и
удовлетворился этим всплеском самодовольства и тут же заговорил  с
Марселем  о  программе предстоящего вечера и о том, как  им  обоим
идут новехонькие серые костюмы, в которых они появятся на эстраде.
Джонни  в  самом деле хорошо выглядит, и заметно, что в  последнее
время он курит не слишком много; видимо, как, раз столько, сколько
ему  нужно,  чтобы  играть с подъемом.  Едва  я  успеваю  об  этом
подумать, Джонни кладет мне руку на плечо и, пригнувшись, говорит:
      -  Дэдэ  мне  сказала, что я тогда, вечером, по-хамски  вел
себя.      - Брось вспоминать.
      -  Нет, не брошу. А хочешь знать - я вел себя распрекрасно.
Тебе надо гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не
делаю,  веришь?..  Это  показывает,  как  я  тебя  ценю.  Нам   бы
закатиться  куда-нибудь  вместе да поговорить  о  всякой  всячине.
Здесь-то...-  Он  презрительно выпячивает нижнюю губу,  заливается
смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на софе.- Бруно,
старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
      - У тебя был грипп. Сейчас лучше?
      -  Никакой  не  грипп. Пришел врач и  стал  трепаться,  что
обожает  джаз  и  что как-нибудь вечерком я должен  зайти  к  нему
послушать пластинки. Дэдэ мне сказала, что ты дал ей денег.
      -  Пока  обернетесь, а получишь - отдашь.  Ты  как  сегодня
вечером? В настроении?
      -  Да,  играть охота, сейчас бы заиграл, если бы  сакс  был
здесь, но Дэдэ уперлась:"Сама принесу в театр". Классный
сакс.  Вчера  мне казалось, я изнемогаю от любви,  когда  играл...
Видал бы ты лицо Тики. Иль ты ревновала, Тика?
      И  они  снова  визгливо  хохотнули,  а  Джонни  счел  самым
подходящим  схватить Арта и запрыгать в упоении по студии,  высоко
вскидывая ноги в танце без музыки,- только брови у него и  у  Арта
дергались,  отмечая ритм. Невозможно сердиться на  Джонни  или  на
Арта,  это  все равно, что злиться на ветер, который  треплет  вам
волосы.  Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее  выступление  Джонни.  Марсель  был  уверен,  что  Джонни
повторит  свой  потрясающий  успех 1951  года,  когда  он  впервые
приехал  в  Париж. После вчерашней репетиции, по его  мнению,  все
сойдет  отличным  образом. Хотелось бы и мне в  это  верить...  Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом  ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не  накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал  об  этом
Тике,  она схватила меня за руку, словно боясь свалиться  в  воду.
Арт  и  Джонни  подходят к пианино, и Арт показывает Джонни  новую
тему,  тот  покачивает в такт головой и подпевает. Оба  невероятно
элегантны  в  своих  серых  костюмах, хотя  Джонни  портит  жирок,
который он нагулял за последнее время.
      Мы  с  Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора  я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и  не  испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком  много
коньяка   или  сделает  хоть  одну  затяжку  марихуаной,   концерт
провалится  -  и  все  полетит к черту.  Париж  не  провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не  мог
избавиться  от  противного привкуса во рту,  от  злости  -  не  на
Джонни,  не  на его злоключения, а, скорее, на себя  самого  и  на
людей,  окружающих его, маркизу и Марселя, например. По  существу,
все  мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь   свое   собственное   представление   о   нем,   предвкушаем
удовольствие,  которое  всякий раз доставляет  нам  Джонни,  хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы  это
ни  стоило.  Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги  о  нем
(вот-вот  должны  выйти  английский и  итальянский  переводы),  и,
возможно,  волнения  такого рода составляют  часть  моих  забот  о
Джонни.  Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать  на  хлеб,  а
маркизе...  ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем,  кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит  в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать  мне,
когда  сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни  без
саксофона,  Джонни  без денег и одежды. Джонни, одержимый  чем-то,
чего  никогда  не одолеет его скудный интеллект, но  что  медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
      И  когда  приходят  вот  такие  мысли,  поневоле  начинаешь
ощущать  гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить  внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом  с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво  на
тебя  поглядывающим.  Пора было идти в зал Плейель.  Пусть  музыка
спасет  хотя  бы  остаток вечера и выполнит, в общем-то,  одну  из
своих  худших  миссий:  поставит добротные ширмы  перед  зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.

        Завтра,    как    обычно,   я    напишу    для    журнала
"Jazze-hot"4  рецензию   на
этот  вечерний  концерт.  Но во время  концерта,  хотя  в  кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у  меня
нет  ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные  оценки. Я прекрасно знаю, что  для  меня  Джонни
давно  уже  не только джазист; его музыкальный гений -  это  нечто
вроде  великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять  и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать  меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
      Легко  говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда  же
приходишь  в  себя... Почему я не могу поступать, как  он,  почему
никогда  не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю  к  действительности  слова,  которые  претендуют  на  ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Но кажется, я наконец понимаю,
почему  колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение  позы символизирует иное ощущение звука,  того,  что  он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва  меня  осеняет
мысль  о сути таких изменений, как явления, которые секунду  назад
мне  казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом,  удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Ни Марселю, ни  Арту  и  в
голову  не  пришло,  что Джонни отнюдь не рехнулся,  когда  скинул
ботинки  в  зале  звукозаписи. Джонни  нужно  было  в  тот  момент
чувствовать  реальную почву под ногами, соединиться с землею,  ибо
его  музыка - утверждение всего земного, а не бегство от  него.  И
это  тоже  я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он  курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет  на
саксофоне  не  для  того, чтобы прятаться за  оградой  звуков;  он
проводит  недели  в психиатрических клиниках не  для  того,  чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять.  Даже
его  музыкальный  стиль  -  его подлинное  "я",-  стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни  в
одном  из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена  и  не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в  общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый  язык,  до
предела  эротический, кажется ему слишком вялым. В  музыке  Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание   заставляет   идти   вперед,  искать,   заранее   отметая
"легкие  победы" традиционного  джаза.  Поэтому,  думаю,
Джонни   не   любит   популярнейшие  блюзы  с  их   мазохизмом   и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя,  как  отказ  от быстрого удовлетворения  побудил  Джонни
создать  музыкальный язык, который он и другие музыканты  пытаются
довести  сейчас  до наивысшего совершенства. Такой джаз  разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство,  чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно  тому  как живопись, освобожденная от образов,  становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает  ни  оргазма, ни ностальгии и которую  мне  хотелось  бы
назвать  метафизической,  Джонни будто хочет  найти  в  ней  себя,
вцепиться  зубами в действительность, которая все  время  от  него
ускользает.  В  этом  я  вижу  высокий  парадокс  его  стиля,  его
будоражащее  воздействие.  Никогда не удовлетворяясь  достигнутым,
музыка  становится непрерывно возбуждающим средством,  не  имеющей
конца  композицией - и прелесть ее не в завершении, а в творческом
искании,  в  проявлении  душевных сил,  которые  затмевают  слабые
человеческие эмоции, но не теряют подлинной человечности.  И  если
Джонни,  как  сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях,  я  очень хорошо знаю, что он не  бежит  от  жизни.
Полет  навстречу чему-то никогда не может означать  бегства,  хотя
место  встречи всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади,
Джонни  игнорирует или гордо презирает. Маркиза, например, думает,
что  Джонни  боится бедности. Она не понимает,  что  Джонни  может
испугаться  лишь  того, что не сможет всадить  вилку  в  бифштекс,
когда ему захочется есть, или рядом не окажется кровати, когда его
будет  клонить  ко сну, или в бумажнике не найдется ста  долларов,
когда ему вздумается истратить эти сто долларов. Джонни не живет в
мире  абстракций, как мы. Поэтому его музыка, удивительная музыка,
которую  я  услышал  этим вечером, никоим образом  не  абстрактна.
Однако  только один Джонни может отдать себе отчет в том, чего  он
достиг  своей музыкой, но он уже увлечен другой темой,  теряясь  в
новых  предположениях  или  новых  догадках.  Его  завоевания  как
сновидения, он забывает о них, очнувшись от грохота аплодисментов,
возвращающих  его  назад  издалека,  оттуда,  куда  он   уносится,
переживая  свои  четверть часа за какие- то полторы  минуты.

      Наивно  полагать, что останешься невредим, если  ухватишься
за  громоотвод  во время грозы. Дней пять спустя  я  столкнулся  с
Артом  Букайя у "Дюпона" в Латинском квартале, и он  тут
же,  закатив  глаза,  сообщил мне прескверную  новость.  В  первый
момент  я почувствовал нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь,
граничило  со  злорадством, ибо я прекрасно знал: спокойная  жизнь
будет  недолгой. Но потом пришли мысли о последствиях - я же люблю
Джонни,- и стало не по себе. Поэтому я выпил двойную коньяка, пока
Арт  подробно  рассказывал мне о случившемся. В общем,  оказалось,
что накануне днем Делоне все подготовил для записи нового квинтета
в  составе Джонни - ведущий саксофон,- Арта, Марселя Гавоти и двух
отличных  ребят  из  Парижа - фортепьяно  и  ударные  инструменты.
Запись  должна была начаться в три пополудни, рассчитывали  играть
весь  день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до  конца  и
записать  побольше вещей. А случилось иначе. Прежде  всего  Джонни
явился  в  пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от  нетерпения.
Растянувшись в кресле, Джонни заявил, что чувствует себя неважно и
пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не
желает.
      - Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться,
отдохнуть  малость, но он заладил о каких-то полях  с  урнами,  на
которые  он набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах.  А
под конец стал пригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол
листья,  которые набрал где-то в парке. Не студия -  какой-то  сад
ботанический. Операторы мечутся из угла в угол, злющие как собаки,
а записи - никакой. Представь себе, главный звукооператор три часа
курил  в  своей  кабине,  а  в  Париже  это  немало  для  главного
звукооператора.
       Все  же  Марсель  уговорил  Джонни  попробовать  -  может,
получится.  Они  стали  играть,  а мы  тихонько  им  подыгрывали,-
продолжает  Арт,-  чтобы хоть не сдохнуть от  скуки.  Но  скоро  я
приметил,  что у Джонни сводит правую руку, и, когда  он  заиграл,
честно  тебе  скажу,  тяжко было смотреть на него.  Лицо,  знаешь,
серое, а самого трясет, как в лихорадке. Я даже не заметил,  когда
он  оказался на полу. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом нас
всех,  одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем,  почему
не  начинаем "Amour's". Знаешь эту тему Аламо? Ну ладно,
Делоне  дал  знак  оператору, мы вступили, как  сумели,  а  Джонни
поднялся,  расставил ноги, закачался, как в лодке,  и  такое  стал
вытворять,  что,  клянусь  тебе,  в  жизни  ничего  подобного   не
слыхивал.  Минуты  три  так  играл,  а  потом  как  рванет  жутким
визгом...  Ну,  думаю,  сейчас  вся  твердь  небесная   на   куски
разлетится  -  и  пошел себе в угол, бросив нас  на  полном  ходу.
Пришлось  закруглиться  кое-как.  А  дальше  еще  хуже.  Когда  мы
кончили,  Джонни сразу огорошил нас: все чертовски плохо  вышло  и
запись никуда. Понятно, ни Делоне, ни мы не обратили на его  слова
внимания, потому что, несмотря на срыв, одно соло Джонни  стоит  в
тысячу  раз больше всего, что мы каждый день слушаем. Удивительное
депо, трудно тебе объяснить... Когда услышишь, сам поймешь, почему
ни  Делоне, ни операторы и не подумали стереть запись.  Но  Джонни
просто  осатанел,  грозил вышибить стекла в кабине,  если  ему  не
скажут,  что  пластинки  не будет. Наконец  оператор  показал  ему
какую-то штуковину и успокоил его, и тогда Джонни предложил, чтобы
мы  записали "Стрептомицин", который получился и намного
лучше,  и  намного хуже. Понимаешь, эта пластинка  гладенькая,  не
придерешься, но нет в ней того невероятного чуда, какое  Джонни  в
"Amour's" сотворил.
      Вздохнув, Арт допил свое пиво и скорбно уставился на  меня.
_  спросил,  что было с Джонни потом. Арт сказал, что после  того,
как  Джонни  прожужжал  им все уши своими историями  о  листьях  и
полях,  покрытых  урнами, он отказался дальше играть  и,  шатаясь,
ушел  из  студии. Марсель отобрал у него саксофон,  чтобы  он  его
опять   не   потерял  или  не  разбил,  и  вместе   с   одним   из
ребят-французов отвел в отель.
      Что мне остается делать? Надо тут же идти навещать его.  Но
все-таки я откладываю это на завтра. А завтра встречаю имя  Джонни
в  полицейской хронике "Фигаро", потому что ночью Джонни
якобы  поджег номер и бегал нагишом по коридорам отеля. Ни он,  ни
Дэдэ  не  пострадали, но Джонни находится в клинике под  врачебным
надзором.  Я  показываю газетное сообщение своей  выздоравливающей
жене, чтобы успокоить ее, и немедля отправляюсь в клинику, где мое
журналистское   удостоверение   не   производит    ни    малейшего
впечатления.  Мне удается лишь узнать, что Джонни галлюцинирует  и
совершенно отравлен марихуаной,- такой лошадиной дозы хватило  бы,
чтобы свести с ума десять человек. Бедняга Дэдэ не смогла устоять,
убедить  его бросить наркотики; все женщины Джонни в конце  концов
превращаются  в  его сообщниц, и я дал бы руку на  отсечение,  что
марихуану ему раздобыла маркиза.
      В  конечном итоге я решил тотчас пойти к Делоне и попросить
его  дать мне как можно скорее послушать "Amour's".  Кто
знает,  может  быть,  "Amour's"- это  завещание  бедного
Джонни.  А в таком случае моим профессиональным долгом было  бы...

      Однако  нет.  Пока еще нет. Через пять дней  мне  позвонила
Дэдэ  и  сказала, что Джонни чувствует себя намного лучше и  хочет
видеть меня. Я не стал упрекать ее: во-первых, потому, что это, на
мой  взгляд, пустая трата времени, и, во-вторых, потому, что голос
бедняжки Дэдэ, казалось, выдавливался из расплющенного чайника.  Я
обещаю  сейчас  же  прийти и говорю ей, что, когда  Джонни  совсем
поправится,  надо  бы  устроить ему турне  по  городам  внутренних
провинций. Дэдэ начала всхлипывать, и я повесил трубку.
      Джонни  сидит  в кровати. Двое других больных,  к  счастью,
спят. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он схватил мою голову
своими  ручищами  и стал чмокать меня в лоб и в щеки.  Он  страшно
худой,  хотя  сказал мне, что кормят хорошо и аппетит  нормальный.
Больше всего его волнует, не ругают ли его ребята, не навредил  ли
кому  его  кризис, и т. д. и т.п. Отвечать ему, в общем,  незачем,
потому  что он прекрасно знает, что концерты отменены и это сильно
ударило  по  Арту,  Марселю и остальным. Но  он  спрашивает  меня,
словно  надеясь услышать что-то хорошее, ободряющее. И все же  ему
меня  не обмануть: где-то глубоко за этой тревогой кроется великое
безразличие ко всему на свете. Ни струнка не дрогнула  бы  в  душе
Джонни,  если  бы  все  полетело к чертовой матери,-  я  знаю  его
слишком хорошо, чтобы ошибиться.
      - О чем теперь толковать, Джонни. Все могло бы сойти лучше,
но у тебя талант губить всякое дело.
      - Да, спорить не стану,-устало говорит Джонни.- Но все-таки
виноваты урны.
      Мне  вспоминаются  слова Арта, и я не  отрываясь  гляжу  на
него.
      - Поля, покрытые урнами, Бруно. Сплошь одни невидимые урны,
зарытые  на  огромном  поле. Я там шел  и  все  время  обо  что-то
спотыкался.  Ты  скажешь, мне приснилось,  конечно.  А  было  так,
слушай: я все спотыкался об урны и наконец понял, что поле  сплошь
забито  урнами,  которых  там сотни,  тысячи,  и  в  каждой  пепел
умершего. Тогда, помню, я нагнулся и стал отгребать землю ногтями,
пока  одна урна не показалась из земли. Да, хорошо помню, я помню,
мне  подымалось:"Эта наверняка пустая,  потому  что  она  для
меня".  Глядишь  -  нет, полным-полна серого  пепла,  такого,
какой,  я  уверен, был и в других, хотя я их не открывал. Тогда...
тогда, мне кажется, мы и начали записывать "Amour's".
      Украдкой  гляжу  на  табличку с кривой температуры.  Вполне
нормальная, не придерешься. Молодой врач просунул голову в  дверь,
приветственно  кивнул  мне  и ободряюще  салютовал  Джонни,  почти
по-спортивному. Хороший малый. Но Джонни ему не ответил, и,  когда
врач скрылся за дверью, я заметил, как Джонни сжал кулаки.
      -  Этого  им  никогда не понять,- сказал он мне.-  Они  все
равно как обезьяны, которым дали метлы в лапы, или как девчонки из
консерватории  Канзас-Сити,  которые думают,  что  играют  Шопена,
ей-богу,  Бруно.  В  Камарильо меня  положили  в  палату  с  тремя
другими,   а   утром   является  практикант,   такой   чистенький,
розовенький  -  загляденье.  Ни  дать  ни  взять  сын  Клинекса  и
Темпекса,   честное  слово.  И  этот  ублюдок  садится   рядом   и
принимается утешать меня, когда я только и желал, что помереть,  и
уже не думал ни о Лэн, ни о ком. А этот тип еще обиделся, когда  я
от  него  отмахнулся. Он, видать, ждал, что я встану, завороженный
его   белым  личиком,  прилизанными  волосенками  и  полированными
ноготками,  и  исцелюсь, как эти хромоногие, которые приползают  в
Лурд, швыряют костыли и начинают скакать козами...
      Бруно,  этот  тип  и  те другие типы из Камарильо  какие-то
убежденные.  Спросишь  в чем? Сам не знаю, клянусь,  но  в  чем-то
очень  убежденные. Наверно, в том, что они очень  правильные,  что
они  ох как много стоят со своими дипломами. Нет, не то. Некоторые
из  них  скромники и не считают себя непогрешимыми. Но даже  самый
скромный чувствует себя уверенно. Вот это и бесит меня, Бруно, что
они  чувствуют  себя уверенно. В чем их уверенность,  скажи
мне,  пожалуйста,  когда даже у меня, подонка с  тысячей  болячек,
хватает ума, чтобы разглядеть, что все кругом на соплях, на  фу-фу
держится.  Надо только оглядеться немного, почувствовать  немного,
помолчать  немного - и везде увидишь дыры. В двери,  в  кровати  -
дыры.  Руки,  газеты, время, воздух - все сплошь в пробоинах;  все
как  губка,  как  решето,  само себя дырявящее...  Но  они  -  это
американская наука собственной персоной, пони