ычное тело, прощаясь с ним  и  сетуя  на  несправедливость  и
невозвратимость ухода.
   Елагин знал, что  она  умрет,  знал  давно  и  поэтому  не  плакал,  не
паниковал, а терпеливо  ухаживал  за  больной,  с  горестным  любопытством
наблюдая, как изменяется ее тело, углубляются глаза и синеют пальцы.
   В последний день она уже не говорила, дыхание стало глубоким и  ровным,
только изредка она улыбалась сквозь беспамятство, и бог весть какие  мысли
и образы мерещились ей в надвигающейся темноте. Иногда она поднимала  руку
и медленно водила в воздухе раскрытой ладонью, словно ловила  что-то  или,
быть может, ощупывала границу этого мира, проверяя ее на прочность.
   Елагин  сидел  рядом  и  гладил  ее  волосы,   и   последним   касанием
дотрагивался до груди, живота, рук, уже незнакомых, уже чужих.
   Он не звал ни врача, ни родных, он не хотел никого видеть, и прощал все
обиды жене, и мысленно просил простить свои. А помнишь, Маруся, говорил он
беззвучно, помнишь, как умерла наша Настенька? А помнишь, Маруся,  говорил
он в мыслях своих, помнишь, как мы с тобой были в Сочи? А помнишь, Маруся,
говорил он неслышно, помнишь, как мы пели в том лесу?
   И казалось ему, что она слышит его мысли и тоже вспоминает, и от  этого
ей не так одиноко уходить навсегда.
   Последний вдох был короток и невесом. Елагин прижал ухо  к  груди,  уже
неподвижной. Сердце еще билось, но удары его становились все более и более
легкими, редкими, и вот в последний раз оно толкнуло  густеющую  кровь  и,
словно человек, вязнущий в трясине, замерло и больше не двигалось.
   Елагин дотронулся до век, и  без  того  закрытых,  поцеловал  в  лоб  и
отстранялся от тела.
   Он прикрыл тело  простыней,  зашторил  окна  и  закрыл  зеркало  черным
платком, приготовленным заранее.
   Неподвижное тело под простыней было просто телом, а  жена  его  ушла  в
никуда, а если и осталось что-то, то лишь в  памяти,  в  фотографиях  -  в
столь же смертных и тленных свидетелях того, что не повторится.
   В семь сорок Елагину  показалось,  что  простыня  шевельнулась.  Елагин
боялся только гаишников и бесприютной старости и поэтому не напугался.  Он
подошел ближе к телу, приоткрыл простыню сбоку и нашел руку. Она была  еще
теплой, гибкой, Елагин легонько сжал пальцы, и ему снова  показалось,  что
рука ответила на прикосновение.
   - Маруся, - тихонько позвал он вслух. - Маруся, ты жива?
   Ему никто не ответил, тогда он открыл ее  лицо  и  склонился  над  ним.
Будто бы воздух всколыхнулся, а может, так,  померещилось.  Оттянул  веко,
глаз был блестящим, зрачок узкий, прижал ухо к груди,  и  ему  показалось,
что там, в глубине, шевелится живое сердце.
   Елагин знал, что бывает так называемый летаргический сон и  что  иногда
живых  принимают  за  мертвых,  поэтому  успокоился,  но  не  обрадовался,
впрочем. Он уже свыкся с тем, что жена должна умереть, привык к мысли, что
он остался один и в последующие дни не избежать  мучительных  и  тягостных
хлопот. Он даже почувствовал себя обманутым, но укорять жену не стад, ведь
это не зависело от нее, и ему  стадо  жаль,  что  агония  затянулась,  ибо
смерти все равно не миновать, а эта грань между  жизнью  и  небытием  лишь
продлевает мучения, ее и его.
   Что-то удерживало его еще раз подойти к жене и посмотреть, как там она.
Он не хотел признаваться даже самому себе, что  боится,  но,  по-видимому,
так оно и было. Он ушел на кухню и  сидел  там  и  добивал  свое  разбитое
сердце горестными воспоминаниями. Все десять лет супружеской жизни он  так
и не знал наверняка, любит ли свою жену, но сейчас ему казалось, что любит
до невыносимой щемящей боли, и если бы она выздоровела, он бы  не  пожалел
ничего.
   И  вспоминались  сейчас  не  ссоры  и  размолвки,  которых  тоже   было
предостаточно, а хорошие светлые дни, и казалось, что прошлая жизнь, какой
бы  она  ни  была,  -  это  единственная  реальность,  а  все   остальное,
происходящее сейчас, на будущее не обречено.
   Прошлое представлялось в виде картинок, стоп-кадров, порой снятых не  с
самых выгодных позиций - то высвечивалась часть лица, а остальное  было  в
тумане, то высокая волна на взлете вспыхивала радужной пеной и  оставалась
так; и совсем забылись запахи, звуки,  голоса  и  прикосновения  прошлого.
Голос жены выветривался, тускнел, сливался с чужими голосами и  памяти  не
подчинялся. Хотелось оживить прикосновения ее теплой руки, губ,  горячего,
освеженного сном тела, но вот она умерла, и нет ее больше.
   В восемь пятнадцать явственно шевельнулась простыня и приоткрылось лицо
Маруси. Елагин приблизился. Она дышала, хоть редко, но  глубоко,  и  глаза
были открыты.
   - Маруся! - позвал он громким шепотом, но она не ответила.
   Взгляд был направлен в потолок. Шевельнулась рука, выпросталась  из-под
простыни,  расслабленные  пальцы  медленно  поползли  к  лицу.  Губы,  еще
бледные, розовели,  уголки  рта  растягивались,  словно  бы  она  силилась
закричать или заплакать, но не могла.
   - Маруся, что с тобой? -  спросил  Елагин  и  опустился  у  кровати  на
колени, и протянул руку, но прикоснуться не решился. - Тебе больно, милая?
   Голова ее резко откинулась, сквозь  сжатые  зубы  с  шипением  вырвался
воздух, красные пятна проступили на щеках, широко открылись глаза и  резко
обозначились морщины на лбу. И хотя она двигалась, дышала,  но  все  равно
оставалась для Елагина чужой, умершей, уже не Марусей,  а  каким-то  иным,
враждебным и даже, может быть, опасным телом.
   Но он боялся признаться в этом самому себе, он убеждал себя, что агония
описала петлю и снова лишь видимость жизни поддерживается в полутрупе  его
жены  и  продлеваются  ее  мучения,  пусть  неосознанные,  но  все   равно
несправедливые и напрасные. Ему  пришла  в  голову  недобрая  мысль  одним
милосердным ударом оборвать страдания,  но  он  устыдился  этой  мысли,  и
наложил на нее запрет, и нашел в себе силы прикоснуться к ее руке, как  бы
прося прощения. Рука подрагивала мелкой дрожью, покрывалась гусиной кожей,
пальцы сжимались и разжимались, как будто искали опору,  но  не  находили,
тогда он вложил свою ладонь в ее холодную и судорожную, та сжала его  руку
и успокоилась.
   - Ну-ка, скажи что-нибудь, Маруся, скажи хоть слово, - умолял Елагин.
   Он хотел было вызвать "скорую помощь", чтобы избавиться  от  тягостного
чувства непонимания, чтобы кто-то, более умный, разобрался во всем этом  и
взял на себя ответственность за происходящее, но он легко представил себе,
как приедет чужой человек и посмотрит на его жену отстраненным взглядом, и
равнодушной рукой сделает укол, и спокойно скажет те самые слова,  которые
сам Елагин произнести не смел, и укатит с легким сердцем  на  своей  белой
машине, а Елагин останется один, вернее, все еще не один,  но  именно  эта
неопределенность будет мучить его еще сильнее.
   - Марусенька, сердце мое, - прошептал Елагин и погладил ее по  щеке,  и
провел по волосам.
   В девять вечера она успокоилась, закрыла глаза и похоже было,  что  это
просто сон, еще тяжелый, болезненный, но сон.
   Елагин сидел рядом, смотрел на нее, лениво  думал  о  том  и  об  этом,
выходил на кухню курить, шуршал газетой, брал наугад  какую-нибудь  книгу,
листал  не  вчитываясь,  потом  сел  в  кресло  поодаль  от   кровати   и,
прислушиваясь к ровному дыханию жены, задремал.
   Проснулся далеко за полночь. Затекли ноги и шея. Все так же горел  свет
и мерно дышала Маруся. Кожа порозовела, морщины разгладились, руки покойно
лежали на животе и поднимались в такт дыханию. Ему показалось,  что  стоит
сейчас разбудить ее, как она откроет  глаза  и  охрипшим  со  сна  голосом
недовольно спросит, в чем дело, и  повернется  набок  и  снова  заснет,  а
утром, выспавшаяся, посвежевшая, встанет как ни в чем не  бывало,  пройдет
на  кухню  и,  напевая  вполголоса,  начнет  звенеть  стаканами,   греметь
кастрюлями, шаркать тапочками, как все эти годы. Как все ушедшие в  никуда
годы.
   И ему не захотелось убеждать себя, что это не повторится, и он  пожелал
ей спокойной ночи, и ушел в другую комнату, и лег  на  диван,  и  спал  до
утра. Ему снилась жена, еще до болезни, веселая, бойкая, и голос ее звучал
живо, и запах тела не забывался.
   Он и утром проснулся с ощущением, что все идет по-старому, что не  было
ни болезни, ни  смерти,  перешедшей  в  летаргический  сон,  но  вот  утро
наступило, и новый будний день входил в привычную колею.
   Ему хотелось обмануть судьбу и провести саму смерть, и он сказал, входя
в комнату:
   - Доброе утро. Пора вставать, Марусенька.
   Стараясь не смотреть на нее, он полез в шкаф за бритвой, но  жена  сама
дала о себе знать тихим стоном. Продолжая игру, он повернулся и спросил:
   - Ну, как ты спала? Давай-ка кончай нежиться, не маленькая.
   Она лежала с открытыми глазами и смотрела в  потолок.  Взгляд  живой  и
осмысленный. Она прошептала что-то, но он не разобрал слов и наклонился  к
ней, легонько потрепав по затылку. Она снова что-то сказала, но  он  опять
не понял, что именно, хотя слова звучали ясно.
   - Ты что, не видишь - уже утро? - спросил он нарочито сердитым тоном.
   Она повернула голову  и  посмотрела  на  него.  Он  встретил  взгляд  и
ободряюще улыбнулся и подмигнул даже. По-видимому, она  не  узнавала  его,
потому что глядела со страхом и непониманием. Она прошептала два  коротких
слова, и он, кажется, понял, что они означали. Она спросила: "Кто вы?".
   И тут-то ему стало страшно.  Он  сдерживал  страх,  убеждая  себя,  что
ничего не случилось, но нельзя было  обманываться  бесконечно,  непонятное
пугало, и объяснить это он не мог.
   И оставался один выход. Не строить иллюзий, а принимать все  как  есть,
не показывать спину и быть мужчиной.
   Ему явно не хватало  знания  и  опыта,  и  он  искал  спасения  в  этом
незнании, как в темном лесу. Он предполагал,  что  по  неопытности  принял
глубокий обморок за смерть, считал, что жена заснула летаргическим сном; в
конце концов он мог предположить и чудесное воскрешение,  с  натяжкой,  но
мог. Ведь были примеры из истории, мифов, сказок, и кто знает,  пустая  ли
это фантазия столь многих народов.
   - Это я, - сказал он, не подходя близко. - Я, Витя. А ты - Маруся,  моя
жена. Узнаешь?
   Она медленно покачала головой, громко застонала и, закрыв лицо  руками,
отвернулась.
   - Марусенька, - сказал  Елагин,  -  Марусенька,  что  с  тобой,  милая?
Посмотри на меня, посмотри же.  Ты  выздоравливаешь,  все  у  нас  хорошо,
очнись же, сердце мое.
   Он чуть ли не умолял ее, чуть ли не плакал, но не  подходил,  ему  было
жутко, он чувствовал, что  потеет,  что  голос  дрожит  и  срывается,  ибо
таинственна смерть, и нет ей разгадки, и нет свидетелей, чтобы поведать  о
тайнах ее.
   - Мама, - сказала она тихо. - Мама! - повторила  она  громче.  -  Мама,
мамочка, где ты? - закричала она. - Что со мной, мамочка? Где ты?
   Марусина мать, теща Елагина, умерла два года назад, но он и не подумал,
что жена зовет свою маму. Ибо первые слова человека на земле  и  последний
вскрик его звучат одинаково.
   Маруся села, открыла глаза и  посмотрела  на  свои  руки,  непонимающим
взглядом скользнула по груди, животу,  ногам.  В  глазах  стояли  страх  и
растерянность, губы побелели и искривились в крике.
   - Что со мной? Кто я? Где я? Мамочка,  да  что  же  со  мной?  Мамочка,
разбуди меня! Мне страшно!
   - Марусенька, проснись! Да проснись же ты, ради бога, успокойся.
   Она взглянула на него и закричала еще  громче,  вскочила,  но  слабость
превозмогла, и она упала на постель. Закрылась с  головой  и  кричала,  не
переставая, уже без слов, а потом и без звука, как кричат в страшном сне.
   Он вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и  закурил  на  кухне.  Было
утро, но рассеянный  солнечный  свет  не  прогонял  страха,  и  непонятное
оставалось необъяснимым. Отсюда он слышал стоны  и  вскрики,  она  рыдала,
призывала на помощь маму, а он не знал, как поступить.
   Постучались в  дверь.  Это  была  соседка.  Любопытство  распирало  ее,
заставляло елозить ногами, как девочку, спешащую к горшку.
   - Что у вас делается"? - спросила она, просовывая  голову  с  неснятыми
бигудями.
   - Моя жена умирает, - сказал Елагин и хлопнул дверью по  ее  бугристому
темени.
   Шум постепенно затихал, и плач перешел в тихое всхлипывание. Маруся уже
не плакала, а скулила, как щенок, потерявший маму. Елагин и сам ничего  не
понимал,  но  растерянность  и  страх  женщины  заставляли  его  сохранять
хладнокровие.
   - Попробуй вспомнить, - сказал он. - Успокойся и  вспомни.  Тебя  зовут
Маруся, тебе тридцать шесть лет, а я - твой муж, Виктор Елагин. Мы живем с
тобой десять лет, ты больна, ты просто все забыла  из-за  болезни,  но  ты
вспомнишь, успокоишься и все вспомнишь. Взгляни, вот моя рука,  ты  знаешь
ее.
   Он протянул руку и хотел добавить еще, что эта рука  ласкала  ее  тело,
что знает она все возвышенности его и  впадины,  все  излучины  и  тупики,
знает и помнит, и не может быть так, чтобы тело все забыло.
   Рука осторожно раздвинула  одеяло  и,  медленно  скользя  по  складкам,
проникла к коже. Кончики пальцев дотронулись до тела и узнали его.  Маруся
вздрогнула.
   - Нет, - сказала она охрипшим голосом. - Я вас не знаю. Кто вы? Где  я?
Что со мной стало?
   - Маруся... Вспомни.
   - Я не Маруся. Я Вера. Вера Загладина. А вас совсем не  знаю.  Позовите
папу и маму. Мне страшно.
   Елагин откинул одеяло, прикрывшее  лицо.  Это  было  Марусино  лицо  ее
глаза, губы, нос, ее морщинки и седая прядь у виска.
   - Ты больна, Маруся, - сказал он, - ты просто больна. Чего ты  боишься?
Я тебя не обижу. Ведь я твой муж.
   - Нет! Я вас не знаю. У меня никогда не было мужа. Это не мои руки,  не
мой голос, не мое тело. Куда вы спрятали меня? Отдайте  сейчас  же!  Я  не
хочу жить в этом теле! Оно страшное, старое, омерзительное!
   - Неправда, Маруся, оно удивительное. Я так люблю его.
   Он погладил ее плечи, она  резко  отстранилась,  покраснела,  сверкнула
глазами.
   - Сердце мое, - выдохнул Елагин, - вспомни.
   Она ничего не вспоминала, и  для  самого  Елагина  названное  имя  было
чужим. Вера Загладина. Он никогда не слышал о такой женщине. Он знал,  что
бывают психические расстройства, когда человек присваивает себе чужое  имя
и чужие мысли, он знал и цеплялся за это, и оставалось только ждать, когда
старое имя хоть на время вытеснит новое и все встанет на свое место.
   - Позвоните моему папе, - сказала Маруся. - Я вас умоляю, позвоните, он
приедет и во всем разберется. Я вас очень прошу, позвоните.
   Все это было более чем странным, но  Елагин  согласился.  Он  не  хотел
поддаваться безумию, не хотел подчиняться законам иллюзорного придуманного
мира, но в этой просьбе была своя логика, и он набрал названный номер.
   Долго никто не брал трубку, потом длинные гудки  оборвались,  и  кто-то
задышал на другом конце  провода.  Елагин  извинился  и  попросил  позвать
Загладина.
   - Я слушаю, - сказал мужской голос.
   Елагин чувствовал себя в дурацком положении и не решился сразу сообщить
мужчине, что здесь его ждет дочь.
   - Кто вы? - спросил мужчина.
   - Мне нужна Вера, - сказал Елагин. - Я ее знакомый.
   Было стыдно и неуютно. Хотелось бросить трубку.
   - Она умерла, - сказал тихо мужчина.
   - Когда? - воскликнул Елагин.
   - Вчера вечером.
   И короткие гудки, как позывные спутника. Вот и  все.  Привычная  логика
ломалась. Чужая девушка и родная жена, слитые воедино, ждали  ответа.  Или
только одна чужая девушка? Или только одна родная жена? Что  важнее,  душа
или тело? Елагин считал себя материалистом и сомнения не испытывал, но мир
вывернулся наизнанку, абсурдное стало привычным,  привычное  -  абсурдным.
Души нет и быть не может. Способ существования белковых тел  распадался  с
прекращением обмена веществ, каждое из  которых  можно  было  потрогать  и
взвесить. А душа  -  лишь  отголосок  религии,  заблуждение  человечества,
метафора поэтов.
   - Он приедет? - спросила Маруся.
   - Нет. Он сказал, что Вера умерла. Вчера вечером.
   - Это неправда! Я не умерла. Я болела, я долго болела.  Заснула  вчера,
сильно закружилась  голова,  и  я  заснула.  Папа  был  рядом,  он  знает.
Позвоните еще раз, он приедет.
   - Сколько тебе лет. Вера? - спросил Елагин.
   - Семнадцать.
   - Тебе холодно. Оденься.
   Он выбрал одежду, белье, молча протянул ей.
   - Выйдите из комнаты, - сказала она, подумав.
   Елагин горько усмехнулся и вышел. Снова набрал знакомый номер.
   - Это опять вы? - спросил Загладин.
   - Да, это  я.  Простите,  что  надоедаю  вам  в  такой  день.  Искренне
сочувствую вам и хорошо понимаю, у меня вчера тоже умерла жена. Но дело  в
том...
   Елагин замялся, он не знал, как выразиться понятнее.
   - В котором часу она умерла? - переспросил его Загладин.
   - В семь тридцать вечера.
   - И... она мертва?
   - Да, то есть нет. Я сам не знаю.
   - Значит, она жива, - сказал Загладин. - Жива. Она жива.  Назовите  ваш
адрес, я скоро буду. Не обижайте ее. Я все объясню.  И  никому  ни  слова,
прошу вас.
   - Он приедет, - сказал Елагин.
   Маруся, или Вера, лежала в платье.  В  красном,  с  широкими  рукавами.
Последний раз она надевала его год назад,  когда  еще  могла  выходить  на
улицу. Все было знакомым в этой женщине и одновременно неизвестным, чужим.
   - Ты уже не боишься? - спросил Елагин.
   - Я боюсь бояться. Я сойду с ума. Стараюсь ни о чем не думать.  У  меня
не получается.
   Он ушел на кухню и встал у окна,  и  смотрел  на  привычный  пейзаж,  и
ничего нового не находил в нем. Прошла девочка  с  бидоном,  тонкие  ноги,
красные колготки. Мальчик прокатил на велосипеде, желтой грязью забрызгана
рама. Женщина пронесла сумку, пергидрольные волосы выбились из-под платка.
Подъехал "Москвич". Хлопнула дверка...


   Загладин был, пожалуй, ровесником Елагину, и вид жены, целующей  чужого
мужчину, удовольствия ему не доставил. Сам Загладин осторожно обнимал ее и
успокаивал  тихо:  "Верочка,  Верочка,  вот  и  получилось,   ничего,   ты
привыкнешь. Это не страшно".
   - Будьте добры, - обратился он к Елагину, - оставьте нас на  полчасика.
Я должен все объяснить дочери. Я вам все расскажу потом. Сперва с ней.
   Елагин пожал плечами и оставил их в  прихожей.  Вселенная  распадалась.
Оживали мертвецы и говорили чужими  голосами.  Жена  его,  умершая  вчера,
обнимала другого мужчину, но это была не его жена. Но куда же девалась его
Маруся, и где он сам?
   Болела голова и курить не хотелось.
   Пришел Загладин и, волнуясь, долго объяснял то, чего Елагин  понять  не
мог или просто не хотел, но  даже  то,  что  он  принял,  казалось  диким,
лживым, невероятным. А дело было в том, что Вера Загладина болела чуть  ли
не с рождения, смерть ее была неминуема, и вот  отец  придумал  чудовищный
способ для сохранения жизни дочери...
   - Вы хотите забрать ее с собой? - спросил Елагин.
   - Конечно. Ведь это наша дочь. В конце концов, она  сама  хочет  этого.
Она все поняла и уже не боится.
   - Дочь... А где же моя жена?
   - Умерла. Вчера вечером. Что же неясно?
   - Ах, неясно! - возмутился Елагин и прикрыл плотнее дверь  кухни.  -  А
мне вот многое неясно. Кого же  я  буду  хоронить,  по-вашему?  Моя  жена,
видите ли, умерла, но вы преспокойно увозите ее с собой. Я  не  знаю,  что
важнее, душа или тело, но знаю одно - моя жена, Маруся, уходит с  вами.  А
я? Что остается мне? Она умерла, а вы крадете у меня  ее  труп.  Ведь  это
чудовищно! Вы не человек, а дьявол.
   В волнении  Елагин  заходил  по  кухне  и  все-таки  закурил  сигарету.
Загладин поморщился от дыма и отодвинулся ближе к открытой форточке.
   - Ерунда, - сказал  он.  -  Впрочем,  можете  называть  меня,  как  вам
хочется. Но я беру не чужую душу, а своей родной дочери.
   - О да! Но вместе с телом моей жены. До такого  и  в  средневековье  не
додумывались, если не ошибаюсь.
   - Не ошибаетесь. Религия четко разделяет тело и душу, но мы же  с