азил за время своей дружбы с Джонни! - и вижу Тику, пьющую чай;
Дэдэ,  окунающую  полотенце в таз; Арта, Делоне и  Пепе  Рамиреса,
шепотом  обменивающихся свежими впечатлениями о  Лестере  Янге,  и
Джонни,  тихо  лежащего  в  постели, мокрое  полотенце  на  лбу  и
абсолютно спокойное, даже чуть презрительное выражение лица. Я тут
же  подальше  прячу сострадательную мину, крепко жму руку  Джонни,
зажигаю сигарету и жду.
       -  Бруно,  у  меня  вот  здесь  болит,-  произносит  через
некоторое  время Джонни, дотронувшись до того места на груди,  где
полагается быть сердцу.- Бруно, она белым камешком лежала  у  меня
на руке. А я всего только бедная черная кляча, и никому, никому не
осушить моих слез.
      Он говорит торжественно, почти речитативом, Тика глядит  на
Арта,  и  оба понимающе кивают друг другу, благо на глазах  Джонни
мокрое  полотенце  и  он  не может их видеть.  Мне  всегда  претит
дешевое красноречие, но слова Джонни, если не говорить о том,  что
подобное  я  где-то  уже  читал, кажутся мне  маской,  которой  он
прикрывается,- так напыщенно и банально они звучат. Подходит  Дэдэ
с другим мокрым полотенцем и меняет ему компресс. На какой- то миг
я  вижу  лицо Джонни - пепельно-серого цвета, с искаженным ртом  и
плотно,  до  морщин,  сомкнутыми веками. И  как  всегда  бывает  с
Джонни, случилось то, чего никто не ожидал,- Пепе Рамирес, который
его   очень  мало  знал,  до  сих  пор  не  может  опомниться   от
неожиданности  или,  я  бы сказал, от скандальности  происшедшего:
Джонни  вдруг  садится  в кровати и начинает браниться,  медленно,
смакуя  каждое слово и влепляя его, как пощечину; он  ругает  тех,
кто  посмел записать на пластинку "Amour's",  он  ни  на
кого не глядит, но пригвождает нас, как жуков к картону, отборными
ругательствами. Так поносит он минуты две всех причастных к записи
"Amour's",  начиная с Арта и Делоне,  потом  меня  (хотя
я...)  и  кончая  Дэдэ, поминает и всемогущего господа  бога  и...
мать, которая, оказывается, родила всех без исключения.
      А  в сущности, эта тирада и та, про белый камешек, не более
как  заупокойная молитва по его Би, умершей в Чикаго от воспаления
легких.

      Прошли  две  безалаберные недели:  масса  работы,  газетные
статьи,  беготня  -  в  общем, все то, без  чего  немыслима  жизнь
критика,  человека, который может жить только тем, что  перепадет:
новостями и чужими делами.
      Беседуя об этом, сидим мы тихо-мирно как-то вечером - Тика,
Малышка   Леннокс   и  я  -  в  кафе  "Флор",   напеваем
"Далеко,   далеко,  не  здесь"  и  обсуждаем   соло   на
фортепьяно  Билли  Тейлора,  который  всем  нам  троим   нравится,
особенно  Малышке Леннокс, которая, кроме всего прочего, одета  по
моде  Сен-Жер-мен-де-Прэ  и  выглядит  очаровательно.  Малышка   с
понятным восхищением - ей ведь всего двадцать лет - взглянет затем
на  входящего Джонни, а Джонни будет смотреть на нее, не  видя,  и
побредет дальше, вдребезги пьяный или словно во сне, пока не сядет
за соседний пустой столик. Рука Тики ложится мне на колено.
      -  Смотри, опять накурился вчера вечером. Или сегодня днем.
Эта женщина...
      Я без особой охоты отвечаю, что Дэдэ не более виновата, чем
любая  другая, начиная с нее, с Тики, которая десятки  раз  курила
вместе с Джонни и готова закурить снова хоть завтра, будь на то ее
святая воля. Мне нестерпимо захотелось уйти и остаться одному, как
всегда,  когда нельзя подступиться к Джонни, побыть с  ним,  около
него.  Я вижу, как он рисует что- то пальцем на столе, потом долго
глядит  на  официанта, спрашивающего, что он будет  пить.  Наконец
Джонни  изображает в воздухе нечто вроде стрелы и как бы с  трудом
поддерживает ее обеими руками, будто она весит черт знает сколько.
Люди  за  другими столиками начинают похихикивать, не  скупясь  на
остроты,  как  это  принято  в кафе "Флор".  Тогда  Тика
говорит:  "Подонок", идет к столику  Джонни  и,  отослав
официанта  шепчет что-то на ухо Джонни. Понятно,  Малышка  тут  же
выкладывает  мне свои самые сокровенные мечты, но я деликатно  даю
ей  понять, что сегодня вечером Джонни надо оставить в покое и что
хорошие   девочки  должны  рано  идти  бай-  бай,   желательно   в
сопровождении  джазового критика. Малышка мило  смеется,  ее  рука
нежно  гладит мои волосы, и мы спокойно разглядываем  идущую  мимо
девицу, у которой лицо покрыто плотным слоем белил, а глаза и даже
рот  густо накрашены зеленым. Малышка говорит, что это,  в  общем,
неплохо  смотрится,  а  я прошу ее тихонько  напеть  мне  один  из
блюзов, которые принесли ей славу в Лондоне и Стокгольме. Потом мы
снова возвращаемся к мелодии "Далеко, далеко, не здесь",
которая  этим  вечером привязалась к нам, как собака  с  мордой  в
белилах и с зелеными кругами около глаз.
      Входят двое парней из нового квинтета Джонни, и я пользуюсь
случаем,  чтобы  спросить их, как прошло вечернее  выступление.  И
узнаю,  что  Джонни едва мог играть, но то, что он сыграл,  стоило
всех импровизаций некоего Джона Льюиса, если предположить, что  он
вообще  способен импровизировать, ибо, как поясняет один из ребят,
"у него всегда под рукой ноты, чтобы заполнить пустоту",
а  это уже не импровизация. Я меж тем спрашиваю себя, до каких пор
продержится  Джонни и, главное, публика, верящая в Джонни.  Ребята
от  пива  отказываются,  мы с Малышкой остаемся  одни,  и  мне  не
удается  увильнуть  от  ее  расспросов, и приходится  втолковывать
Малышке,  которая  действительно заслуживает  свое  прозвище,  что
Джонни больной и конченый человек, что парни из квинтета скоро  по
горло  будут  сыты  такой жизнью, что все со  дня  на  день  может
лопнуть, как это уже не раз бывало в Сан-Франциско, в Балтиморе  и
в Нью-Йорке.
       Входят   другие  музыканты,  играющие  в  этом   квартале.
Некоторые направляются к столику Джонни и здороваются с ним, но он
глядит  на  них словно откуда-то издалека, с совершенно  идиотским
выражением - глаза влажные, жалкие, по отвисшей губе текут  слюни.
Забавно в это время наблюдать за поведением Тики и Малышки:  Тика,
пользуясь  своим влиянием на мужчин, с улыбкой и без  лишних  слов
заставляет их отойти от Джонни; Малышка, выдыхая мне в  ухо  слова
восхищения  Джонни,  шепчет, как хорошо  было  бы  отвезти  его  в
санаторий и вылечить,- и, в общем, только потому, что она  ревнует
и  хочет сегодня же переспать с Джонни, но на сей раз это, судя по
всему,  невозможно, к моей немалой радости. Как нередко бывает  во
время  наших  встреч, я начинаю думать о том, что, наверно,  очень
приятно  гладить  бедра  Малышки, и  едва  удерживаюсь,  чтобы  не
предложить ей пойти вдвоем выпить глоточек в более укромном  месте
(она не захочет, и, по правде говоря, я тоже, потому что мысли  об
этом  соседнем  столике  отравили бы все удовольствие).  И  вдруг,
когда  никто не подозревал, что такое может случиться,  мы  видим,
как  Джонни медленно встает, смотрит на нас, узнает и направляется
прямо  к  нам,  точнее, ко мне, так как Малышка в  счет  не  идет.
Подойдя  к  столику,  он слегка, без всякой рисовки,  наклоняется,
словно  желая  взять  жареную картофелину с  тарелки,  и  начинает
опускаться  передо  мною  на колени. И  вот  он  уже,  без  всякой
рисовки, стоит на коленях и смотрит мне в глаза, и я вижу, что  он
плачет, и без слов понимаю, что Джонни плачет по маленькой Би.
      Естественно,  мое  первое побуждение - поднять  Джонни,  не
дать  ему  сделаться  посмешищем, но в конечном  итоге  посмешищем
становлюсь я, потому что никто не выглядит более жалким, чем  тот,
кто  безуспешно  старается  сдвинуть  с  места  другого  человека,
которому   совсем  неплохо  на  этом  месте  и  который  прекрасно
чувствует себя в положении, занятом им по собственной воле.
      Таким  образом,  завсегдатаи  "Флор",  обычно  не
тревожащиеся  по  пустякам, стали поглядывать на меня  не  слишком
благожелательно. Большинство не знало, что этот коленопреклоненный
негр  - Джонни Картер, но все глядели па меня, как глядели  бы  на
нечестивца,  который,  вскарабкавшись на алтарь,  теребит  Иисуса,
пытаясь сдернуть его с креста. Первым пристыдил меня сам Джонни  -
молча обливаясь слезами, он поднял глаза и уставился на меня.  Его
взгляд и явное неодобрение публики вынудили меня снова сесть перед
Джонни, хотя чувствовал я себя в тысячу раз хуже, чем он, и  желал
бы  оказаться  скорее  у  черта на рогах, нежели  в  кресле  перед
коленопреклоненным Джонни.
      Финал  оказался  не  таким уж страшным,  хотя  я  не  знаю,
сколько  прошло  веков, пока все сидели в оцепенении,  пока  слезы
катились по лицу Джонни, пока его глаза не отрывались от моих, а я
в  это  время тщетно предлагал ему сигарету, потом закурил  сам  и
ободряюще  кивнул  Малышке,  которая,  мне  кажется,  готова  была
провалиться  сквозь  землю или реветь вместе с  ним.  Как  всегда,
именно  Тика  спасла положение: со своим обычным спокойствием  она
вернулась  за наш столик, придвинула к Джонни стул и положила  ему
руку на плечо, ни к чему, однако, не принуждая. И вот Джонни встал
и  покончил наконец со всем этим кошмаром, приняв нормальную  позу
подсевшего  к  столу  приятеля, для чего ему пришлось  всего  лишь
распрямить  колени, оторвать свой зад от пола (едва  не  сказал  -
креста,  который, собственно, и мерещился всем), и  опуститься  на
спасительно  удобное  сиденье стула. Публике надоело  смотреть  на
Джонни,  ему  надоело  плакать, а нам - отвратительно  чувствовать
себя.  Мне  вдруг  открылась тайна пристрастия иных  художников  к
изображению   стульев;   каждый  стул  в   зале   "Флор"
неожиданно  показался мне чудесным предметом,  ароматным  цветком,
совершенным   орудием   порядка   и  олицетворением   пристойности
горожан...
      Джонни  вытаскивает платок, просит как ни в чем  не  бывало
прощения,  а Тика заказывает ему двойной кофе и поит его.  Малышка
тоже оказалась на высоте: коль скоро дело коснулось Джонни, она  в
мгновение  ока  распростилась со своей  непроходимой  глупостью  и
замурлыкала  "Мэмиз-блюз" с  самым  естественным  видом.
Джонни  глядит на нее, и улыбка раздвигает его губы. Мне  кажется,
что  Тика и я одновременно подумали о том, что образ Би постепенно
тает   в  глубине  глаз  Джонни  и  он  снова  на  какое-то  время
возвращается  к  нам,  чтобы побыть с нами  до  своего  следующего
исчезновения. Как всегда, едва проходит момент, когда  я  чувствую
себя   побитым   псом,  превосходство  над  Джонни   делает   меня
снисходительным,  я завязываю легкий разговор  о  том  о  сем,  не
вторгаясь  в сугубо личные сферы (не дай бог Джонни опять  сползет
со  стула  и опять...). Тика и Малышка, к счастью, тоже вели  себя
как  ангелы, а публика "Флор" обновляется каждый час,  и
новые  посетители,  сидевшие  в  кафе  после  полуночи,  даже   не
подозревали о том, что тут было, хотя ничего особого  и  не  было,
если   поразмыслить   спокойно.   Малышка   уходит   первой   (она
трудолюбивая  девочка,  эта  Малышка,  в  девять  утра   ей   надо
репетировать с Фрэдом Каллендером для дневной записи); Тика, выпив
третью  рюмку коньяка, предлагает развезти нас по домам. Но Джонни
говорит  "нет", он желает еще поболтать  со  мной.  Тика
относится к этому вполне благожелательно и удаляется, не преминув,
однако заплатить за всех, как и полагается маркизе. А мы с Джонни,
выпив еще по рюмочке шартреза в знак того, что между друзьями  все
позволительно, отправляемся пешком по Сен- Жермен-Де-Прэ, так  как
Джонни  заявляет, что ему надо подышать воздухом, а я не  из  тех,
кто бросает друзей в подобных обстоятельствах.
      По  улице  Л'Аббэ  мы  спускаемся  к  площади  Фюрстенберг,
вызвавшей у Джонни опасное воспоминание о кукольном театре,  будто
бы подаренном ему крестным, когда Джонни исполнилось восемь лет. Я
спешу повернуть его к улице Жакоб, боясь, что он снова вспомнит  о
Би, но нет, кажется, Джонни на остаток сегодняшней ночи закрыл эту
главу.  Он шагает спокойно, не качаясь (иной раз я видел, как  его
швыряло  на  улице  из стороны в сторону, и вовсе не  из-за  лишней
рюмки:  что-то не ладилось в мыслях), и нам обоим хорошо в теплоте
ночи,  в тишине улиц. Мы курим "Голуаз", ноги сами ведут
к  Сене,  а  на  Кэ-де-Конти  рядом с  одним  из  жестяных  ящиков
букинистов случайное воспоминание или свист студента навевают  нам
обоим  одну  тему Вивальди, и мы напеваем ее с большим чувством  и
настроением, а Джонни говорит потом, что, если бы у него  с  собой
был  сакс, он всю ночь напролет играл бы Вивальди, в чем я тут  же
позволяю себе усомниться.
      - Ну, поиграл бы еще немного Баха и Чарлза Айвса,- уступает
Джонни.-  Не  понимаю, почему французов не интересует Чарлз  Айвс?
Знаешь  его  песни?  Ту, о леопарде... Тебе  надо  знать  песню  о
леопарде. Леопард...
       И   своим   глуховатым  тенором   он   начинает   петь   о
леопарде-конечно, многие фразы ничего общего не имеют с Айвсом, но
Джонни  это вовсе не тревожит, и он уверен, что поет действительно
хорошую вещь.
      Наконец  мы  садимся на парапет, спиной к улице  Жи-ле-Кёр,
свесив  ноги над рекой, и выкуриваем еще по сигарете,  потому  что
ночь  действительно великолепна. А потом, после сигарет, нас тянет
выпить  пива  в  кафе, и одна эта мысль доставляет удовольствие  и
Джонни и мне. Когда он впервые упоминает о моей книге, я почти  не
обращаю на его слова внимания, потому что он тотчас снова начинает
болтать  о Чарлзе Айвсе и о том, как его забавляет варьировать  на
разные  лады  темы Айвса в своих импровизациях для записи,  о  чем
никто  и  не подозревает (ни сам Айве, полагаю), но через какое-то
время  я  мысленно  возвращаюсь к его реплике о  книге  и  пытаюсь
направить разговор на интересующий меня вопрос.
      -  Да,  я  прочитал несколько страниц,- говорит Джонни.-  У
Тики  много  спорили  о твоей книге, но я ничего  не  понял,  даже
названия.  Вчера  Арт принес мне английское  издание,  и  тогда  я
кое-что посмотрел. Хорошая книжка, интересная.
      Лицо  мое  принимает подобающее в таких случаях  выражение:
сама  скромность,  но  не  без  достоинства,  приправленная  дозой
любопытства,  словно его мнение может открыть мне  (мне,  автору!)
истинную суть моего произведения.
      -  Все  равно  как  в зеркало смотришь,-  говорит  Джонни.-
Сначала я думал, что, когда читаешь про кого-нибудь, это все равно
как  смотришь  на  него  самого, а  не  в  зеркало.  Великие  люди
писатели, удивительные вещи творят. Вот, например, вся эта часть о
происхождении "bebop"5 .
      -  Ничего  особенного,  я только в  точности  записал  твой
рассказ о Балтиморе,- говорю я, неизвестно почему оправдываясь.
      -  Ладно, пусть так, но только это все равно как в  зеркало
смотришь,-  стоит на своем Джонни. - Чего же тебе еще? Зеркало  не
искажает.  -  Кое-чего не хватает, Бруно,- говорит Джонни.-  Ты  в
этом больше разбираешься, ясное дело. Но мне думается, кое-чего не
хватает.
      -  Только того, чего ты сам не досказал,- отвечаю я, немало
уязвленный.   Этот   дикарь,  эта  обезьяна  еще  смеет...   (Сразу
захотелось   поговорить  с  Делоне:  одно  такое  безответственное
заявление  может  свести на нет честный труд критика,  который...-
  Например, красное платье Лэн,- говорит Джонни. Вот  такие
детали  не  мешает брать на заметку, чтобы включить в  последующие
издания.  Это не повредит.-  Будто псиной пахнет,-  говорит
Джонни.-    Только запах чего-то и стоит в этой  пластинке.
Да,  надо внимательно слушать и быстро действовать: если подобные,
даже  мелкие  поправки  станут широко известны,  неприятностей  не
избежать.-  А урна посредине, самая большая, полная голубоватой
пыли,-  говорит  Джонни,-  так  похожа  на  пудреницу  моей
сестры.  Пока  все  тот  же  бред;  хуже,  если  он  возьмется
опровергать  мои основные идеи, мою эстетическую систему,  которую
так   восторженно...-    И  кроме  того,   про   jazze   cool
6 ты совсем не то  написал,-  говорит
Джонни. Ого, настораживаюсь я. Внимание!)
      -  Как  это - не то написал? Конечно, Джонни, все меняется,
но еще шесть месяцев назад ты...
      - Шесть месяцев назад,- говорит Джонни, слезает с парапета,
ставит  на него локти и устало подпирает голову руками.- "Six
months ago"7. Эх, Бруно, как бы я
сыграл  сейчас, если бы ребята были сомной... Кстати,  здорово  ты
это  написал: сакс, секс. Очень ловко играешь словами. Six  months
ago: six, sax, sex. Ей-богу, красиво вышло, Бруно, черт тебя дери,
Бруно.
      Незачем  объяснять  ему,  что его  умственное  развитие  не
позволяет понять смысла этой невинной игры слов, передающих  целую
систему   довольно  оригинальных  идей  (Леонард  Физер  полностью
поддержал  меня,  когда  в  Нью-Йорке я  поделился  с  ним  своими
выводами),  и  что  параэротизм  джаза  эволюционирует  со  времен
"washboard"8 и т. д. и т. п.
Как  всегда,  меня  опять развеселила мысль  о  том,  что  критики
гораздо более необходимы обществу, чем я сам склонен признавать (в
частных  беседах  и  в  своих статьях), потому  что  созидатели-от
настоящего  композитора до Джонни,- обреченные на муки творчества,
не  могут определить диалектические последствия своего творчества,
постулировать  основы и непреходящую ценность своего  произведения
или  импровизации. Надо напоминать себе об этом в тяжелые  минуты,
когда терзаешься мыслью, что ты всего-навсего критик.
      - Звезда называется "Полынь",- говорит Джонни,  и
теперь  я  слышу другой его голос, голос, когда он... Как  бы  это
выразиться,  как описать Джонни, когда он около вас,  но  его  уже
нет,  он уже далеко? В беспокойстве слезаю с парапета, вглядываюсь
в него. Звезда называется "Полынь", ничего не поделаешь.
      -  Звезда называется "Полынь",- говорит Джонни  в
ладони  своих  рук.-  И куски ее разлетятся по  площадям  большого
города. Шесть месяцев назад.
      Хотя никто меня не видит, хотя никто об этом не узнает, я с
досадой пожимаю плечами для одних только звезд. (Звезда называется
"Полынь"!) Мы возвращаемся к прежнему: "Это я играю
уже завтра". Звезда называется "Полынь", и куски ее
разлетятся  шесть месяцев назад. По площадям большого  города.  Он
ушел,  далеко. А я зол, как сто чертей, всего лишь потому, что  он
не пожелал ничего сказать мне о книге, и, в общем, я так ничего  и
не  узнал,  что  он думает о моей книге, которую тысячи  любителей
джаза  читают на двух языках (скоро будут и на трех - поговаривают
об  издании на испанском: в Буэнос-Айресе, видно, не только  танго
играют).
      -  Платье  было потрясающее - говорит Джонни.- Не поверишь,
как  оно  шло  Лэн, но только лучше я расскажу  тебе  об  этом  за
стаканом  виски,  если  у  тебя есть  деньги.  Дэдэ  оставила  мне
какие-то несчастные триста франков.
      Он  саркастически смеется, глядя на Сену. Будто ему  и  без
денег не достать спиртного и марихуаны. Он начинает толковать мне,
что  Дэдэ очень хорошая (а о книге-ничего!) и заботится о  его  же
благе,  но,  к счастью, на свете существует добрый приятель  Бруно
(который написал книгу, но о ней - ничего!), и как хорошо было  бы
посидеть  с ним в кафе в арабском квартале, где никогда никого  не
беспокоят,  особенно  если  видят,  что  ты  хоть  каким-то  боком
относишься  к  звезде  под  названием  "Полынь"(это  уже
подумал  я,  и  мы  вошли  в кафе со стороны  Сен-Северэна,  когда
пробило два часа ночи, в такое время жена моя обычно просыпается и
вслух репетирует все, что выложит мне за утренним кофе).
      Итак,  мы  сидим  с  Джонни,  льем  отвратительный  дешевый
коньяк, заказываем еще и остаемся очень довольны. Но о книжке - ни
слова,  только пудреница в форме лебедя, звезда, осколки предметов
вперемежку  с  осколками фраз, с осколками взглядов,  с  осколками
улыбок, брызгами слюны на столе и на стакане (стакане Джонни). Да,
бывали моменты, когда мне хотелось бы, чтобы он уже перешел в  мир
иной. Думаю, в моем положении многие пожелали бы того же. Но можно
ли смириться с те