сти сделать решающий шаг.
   - Джерри! - нарочито беспечно позвала она. - Куда ты делся, проказник?
   Собака приглушенно заворчала, потом Жанне послышался  мужской  голос  и
снова - собачий скулеж, на этот раз громкий и долгий.
   - Джерри! - крикнула она. - Что ты там делаешь?
   И рывком потянула на себя дверь. Но она не открывалась. Замка здесь  не
было, захлопнуть ее было невозможно, тогда Жанна потянула сильнее и  вдруг
поняла, что дверь держат изнутри.
   - Джерри, открой дверь! - упрямо воскликнула  она.  -  Что  за  вредная
собака! Заперлась в комнате, завела граммофон и не открывает. Ты, может, и
куришь там? Вот гляди, все расскажу хозяину!
   И дверь распахнулась. Бас Шаляпина не вмещался в узкой латунной трубе и
метался  по  комнате,  отражаясь  от  стен.  Собака  лежала  на  маленьком
диванчике с изогнутыми  ножками  и  молча  смотрела  на  Жанну.  Ей  вдруг
показалось, что Джерри подмигнул и насмешливо выгнул  угол  пасти.  Больше
никого в комнате не было. И без того небольшая, она была заставлена старой
мебелью. Жанна остановилась в дверях.
   - Кто здесь? - спросила она.
   Клубы табачного дыма  медленно  втягивались  в  полуоткрытую  форточку.
Стараясь держаться непринужденно, Жанна подошла к  граммофону,  остановила
диск. Спрятаться человеку было  практически  некуда.  Джерри  проворчал  и
коротко гавкнул, глядя в сторону.
   - Не ворчи, - сказала Жанна, - все равно пожалуюсь, что ты  куришь  без
спроса.
   Рассеянным взглядом она скользнула по стенам и вздрогнула.
   Со старой фотографии пристально смотрел на  нее  погибший  в  новенькой
форме поручика, сложив руки на скрещенных ногах, двуглавый орел на  пряжке
отсвечивал начищенной бронзой, шашка плотно прилегала к бедру, и казалось,
что сейчас человек выйдет из кадра, спустится на улицу 1914 года и уйдет к
вокзалу, откуда вот-вот с пением труб и грохотом барабанов поезд  медленно
повлечет его на запад, и бог весть какие судьбы ждут...


   Предназначение. Словно и в самом деле досужие драматурги сочиняют  наши
судьбы, а от  нас  зависит  только  исполнение  роли.  Бред  собачий,  как
выражаются люди. Вечная привычка  сваливать  свои  недостатки  на  других.
Самое страшное - это бред человека, а бедная сивая кобыла вообще не  умеет
бредить, она слишком проста для этакой изощренности.
   Предназначение и предопределение неравнозначны  друг  другу.  Первое  -
причина внутренняя, вторая - внешняя, а значит - заведомо ложная,  ибо  не
было, нет и уже явно не будет независимой силы,  правящей  Вселенной.  Она
просто не нуждается в этом.
   Чем дольше я скитаюсь, тем больше убеждаюсь в том,  что  основная  цель
разума - это спасение. Или спасание, как будет  угодно.  Вселенная  только
кажется вечной и нерушимой, на  самом  деле  она  хрупка  и  уязвима.  Она
ошеломляет нас кажущейся, бесконечностью, ослепляет  вспышками  сверхновых
звезд, ошарашивает миллионами неразгаданных  тайн,  но  больше  всего  она
похожа при этом на испуганную кошку, шипящую перед щенком-молокососом.  Мы
тоже ее часть, и значит, наше предназначение не только в постижении  мира,
но и в спасении его от гибели и разрушения. Не  только  своей  планеты,  а
всей необозримой Вселенной.
   И можете послать меня к чертям собачьим, если я не прав...
   Он ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Она сама  виновато
склонила голову и сказала:
   - Простите, но вышло так, что я зашла в ту комнату. Так получилось.
   Старик беспокойно вскинул голову.
   - Ну и что же, милочка? Разве это запрещено?  Или  вас  там  что-нибудь
напугало?
   Старик напрягся и задержал дыхание.
   - Что вы, конечно, нет! - сказала  Жанна.  -  Джерри  забежал  туда,  я
просто пошла за ним, задержалась на минуту и вышла.
   - Ах, Джерри! - воскликнул старик и, вопросительно посмотрел на собаку.
Та отвернулась и молча ушла в, другую комнату. - Ах,  Джерри!  -  повторил
старик. - И какую же пластинку он поставил?
   - "Блоху" Шаляпина, - сказала Жанна и осеклась.
   - Да, это его любимая запись, - произнес старик, поглаживая подбородок.
- С ним ничего не случилось? Впрочем...
   Он покружил по комнате от  окна  к  двери,  словно  напряженно  пытаясь
вспомнить что-то, шевеля у лица длинными пальцами, и, приблизившись  почти
вплотную к Жанне, вдруг зашептал:
   - Умоляю вас, никому ни слова. У меня могут отнять его, я не позволю, я
не переживу этого. Обещайте мне, что никому...
   - Что  с  вами?  -  Жанна  дотронулась  до  его  руки.  -  Успокойтесь,
пожалуйста, я пообещаю вам что угодно, только не волнуйтесь. Не надо.  Ну,
пожалуйста. Я ничего не знаю, я никому не скажу, только успокойтесь.
   - Да-да, конечно, - засуетился старик, - пойдемте, я вам  все  объясню.
Джерри, где ты? Иди сюда, надо все рассказать. Я ей верю, она не  предаст,
она его любит, я вижу: она его любит. Джерри, где ты?
   Он крепко сжал руку Жанны и  потянул  за  собой  к  двери  с  бронзовой
ручкой. Ей стало не по себе.
   - Может, не надо? - неуверенно говорила она. - Я ничего не хочу  знать.
Так будет лучше, не надо.
   Старик, не слушая ее, распахнул тяжелую дверь, чуть ли не силой  усадил
Жанну в кресло и наклонился над ней.
   - Вот. В этой комнате жили мои родители. Они умерли,  навсегда  умерли,
везде умерли. Вот это мой отец, - он протянул руку к фотографии  поручика.
- Он очень похож на моего сына, вы не находите? - И, не дождавшись ответа,
продолжил: - Да, сын даже отрастил эти старомодные усы, я  знаю,  над  ним
подсмеивались, но он никогда не терял живой связи с дедом,  никогда.  Даже
когда мой отец умер. Здесь все осталось так, как было при  его  жизни.  Он
воевал в первую мировую, дослужился до  штабс-капитана,  потом  революция,
война, разруха, он чуть не уехал в эмиграцию, но остался. Все  его  друзья
погибли. Они думали, что умирают  с  честью,  а  он  живет  в  позоре,  но
получилось наоборот: это он избрал более трудный  путь,  он,  не  они.  Вы
понимаете, мой отец сделал выбор. Это очень важно - сделать нужный выбор в
нужное время. И не ошибиться! Главное - не ошибиться!
   - Я понимаю, - сказала Жанна,  -  я  все  хорошо  понимаю,  вы  сядьте,
успокойтесь, и я вас выслушаю. Вам нельзя волноваться.
   - Да, так о чем я? - задумался старик, отходя к окну. - Джерри, где  же
он? Ушел, наверняка ушел.
   - Он не мог уйти, - возразила Жанна. - Входная дверь закрыта.
   - О, при чем здесь дверь? Он не может найти только дверь, ведущую к его
родине, а все остальные для него открыты настежь. Он как  сквозняк  гуляет
по Вселенной. Как сквозняк.
   И старик замахал руками, изображая ветер.
   - Я принесу вам лекарство, - сказала Жанна.
   - Не надо! Я  не  болен,  -  старик  стоял  к  ней  спиной,  вцепившись
побелевшими пальцами в подоконник. - Мне  шестьдесят  три,  несправедливо,
что я пережил всех, я живу назло самому себе. Я  много  раз  был  на  краю
гибели, - при этих словах он распахнул окно и свесился  с  подоконника,  -
вот как на этом окне, одно неверное движение - и смерть.
   - Не надо, - сказала Жанна. - Это опасно.
   - Ну да, - согласился старик тихим голосом, - смерть. Я чуть не остался
навсегда в болотах. На всю жизнь запомнил лицо этого провокатора. Его труп
засосала трясина, с чавканьем, сыто рыгнув напоследок. А я  вот  жив.  Сын
мой, последний сын погиб.
   - Это я виновата... - сказала Жанна.
   - Нет, нет! - махнул рукой старик.  -  При  чем  здесь  вы?  Вы  -  это
случайность, его гибель - закономерность. Мой сын не мог поступить  иначе.
Он сделал свой выбор. Вы знаете, какую книгу он читал в тот вечер? "Опыты"
Монтеня. Он подчеркнул ногтем фразу, я запомнил ее наизусть: "В  последней
схватке между смертью и нами  нет  больше  места  притворству,  приходится
говорить начистоту и показать, что за яство в твоем горшке..." Это был его
любимый автор. Джерри тоже любит Монтеня. И Гельвеция любит, и  Эразма,  и
Рабле... Странный вкус. Великий спаситель... Впрочем, я устал, я лягу.
   Старик сник, ссутулился, шаркающими шагами дошел  до  своей  кровати  и
тяжело сел. Жанна принесла таблетку валидола, он молча взял ее и рассеянно
мял в пальцах, прежде чем положить под язык.
   - Если хотите, я останусь с вами. Вдруг вам будет хуже?
   - Хуже не будет, - невнятно произнес  старик.  -  Оставайтесь,  комната
сына в вашем распоряжении. Вы на самом деле любите его?
   - Мне кажется, что да, но я почти не знала его раньше.
   - Узнаете, - сказал старик. - Он вам понравится. И еще. Почему  бы  вам
не родить мне внука?
   - Внука? - удивилась Жанна.
   - Да, наследника.
   - Но как?
   - Как, как! - передразнил старик. - Не знаю уж, как там женщины рожают,
это ваше дело.
   - Спокойной ночи, - сказала Жанна, выключая свет.
   Старик не ответил...


   Жанна выросла в маленьком  провинциальном  городке,  давно  переставшем
быть селом, но так и не доросшем до гордого названия "город".  Он  бережно
хранил свои дощатые тротуары, поскрипывающие под ногами,  длинные  тесовые
заборы, почерневшие от времени и дождей, дома, непохожие один на другой, с
ветхой резьбой наличников и ржавеющим кружевом водосточных труб.  Таким  и
запомнился родной город - срезанный купол церкви, превращенной в  пожарную
каланчу, бревенчатый мост через мутную реку и  белые  облака  над  мертвым
монастырем.
   Она и  в  самом  деле  была  красива.  Высокий  рост,  легкая  поступь,
откинутая  назад  голова  с  распущенными  светлыми  волосами   заставляли
невольно замедлить шаг и проводить ее взглядом.
   Конечно, в нее влюблялись. И ровесники, и парни постарше.  В  маленьком
городке-недоростке она казалась самой лучшей, самой недоступной  и  потому
желанной. Она никому  не  отдавала  предпочтения,  ей  нравилось  дразнить
парней  броской  красотой,  разученным   у   зеркала   летящим   взглядом,
рассчитанным жестом обнаженной руки.
   После школы Жанна хотела остаться дома, но родители  и  старшие  сестры
уговорили ее поехать в большой город учиться дальше. Ей было все равно,  в
какой институт поступать, и она подала заявление в  первый  попавшийся  по
дороге с вокзала.  Экзамены  сдала  без  труда  и  конкурс  выдержала  без
волнения, а свой успех приписала эффектной внешности. Но город,  казалось,
не замечал ее красоты, он жил своей жизнью, многоликой и  самоуглубленной,
к тому же красивых девушек было намного больше, чем в ее родном городке, и
она сразу поняла, что пришла пора менять тактику.
   Жанна быстро изменила привычки, манеру одеваться, разговаривать,  жадно
впитывая все то новое, что мог ей дать город.
   Ко второму курсу она добилась  своего  -  ее  негласно  признали  самой
красивой и недоступной девушкой института. Теперь она могла себе позволить
делать  то,  что  некрасивым  не  прощалось  -  опаздывать   на   занятия,
прогуливать лекции и на экзаменах добиваться  хороших  оценок  не  столько
глубиной знаний, сколько оригинальностью ответов и обещающими взглядами.
   Она добилась того, чего хотела - о ней говорили, ее  замечали,  ее  имя
вызывало противоречивые толки, короче, как ей казалось,  она  жила  полной
жизнью.
   А сама она так и не знала, что ей нужно от жизни. Все  давалось  легко:
знания, внимание окружающих, здоровое сильное  тело,  дарованное  природой
надолго, - этого было и много, и мало одновременно.
   Не хватало чего-то главного, мучительно ощущаемого, как наличие пустоты
внутри ее самой, которую ничем не удавалось заполнить.
   И то, что случилось в тот вечер, не зависело от ее воли и желания,  но,
как ей казалось впоследствии, природа, не терпящая  пустоты,  подарила  ей
то, в чем она неосознанно и остро нуждалась...


   Я даже не кухонный философ, а подкроватный. Лежу на своем любимом месте
у кровати, вытянув морду на лапы, и размышляю неторопливо о том и об этом.
Вспоминаю, анализирую, сочиняю афоризмы, которые тут  же  опровергаю,  ибо
любая мысль, выраженная одной фразой,  уже  является  ложной,  потому  что
истина не существует в дистиллированном виде. Она  разнолика  и  неуловима
(конечно же, этот мой афоризм об афоризме тоже лжив).
   Тогда я все-таки убедил его. Сделать это было не так трудно.  Я  хорошо
изучил его характер еще до его смерти.  А  то  внешнее,  что  зависело  от
фенотипа, легко снялось, как одежда. Труднее  было  научить  его  переходу
через  межклеточную  мембрану.  У  него   не   выходило,   он   нервничал,
недвусмысленно называл меня  шарлатаном,  но  потом  мы  нашли  подступ  к
границе, и стало легче. Ему помогла неутраченная связь  с  прошлым,  часто
это действует  лучше,  чем  психическое  сверхнапряжение.  Немудрено,  что
сначала мы попали не в ту дверь, к счастью, там никого не было.  Потом  мы
нашли нужную дверь. Конечно, их встреча была не для слабонервных,  но  они
оба с честью выдержали...
   Он именно появился, а не пришел. Она даже не заметила, как  он  лег  на
свое любимое место у кровати.
   - Ага, - сказала Жанна, - явился, гуляка. Есть хочешь?
   Пес положил тяжелую морду на вытянутые лапы и прикрыл глаза.
   Она впервые проводила ночь в этом доме, и, как всегда, на  новом  месте
не спалось. Тогда она села в кресло с ногами, закуталась пледом  и  зажгла
свечу. Было тихо, Джеральд вздрагивал на своей подстилке, сны  гнались  за
ним по пятам. Обостренное зрение улавливало в тенях  неясные  колеблющиеся
формы,  отсветы  от  застекленных  портретов  скользили  по  стенам.  Слух
отсеивал ночные шорохи, а воображение приписывало им тайный  смысл.  Мысли
свободно скользили от одного предмета к другому, и если бы в  городе  жили
петухи, то давно бы им пришла пора возвестить о предощущаемом рассвете.
   Она задремала. Сон сливался с явью, и Жанна так и не поняла, то ли  она
проснулась, то ли, напротив, соскользнула в  сон,  еще  более  глубокий  и
путаный.
   Она увидела человека, повернувшегося к ней спиной и  что-то  ищущего  в
ящике письменного стола. Человек передвигался бесшумно, было  похоже,  что
здесь ему все знакомо и он забежал на минуту, не  боясь  спящей  собаки  и
чужой девушки. Жанна натянула плед до подбородка и молча наблюдала за ним.
Свеча догорала. Казалось странным, что  Джеральд,  чуткий  и  недоверчивый
пес, спокойно лежит у кровати, мерно и  глубоко  дыша  во  сне.  Осторожно
высвободив ногу, Жанна дотянулась до теплого бока и шевельнула собаку. Она
не просыпалась, тогда Жанна  толкнула  сильнее,  и  в  это  время  человек
повернулся к ней лицом.
   Так они  и  смотрели  друг  на  друга.  Жанна,  замершая  в  кресле,  с
обнаженной ногой, протянутой к собаке, и человек,  тот  самый,  чье  тело,
напитанное холодной водой, было похоронено на городском кладбище  в  конце
лета.
   Она сразу узнала его. Щеточка старомодных  усов,  высокий  лоб,  теплый
взгляд светлых глаз. Он  стоял,  замерев,  словно  его  застали  на  месте
преступления, в неудобной позе - согнув спину и повернув голову.
   - Вам  неудобно  стоять,  -  сказала  Жанна.  Голос  подрагивал  и  был
хрипловат со сна.
   - Ничего, - ответил он, помедлив. Выпрямился, спрятал в  карман  листок
бумаги и молча сел на стул. - Не бойтесь, - сказал он, помедлив.  -  Я  не
причиню вам зла.
   -  Я  не  боюсь.  Почему  вас  прячут  от  всех?  Разве  вы   совершили
преступление?
   - Да. Я утонул. Закон природы нельзя нарушать. Это и есть  преступление
- быть живым и мертвым одновременно. А вы та самая девушка, которую  я  не
смог спасти?
   - Мы немного знакомы. Я  была  вашей  студенткой,  просто  вы  меня  не
замечали.
   - Возможно, - сказал он. - У меня слабая зрительная память. Особенно на
девушек. Это не обижает вас?
   - Нет. Я рада, что вы живы. Я  хожу  к  вам  на  могилу.  Вам  нравится
памятник?
   - Не знаю, - улыбнулся он. - Не видел.
   - Я помешала вам?
   - Нет. Я не хотел пугать вас. Мертвецов боятся больше, чем живых.
   - Боятся неизвестного, а я  вас  знаю.  Вы  такой,  каким  я  вас  себе
представляла. И право же, я очень рада, что вы живой, - повторила она.
   - Вы ошибаетесь. Я действительно утонул.
   - Вы двойник того погибшего?.. Брат-близнец?
   - Я и есть тот самый. Утопленник.
   - А кто же там похоронен?
   - Прошу вас, не задавайте вопросов. Я  отвечу  только  то,  что  можно,
ответить. Я похоронен там. Но я не пришелец  с  того  света,  не  призрак.
Просто здесь меня не существует. Даже для вас. Запомните это. Для  всех  я
умер.
   - И для вашего отца?
   - Для него я живой и... мертвый в то же время. Он слишком любит меня  и
готов поверить всему, даже самому невероятному.
   - Я тоже вас люблю. И тоже верю. Мне неважно, почему вы  живой  и  куда
уходите. Главное, что вы не умерли... навсегда.
   - Тише, говорите, пожалуйста, тише. Вы разбудите  отца.  Он  не  должен
знать о нашей встрече. Обо мне знают только собака и он.
   - И я. Знаю давно. Я чувствовала это. Вы должны уйти?
   - Да, я должен уйти. Не говорите никому. Отец боится, что вы расскажете
обо мне.
   - И что же будет, если об этом узнают?
   - Нельзя делать то, чего делать нельзя, - усмехнулся он. - Я ухожу,  но
приду к вам потом. Вы не против?
   - Вы разбудите его граммофоном.
   - Я научился обходиться без  него...  У  вас  аналитический  ум.  И  вы
бесстрашная девушка. Я думал, что вы упадете в обморок.
   - Не обольщайтесь. Я упаду. Потом. Сейчас просто некогда.
   - Желаю удачи, - сказал он, -  ждите  меня  завтра.  Привет  Джеральду.
Пусть он не притворяется спящим.
   - Он тоже любит вас. До завтра.
   - Ложитесь в постель. Она ваша.
   - Хорошо. Я попробую заснуть.
   Дверь бесшумно закрылась за ним. Шагов она не слышала. Задула  ненужную
свечу и забралась под одеяло.
   - Тебе же сказали - не притворяйся спящим, - сказала она. - Все равно у
тебя уши шевелятся.
   - Может, по-вашему, мне  их  нужно  отрезать?  -  произнес  пес  из-под
кровати.
   - Ну вот, - вздохнула Жанна. - Старики пророчествуют, мертвецы оживают,
собаки разговаривают. Что еще?
   - А еще Вселенная делится как инфузория, - подумав, сказал пес.
   - Как туфелька? - спросила Жанна.
   - В том числе.
   - Все ясно. Спокойной ночи.
   - Какая уж ночь, - проворчал пес. - Утро на дворе...


   Стучал  в  дверь,   обитую   мягким   дерматином,   неустанно   звонил,
прислушиваясь, как гулким эхом множится стук по лестничным площадкам,  как
истерично звенит звонок по ту сторону двери. И терпеливо ждал, хотя  ждать
давно не имело смысла.
   Горечь, скопившаяся в душе, начинала подступать к  горлу.  Некуда  было
выплеснуть  ее,  и  некому  облегчить  непрерывное  страдание.  Хамзин  не
выдержал  нарастающего  одиночества  в  доме,   населенном   опостылевшими
родными, ставшими чужими, и близкими, давно ушедшими на расстояние крика.
   И он пришел к Полякову. Тот не дежурил  сегодня,  но  должен  выйти  на
работу утром, вот Хамзин и решил, что этим вечером его можно застать дома,
и поэтому не хотел верить в тщету своих надежд.
   Бешеное терпение его было награждено металлическим скрежетом  задвижки.
Дверь распахнулась, и Хамзин поспешно перешагнул порог, словно боясь,  что
его не впустят. Поляков не удивился  позднему  гостю,  молча  отстранился,
уступая дорогу, и так же молча закрыл дверь.
   Вскипающие  слова  теснилась  в  гортани,  мешая  друг  другу.  Хамзину
хотелось плакать, и говорить, и кричать истошно. Он не стал раздеваться, а
прямо в полушубке прошел в комнату и, не  глядя,  опустился  с  размаху  в
кресло. Старое дерево жалобно скрипнуло под его монументальным телом.
   - Мишка, - выдохнул он, - дай выпить.
   Поляков повозился у буфета и протянул  стакан.  Хамзин  нежно  погладил
граненое стекло.
   - Мишка, помоги. Конец мне.
   - Можете пожить у меня. Это вас спасет?
   - Нет, - вздохнул Хамзин. - Куда я от них денусь? В Антарктиде найдут.
   - Тогда разводитесь. Еще не поздно.
   - Да что ты! Живьем съедят, а не выпустят.
   - Послушайте, Иван Николаевич, а может, вы сами виноваты в своих бедах?
   - Конечно, - охотно согласился  Хамзин.  -  И  чего,  дурень,  женился?
Завидую я тебе, Мишка, ни жены, ни т