - я в белой горячке. Ну,  правда,  я
всегда под мухой, когда так делаю; сакс-то, конечно, бешеных денег
стоит.  -  Идем,  идем. Я возьму такси и отвезу тебя  в  отель.  -
Ты-сама  доброта,  Бруно,- усмехается Джонни.-  Мой  дружок  Бруно
пишет  в своей книжке все, что ему болтают, кроме самого главного.
Я никогда не думал, что ты можешь так загибать, пока Арт не достал
мне книгу. Сначала мне показалось, ты говоришь о ком-то другом:  о
Ронни  или  о  Марселе, а потом - Джонни тут, Джонни там,  значит,
говорится обо мне, и я спросил себя: разве это я? Там и про меня в
Балтиморе,  и про Бэрдлэнд, и про мою манеру игры, и все  такое...
Послушай,-добавляет он почти холодно,-я не дурак и понимаю, что ты
написал  книгу для публики. Ну и хорошо, и все, что ты говоришь  о
моем  стиле и моем чувстве джаза, на сто процентов о'кей.  Чего  ж
нам  еще  спорить  об  этой книге? Мусор в Сене,  вот,  соломинка,
плывущая мимо,- твоя книга. А я - вон та, другая соломинка, а ты -
вот  эта  бутылка... плывет себе, качается туда-сюда... Бруно,  я,
наверно, так и умру, но никогда не найду... не...
      Я поддерживаю его под руки и прислоняю к парапету. Он опять
погружается   в   свои   галлюцинации,   шепчет   обрывки    слов,
отплевывается.
      -  Не найду.- И повторяет: - Не найду... - Что тебе хочется
найти,  братец? - говорю я.- Не надо желать невозможного. То,  что
ты нашел, хватило бы...
      -  Ну  да, для тебя,- говорит Джонни с упреком.- Для  Арта,
для  Дэдэ,  для  Лэн...  Ты знаешь, как это...  Да,  иногда  дверь
начинала открываться... Гляди-ка, соломинки поравнялись, заплясали
рядом,  закружились... Красиво, а?.. Начинала  открываться,  да...
Время...  Я  говорил  тебе, мне кажется, что  эта  штука  время...
Бруно,  всю  жизнь в своей музыке я хотел наконец  приоткрыть  эту
дверь.  Хоть  немного, хоть щелку... Мне помнится, в  Нью-  Йорке,
как-то ночью... Красное платье. Да, красное, и шло ей удивительно.
Так  вот,  как-то ночью я, Майлз и Холл... Целый  час,  думаю,  мы
играли только для самих себя и были дьявольски счастливы...  Майлз
играл  что-то  поразительно  прекрасное  -  я  чуть  со  стула  не
свалился,  а  потом  сам заиграл, закрыл глаза и  полетел.  Бруно,
клянусь, я летел... И слышал, будто где-то далеко-далеко, но в  то
же  время внутри меня или рядом со мной кто-то растет...  Нет,  не
кто-то,  не  так... Гляди-ка, бутылка заметалась,  как  чумовая...
Нет,  не  кто-то, мне очень трудно это описать... Пришла  какая-то
уверенность,  ясность, как бывает иногда во  сне  -  понимаешь?  -
когда  все  хорошо и просто. Лэн и дочки ждут тебя с  индейкой  на
столе,  машина не наезжает на красный свет, и все катится  гладко,
как  бильярдный шар. А я был словно рядом с собой, и для  меня  не
существовало   ни   Нью-   Йорка,  ни,  главное,   времени...   не
существовало никакого "потом "... На какой-то  миг  было
только "всегда". И невдомек мне было, что все это  ложь,
что  так  случилось из-за музыки, она меня унесла, закружила...  И
только  кончил  играть  -  ведь когда-нибудь  надо  было  кончить,
бедняга Холл уже доходил за роялем,- в этот самый миг я опять упал
в самого себя...
      Он всхлипывает, утирает глаза своими грязными руками. Я  же
просто не знаю, что делать, уже поздно, с реки тянет сыростью, так
легко простудиться.
       -   Мне  кажется,  я  хотел  летать  без  воздуха,-  опять
забормотал Джонни.- Кажется, я хотел видеть красное платье Лэн, но
без  Лэн.  А Би умерла, Бруно. Должно быть, ты прав: твоя  книжка,
наверное, очень хорошая.
      - Пойдем, Джонни, я не обижусь, если она тебе не по вкусу.
      -  Нет,  я  не  про то. Твоя книжка хорошая, потому  что...
потому что ты не видишь урн, Бруно. Она все равно как игра Сачмо -
чистенькая, аккуратная. Тебе не кажется, что игра Сачмо похожа  на
день  ангела  или на какое-то благодеяние? А мы... Я сказал  тебе,
что  мне хотелось летать без воздуха. Мне казалось... надо же быть
таким  идиотом... казалось, придет день - и я найду что-то  совсем
иное. Я никак не мог успокоиться, думал, что все хорошее вокруг  -
красное  платье Лэн и даже сама Би - это словно ловушки для  крыс,
не  знаю, как сказать по-другому... Крысоловки, чтобы никто никуда
не  рвался,  чтобы, понимаешь, говорили - все на земле  прекрасно.
Бруно,  я думаю, что Лэн и джаз, да, даже джаз,- это как рекламные
картинки в журналах, чтобы я забавлялся красивыми штучками  и  был
доволен,  как  доволен  ты  своим  Парижем,  своей  женой,   своей
работой...  У  меня же - мой сакс... и мой секс, как  говорится  в
твоей книжке. Вроде бы все, что мне нужно. Ловушки, друг... должно
же  быть что-то другое; не может быть, чтобы мы стояли так близко,
почти открыли дверь...
      -  Одно  я тебе скажу - надо давать что можешь,- говорю  я,
чувствуя себя абсолютным дураком.
       -   И   пока   можно,  заграбастывать  премии   "Даун
бит",- кивает Джонни.- Да, конечно, да-да, конечно.
      Потихоньку я подталкиваю его к площади. К счастью, на  углу
стоит такси.
      -  Все равно не хочу я твоего бога,- бормочет Джонни.- И не
приставай ко мне с ним, не разрешаю. А если он взаправду стоит  по
ту  сторону двери, нечего туда соваться, будь он проклят. Невелика
заслуга  попасть на ту сторону, раз он может тебе  открыть  дверь.
Вышибить  ее  ногами - это да. Разбить кулаками вдребезги,  облить
ее,  мочиться  на  нее  день и ночь. Тогда, в  Нью-Йорке,  я  было
поверил, что открыл дверь своей музыкой, но, когда кончил  играть,
этот проклятый захлопнул ее перед самым моим носом - и все потому,
что  я  никогда ему не молился и в жизни не буду молиться,  потому
что  знать не желаю этого продажного лакея, отворяющего  двери  за
чаевые, этого...
      Бедняга Джонни, он еще жалуется, что такие вещи не попадают
в книги. А было уже три часа ночи, матерь божья!

      Тика вернулась в Нью-Йорк, Джонни вернулся в Нью-Йорк  (без
Дэдэ,  которая прекрасно устроилась у Луи Перрона, многообещающего
тромбониста). Малышка Леннокс вернулась в Нью-Йорк. Сезон в Париже
выдался  неинтересным, и я скучал по своим друзьям.  Моя  книга  о
Джонни  имела  успех,  и,  понятно,  Сэмми  Претцал  заговорил   о
возможности   ее  экранизации  в  Голливуде  -  такая  перспектива
особенно приятна, если учесть высокий курс доллара по отношению  к
франку.  Жена моя еще долго злилась из-за моего флирта с  Малышкой
Леннокс,  хотя,  в  общем, ничего серьезного и не  было:  в  конце
концов,  поведение Малышки более чем двусмысленно, и  любая  умная
женщина  должна  понимать,  что подобные  знакомства  не  нарушают
супружеской  гармонии, уже не говоря о том, что Малышка  уехала  в
Нью-Йорк с Джонни и даже, во исполнение своей давнишней мечты,  на
одном  с  ним  пароходе. Наверно, уже курит  марихуану  с  Джонни,
бедная  девочка,  пропащее,  как и он, существо.  А  грампластинка
"Amour's" только что появилась в Париже, как  раз  в  то
время,  когда уже совсем было готово второе издание моей  книги  и
шел  разговор о ее переводе на немецкий. Я много думал о возможных
изменениях. Будучи честным, насколько позволяет моя профессия,-  я
спрашивал  себя, стоит ли по-иному освещать личность моего  героя.
Мы  долго  обсуждали  этот  вопрос с Делоне  и  Одейром,  но  они,
откровенно  говоря, ничего нового не могли мне  посоветовать,  ибо
считали,  что  книга  моя  превосходная и  нравится  публике.  Мне
казалось,  оба они побаивались литературщины, эпизодов  почти  или
совсем  не  имеющих отношения к музыке Джонни, по крайней  мере  к
той,   которую   мы  все  понимаем.  Мне  казалось,   что   мнение
авторитетных  специалистов (и мое собственное решение,  с  которым
глупо было бы не считаться в данной ситуации) позволяло оставить в
неприкосновенности    второе   издание.   Внимательный    просмотр
музыкальных  журналов США (четыре репортажа о Джонни, сообщения  о
новой  попытке  самоубийства  - на  сей  раз  настойкой  йода,-  о
промывании  желудка и трех неделях в больнице, и затем выступлении
в  Балтиморе как нивчем не бывало) меня вполне успокоил,  если  не
говорить об огорчении, причиненном этими досадными срывами. Джонни
не   сказал   ни  одного  плохого  слова  о  книге.  Например   (в
"Стом-пинг  эраунд",  музыкальном  журнале   Чикаго,   в
интервью,  взятом  Тедди Роджерсом у Джонни):"Ты  читал,  что
написал  о тебе в Париже Бруно В.?" - "Да. Очень  хорошо
написал ". - "Что можешь сказать об этой книге?"  -
"Ничего.  Написано очень хорошо. Бруно-великий человек".
Оставалось   выяснить,  что  мог  сболтнуть  Джонни   спьяну   или
накурившись  наркотиков, но, так или иначе, слухов о  его  выпадах
против   меня   в   Париж  не  дошло.  И  я   решил   оставить   в
неприкосновенности второе издание. Джонни изображен  таким,  каким
он,  по  сути  дела,  и  был:  жалким  бродягой  с  посредственным
интеллектом,  одаренным  музыкантом - в  ряду  других  талантливых
музыкантов,  шахматистов, поэтов, способных создавать шедевры,  но
не   сознающих   (вроде   боксера,  гордого   собственной   силой)
грандиозности   своего  творчества.  Очень  многие  обстоятельства
побуждали меня сохранить именно такой портрет Джонни; незачем было
идти  против  вкусов публики, которая обожает джаз,  но  отвергает
музыкальный или психологический анализ. Публика требует полного  и
быстрого  удовлетворения, а это значит пальцы, которые сами  собой
отбивают  ритм;  лица,  которые  блаженно  расплываются;   музыка,
которая щекочет тело, зажигает кровь и учащает дыхание,- и  баста,
никаких мудрствований.

      Сначала пришли две телеграммы (Делоне и мне, а вечером  уже
появились в газетах с глупейшими комментариями). Три недели спустя
я  получил письмо от Малышки Леннокс, не забывавшей меня:  "В
Бельвю  его  принимали чудесно, и я с трудом пробивалась  к  нему,
когда  он выходил. Жили мы в квартире Майка Руссоло, который уехал
на  гастроли в Норвегию. Джонни чувствовал себя прекрасно и,  хотя
не  желал  выступать публично, согласился на грамзапись с ребятами
из  Клуба-28.  Тебе могу сказать, что на самом деле он  был  очень
слаб  (после нашего парижского флирта я прекрасно понимаю, на  что
тут  намекала  Малышка) и по ночам пугал меня  своими  вздохами  и
стонами.  Единственное мое утешение,- мило присовокупила Малышка,-
что умер он спокойно, даже сам не заметил как. Смотрел телевизор и
вдруг  упал  на  пол.  Мне  сказали,  что  все  произошло  в  один
момент". Из этого можно заключить, что Малышки не было с  ним
рядом,-  так и оказалось. Позже мы узнали, что Джонни жил у  Тики,
провел   с   ней  дней  пять,  был  в  озабоченном  и  подавленном
настроении,  говорил о своем намерении бросить джаз,  переехать  в
Мексику,  быть ближе к земле (всех их тянет к земле в определенный
период  жизни - просто надоело!) и что Тика оберегала его и делала
все возможное, чтобы успокоить и заставить подумать о будущем (так
потом  говорила Тика, будто она или Джонни хоть на  секунду  могли
задуматься  о  будущем). На середине телепередачи,  которая  очень
нравилась Джонни, он вдруг закашлялся, резко согнулся, и т.  д.  и
т. п. Я не уверен, что смерть была моментальной, как сообщила Тика
полиции (стремясь выйти из весьма сложного положения, в каком  она
оказалась из-за смерти Джонни в ее квартире, из-за найденной у нее
марихуаны,  из-за  прежних неприятностей, которых  было  немало  у
бедной Тики, а также не вполне благоприятных результатов вскрытия.
Можно  себе  представить, что обнаружил врач в печени и  в  легких
Джонни).
      "Меня ужасно расстроила его смерть, хотя  я  могла  бы
тебе  кое-  что  порассказать,- игриво продолжала  эта  прелестная
Малышка,-  но  расскажу  или  напишу в  другой  раз,  когда  будет
настроение  (кажется, Роджерс хочет заключить со мною контракт  на
гастроли  в Париже и Берлине), и ты узнаешь все, что должен  знать
лучший  друг  Джонни". Затем шла целая страница,  посвященная
Тике:  маркиза  была  изрядно полита грязью.  Если  верить  бедной
Малышке,  Тика  была повинна не только в смерти  Джонни,  но  и  в
нападении японцев на Пирл-Харбор, и в эпидемии черной оспы. Письмо
заканчивалось  следующим  образом:  "Чтобы  не  забыть,  хочу
сообщить  тебе,  что  однажды в Бельвю он долго  расспрашивал  про
тебя,  мысли у него путались, и он думал, что ты тоже в Нью-Йорке,
но не хочешь видеть его, все время болтал о каких-то полях, полных
чего-то,  а  потом  звал тебя и даже бранил, несчастный.  Ты  ведь
знаешь,  как  он  бредит в горячке. Тика сказала Бобу  Карею,  что
последние  слова  Джонни  были как будто бы:  "О,  слепи  мою
маску", но ты понимаешь, в такие минуты.."Еще бы мне  не
понимать."  Он  очень  обрюзг,-  заканчивала   Малышка