бактерии устойчивее против облучения, чем земные.  Вот
этого мы и не учли. Какая-то часть бактерий выжила и проникла  за  пределы
лаборатории... А может быть, облучение вызвало мутацию, и появился  новый,
совершенно неизвестный вид, и... и...
   - Можно как-нибудь уничтожить эту бактерию? - спросил репортер.
   - Полное уничтожение "сильцис" невозможно, - заикаясь, сказал Номура. -
Даже чумные бактерии существуют  в  различных  уголках  земного  тара,  за
пределами лабораторий. А эта бактерия чудовищно устойчива...
   - Значит, ничего нельзя сделать?
   - Да нет, пожалуй, я что-нибудь  придумаю.  Ведь  никто  не  знает  так
хорошо эту бактерию, как  я.  Может  быть,  мне  удастся  создать  бумагу,
способную ей противостоять...
   - Немедленно приступай к  работе!  -  я,  наконец,  отпустил  Номуру  и
подтолкнул его. - Если не добьешься успеха, мы выдадим тебя толпе.  Так  и
знай!


   Ну, вот... Вы дочитали до  этого  места?  Пока  вы  читали,  журнал  не
развалился, не рассыпался прахом? Что ж, очень хорошо. Хорошо и для меня и
для вас. Думаю, вы  догадались,  что  Номуре  кое-что  удалось.  Он  начал
пропитывать бумажную  массу  каким-то  раствором,  чтобы  защитить  ее  от
"сильцис майорис". Сначала бедная бумага жила всего два часа, потом шесть.
И вот, наконец, он добился трехсот часов. Удастся  ли  вернуть  бумаге  ее
былую долговечность - еще неизвестно...
   Ох, как я волновался, когда снова взял в руки чистые белые листы! Прямо
весь дрожал. Писать! Ну, еще бы, я ведь газетчик. А о чем писать - это  же
само собой  разумеется.  О  самой  грандиозной  сенсации  -  истории  этой
катастрофы!
   Ну, вот. Теперь я подошел к самому  главному.  К  тому,  о  чем  обещал
сказать  в  начале  моего  повествования.  Внимание,   дорогие   читатели!
Средство, которым пропитана бумага, видоизменило  "сильцис  майорис".  Эта
бактерия  стала   безвредной   для   бумаги,   но...   передаваясь   через
прикосновение, поражает волосы. Человеческие волосы! Говоря  начистоту,  и
я, и Номура абсолютно лысые. Так что как только дочитаете этот  рассказик,
немедленно вымойте руки. Хотя, если во время чтения вы почесывали  голову,
тогда уже поздно...
   Но что значат волосы по сравнению с культурой человечества?!
   Вы что предпочитаете? Бумагу или волосы?..



    Саке Комацу.
    Смерть Бикуни

   -----------------------------------------------------------------------
   "Библиотека современной фантастики" т.21. Пер. с яп. - З.Рахим.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Тяжелые свинцовые тучи стерли с неба синеву, опустились низко-низко над
почерневшим ледяным морем, и казалось, ничего нет на свете, кроме этих туч
и острого, как лезвие кинжала, ветра, встававшего из пучины  и  терзавшего
плоть человеческую. Ветер  безумствовал,  гнал  с  моря  превратившиеся  в
ледяную дробь брызги, поднимал с земли холодный колючий песок. Тучи  росли
и ширились, клубились, заливали горизонт тушью. Грохот волн и  вой  ветра,
заглушая друг друга, предвещали близкую снежную бурю.
   По этому  унылому  миру,  где  жили  и  враждовали  только  три  цвета,
рожденные холодом, - белый, черный и серый,  медленно  двигалась  одинокая
маленькая фигурка, такая же черно-белая,  как  и  все  окружающее.  Дзори,
надетые на босу ногу, оставляли едва приметные следы на прибрежном  песке,
а волны, алчные и торопливые,  слизывали  их  длинным  языком  и,  оскалив
белопенные зубы, поспешно отступали  назад.  Море  и  ветер  охотились  за
путником, они с радостью поглотили бы его, растерзали и клочья, развеяли в
прах, но он  отважно  шел  все  дальше  и  дальше,  вдоль  косой  излучины
песчаного берега, отдавая на произвол стихий лишь трепещущие полы  черного
кимоно и края белой ткани, прикрывавшей голову.
   И вдруг, разрывая пелену белого снега и серого тумана, вдали показались
черные тени. Их было  много.  Они  выходили  друг  за  другом  из  мглы  и
двигались навстречу путнику. И вот на середине излучины  тени  и  одинокий
путник встретились.
   Возникшие из мглы и шагавшие теперь цепочкой  были  крепкие  и  сильные
люди. Но неодолимая усталость согнула их спины. Шаг  их  был  тяжел,  ноги
уходили глубоко в песок. Издали они казались воинами, закованными в темные
латы, но  вблизи  латы  превратились  в  обыкновенное  облачение  бродячих
монахов: башлыки, грубые ринкеновские рясы. В руках -  коробы  со  святыми
сутрами и окованные железом посохи пилигримов. Лица, померкшие от  лишений
и холода, пепельно-серые, с обведенными черными кругами глазами, не  несли
на себе печати благости господней.
   Они медленно продвигались вперед, крепко опираясь на посохи,  а  цепкий
песок то и дело хватал их за ноги, словно не хотел пускать дальше.
   Одинокий путник, поравнявшись со странниками, слегка поклонился и хотел
следовать своей дорогой. На лицах  монахов  отразилось  недоумение,  потом
изумление. Они ответили на поклон, и шедший во главе огромный, как  башня,
детина произнес зычным голосом:
   - Дозволь поговорить с тобой!..
   - Прошу...
   Голос прозвучал  серебряным  колокольчиком.  Ветер  налетел  с  моря  и
откинул со лба путника концы белого покрывала.
   Из-под трепещущего белого шелка на монахов смотрела женщина. Юная,  лет
двадцати, не старше. Холод расписал нежно-розовыми красками ее  по-девичьи
гладкие щеки. Глаза были ясные, как у ребенка.
   Они смотрели на женщину разинув рты.
   - Наш путь был долог и труден. Ближайшую дорогу завалило обвалом, и нам
пришлось идти в обход, по бездорожью. Здешних мест мы не знаем. Не скажешь
ли ты, сестра, есть ли где-нибудь поблизости селение или хотя бы  одинокая
хижина, чтобы нам укрыться на ночь от непогоды?.. -  Монах  говорил  очень
учтиво,  по  возможности  стараясь  смягчить  свой  зычный  голос.  -  Уже
вечереет. Скоро на землю ляжет ночная мгла.  Успеем  ли  мы  добраться  до
жилья?
   - Бедные, как же вы, должно быть,  намаялись!  -  В  серебряном  голосе
прозвучало сочувствие. - Но близок конец вашим мучениям.  Видите  вон  тот
мыс? За ним рыбачий поселок. А если пойдете в сторону  гор,  там  примерно
через два с половиной ри будет буддийский храм.
   - Благодарствуй, сестра! - воскликнул  коренастый,  низкорослый  монах,
стоявший рядом с похожим на башню. - Слышали, братья, недолго нам осталось
маяться. Еще немного, и нас ждут тепло и сон. Вперед!
   - Желаю вам удачи в пути. Да хранит вас всеблагой!
   Женщина чуть склонила голову и пошла дальше. Но ее догнал голос монаха,
похожего на башню:
   - Досточтимая отшельница, неужто в такой холод и ураган ты держишь путь
одна?
   Монахиня улыбнулась, прикрыв рот краем рукава:
   - Не беспокойтесь, братья. Живу я тут долго,  здешние  места  для  меня
привычны. Да и келейка моя недалеко...
   И, еще раз поклонившись, она  пошла.  И  монахи  кланялись  ей,  и  она
отвечала каждому. Но когда женщина поравнялась с последним, похожим с виду
на нищенствующего монаха, голову которого прикрывала  глубокая  соломенная
шляпа, надвинутая до самых бровей, ее глаза вдруг широко раскрылись.
   - Прости меня... Ты ли это, господин? - произнесла она, невольно  делая
шаг в сторону нищенствующего монаха.
   Цепочка серых ряс замерла на мгновение, а  потом  по  ней  прошла  едва
заметная  дрожь.  Может  быть,  ветер  налетел  в  этот   миг   с   новой,
превосходящей прежнюю силой... Кое-кто из монахов  схватился  за  рукоятки
мечей, скрытых под одеждой странников.
   Но монахиня, заметив, что последний в цепочке еще  глубже  надвинул  на
лицо  соломенную  шляпу,  дабы  не  встречаться  с  ней  взглядом,   снова
поклонилась и посмотрела на человека, похожего на башню,  наблюдавшего  за
ней горящими недобрым огнем глазами.
   - Молюсь и уповаю на благость всевышнего.  Да  сопутствует  она  вам  в
вашем трудном пути. Простите, коль сказала  что  не  так...  -  Ее  тонкие
пальцы молитвенно перебирали извлеченные из-за пазухи четки.
   Когда мелодичный, похожий на летнюю прохладу голос, прорвавшийся сквозь
ураган, долетел до первого монаха, она уже  повернулась  и  со  сложенными
молитвенно руками пошла прочь в снежную мглу.
   - Догадалась! Узнала! - простонал коренастый монах, похожий на краба. -
Места безлюдные, зарубить, чтобы греха не случилось?
   - Замолчи, Сабуро, - сказал похожий на башню. - Мы ведь монахи, хоть  и
не по доброй воле. И к тому же она все-таки женщина.
   - А если донесет?.. Придем в селение, а там нас ждет погоня...
   - Оставь, Сабуро, - хрипло сказал нищенствующий монах  и  повернулся  к
похожему на башню. - Все утомились, Бенкей. Надо спешить.
   Похожий на башню потряс посохом.
   - Слышал, Сабуро? Вот и господин  наш  говорит...  Судя  по  тому,  как
женщина нас напутствовала, не станет она доносить, даже  если  догадалась,
кто мы такие. Ну, пошли, чего стоять на таком холоде.
   Отряд тронулся. Косой ветер налетел с моря и ожег щеки  людей  колючими
ледяными брызгами.
   - Непонятно мне, - сказал Сабуро тому, кого нищенствующий молах  назвал
Бенкеем, - как это решилась женщина  пуститься  в  путь  по  этой  пустыне
одна-одинешенька, да еще в такой ураган. Даже если дом ее неподалеку.  Вон
и рыбаков не видно, небось все попрятались в свои хижины...
   - Да... чудеса! - прорычал  Бенкей.  -  И  ведь  ни  дороги,  ни  тропы
поблизости. Мы нарочно выбрали самый дальний и самый безлюдный путь, чтобы
обмануть преследователей. Вот и насчет обвала пришлось соврать.
   - Не возьму все же я в толк, - не унимался Сабуро, -  как  это  молодая
красотка стала бикуни-отшельницей. Ты заметил, какие у  нее  глаза,  какие
брови? Недаром говорят, что в северных  провинциях  много  красавиц...  Но
здесь, в такой глуши, и вдруг - нежный весенний цветок...  Слушай,  может,
она и не отшельница вовсе, а оборотень? Снежная дева?
   Бенкей вдруг остановился. Слова Сабуро  напомнили  ему  легенду,  давно
слышанную им от здешних жителей.
   - Ты чего встал? -  спросил  Сабуро,  недоуменно  глядя  на  Бенкея.  -
Пошли... А все же  любопытно,  где  эта  отшельница  могла  видеть  нашего
господина Йосицунэ?..



   2

   Муж ее умер. На сорок девятый день Хама отслужила панихиду по  усопшему
и вернулась к повседневным делам - делам дома своего. Ее руки и глаза были
заняты, но память жила своей собственной, особой  жизнью.  Память  уводила
Хаму в далекие, теперь уже очень далекие времена.
   И вспомнилась ей буря на побережье, и  случайная  встреча,  свидетелями
которой были море, холод и ветер... Лишь через десять лет Хама узнала, что
встретилась тогда с отрядом Йосицунэ... Да, не ведала она в тот  миг,  что
за люди эти странствующие монахи. Только один  был  ей  знаком  -  тот,  в
одеждах нищего, в глубоко надвинутой на  глаза  соломенной  шляпе.  Память
подсказала   ей,   кто   он:   сорванец-мальчишка,   смуглый,   скуластый,
растрепанный, с изодранными в кровь коленками... Ну да, тот самый мальчик,
что частенько - в еще более далекие  времена  -  прибегал  напиться  в  ее
келью, находившуюся в окрестностях столицы Киото.
   А потом мальчик - Йосицунэ - сделался  первым  военачальником  из  рода
Минамото и прославился в боях  при  Симе  и  Дан-но-Ура.  А  потом  судьба
обернулась к нему спиной и превратила его в героя трагедии. А  потом  люди
стали рассказывать чудеса о его подвигах. Разве могла Хама предугадать все
это, когда он прибегал напиться в ее келью?..
   ...Годы шли. Хама уже знала о гибели Йосицунэ и его дружков. И  однажды
в глухом горном храме она встретилась -  опять  случайно  -  с  человеком,
принявшим монашеский сан и звавшимся Дзанму. И был этот монах не ивой кто,
как человек Йосицунэ,  носивший  некогда  имя  Сабуро.  Дзанму-Сабуро,  до
глубины души пораженный встречей с женщиной, спросил ее, она  ли  была  на
морском берегу, она ли указала  отряду  путь  к  жилью  человеческому,  и,
услышав утвердительный ответ, назвал свое имя,  прежнее  и  теперешнее,  и
поведал печальную историю Йосицунэ. Она молчала, он замолчал  тоже  и  все
смотрел на нее разинув рот, что вовсе уж не подобает служителю Будды,  ибо
человек, близкий к богу, не должен удивляться, а потом заговорил снова,  и
в голосе его звучала боль за господина своего  Йосицунэ  и  обида  и  гнев
против старшего брата Йосицунэ -  Еритомо.  Нет,  не  отрешился  монах  от
мирских дел, не стал истинным слугою божьим, а  так  и  остался  в  сердце
своем вассалом бывшего господина.
   Слушая такие его речи, Хама удивилась -  как  же  так,  когда  Йосицунэ
погиб в Хирайдзуке, его слуги-дружки спаслись бегством,  и  лишь  один  из
двенадцати, Бенней, похожий на башню, бился с преследователями и  встретил
смерть грудью...
   Но ей было безразлично, и она промолчала.
   Только одно воспоминание отозвалось в ней жгучей печалью:  мальчишка  с
изодранными коленками, чумазый, вихрастый, врывается в ее келью и  просит:
"Матушка, испить бы!" - и она подает ему воду, и  он  жадно  пьет,  отирая
тыльной стороной кисти бисеринки пота с крутого грязного лба... Мальчишка,
встретившийся  ей  много  позже  в  обличье   нищенствующего   монаха   на
истерзанном бурей побережье... Хама молчала и перебирала четки - да упокой
господь душу его!
   Монах Дзанму настоятельно просил ее открыться ему,  и  поведать  все  о
себе, и, если это возможно, помочь в составлении  жизнеописания  господина
его Йосицунэ. Она уклонилась  от  ответа.  Ее  жизнь  была  ее  жизнью,  и
мужчины, врывавшиеся порой в  эту  жизнь,  были  не  более  чем  обломками
крушений других жизней, занесенными случайно и ненадолго  ветром  смутного
времени.
   После гибели Йосицунэ смуты не затихали, и все мужчины  Хамы,  воины  и
бунтари, умирали один за другим.
   В конце  тринадцатого  столетия,  в  тот  день,  когда  в  окрестностях
Этидзен-Канагасаки еще кипела знаменитая, вошедшая в летопись веков битва,
в ее  келью  принесли  воина  в  богатых  доспехах,  по-видимому  большого
военачальника. Он едва дышал. Хама ухаживала  за  ним  двадцать  дней.  За
двадцать дней он не произнес ни единого слова, а на двадцать первый умер.
   Все они умирали. И Хама всех их отлично помнила.
   Однажды, когда  князь  Сиба  Йосиери  пошел  войной  на  князя  Асакура
Такакагэ, к ней забрел свирепого вида воин, тоже  тяжело  раненный.  Этого
она выходила. В ночь, перед тем как  покинуть  ее  келью,  он  овладел  ею
силой. А потом сказал:
   - Прости меня, отшельница. Я ведь не ведаю, что готовит мне  завтрашний
день. Много грехов на моей совести. Не раз я поднимал меч против господина
моего, а теперь восстал на тебя, прислужницу Будды  великого...  и  отныне
уготована мне прямая дорога на самое дно ада...
   Она хотела утешить его, сказать, что нет никакого ада у Будды, что в ад
и рай в мире человеческом, только рай очень уж далек и найти его трудно...
Хотела она сказать, но... промолчала.
   Воин, Такэда было его имя, ушел, а потом  вернулся.  Бросил  доспехи  и
остался в ее келье. Нередко в те времена, во  время  смут  и  междоусобиц,
монахини-отшельницы служили утехой для воинов, но все же  Хама  испытывала
боль, когда в деревнях, куда она ходила за  подаянием,  на  нее  указывали
пальцем и говорили: "Смотрите, вот эта рабыня Будды завела себе мужчину  и
держит его в своей келье!" И было великим презрение людей, а милостыня  их
- малой. Зимой пришлось ей вместе с Такэдой, чтобы обмануть голод, хлебать
похлебку из глины, приправленную древесной корой.
   Но как только наступили  теплые  дни,  начала  она  выкапывать  молодые
побеги корней бамбука, росшего на задах хижины,  да  выращивать  кое-какие
овощи на  крошечном,  с  кошкин  лоб,  огородике.  Она  старалась  угодить
мужчине, даже волосы отпустила на своей бритой голове.
   - Подумать только, как мы с  тобой  живем  -  тихо  да  незаметно...  В
наше-то время, в нашем-то смутном мире... - говаривал Такэда, глядя на нее
с галереи. И взгляд его был мягким и задумчивым, совсем не таким, как в ту
первую ночь. - Может быть, подобная жизнь и есть истина. Такая же  истина,
как сама древность. Мудрость учеников Будды достойна удивления!
   И Хама в такие минуты смеялась. Весело, как девочка. И  прикрывала  рот
испачканной в огородной земле рукой, и комочки плодоносной земли прилипали
к ее розовым губам.
   - Мудрость учения Будды тут ни при чем, - отвечала она. - Это  мудрость
самого человека, вошедшая в него еще  в  те  незапамятные  времена,  когда
Сакья-Муни еще не родился. Человек учился, как надо жить, не обижая других
и сам не будучи обиженным. А потом глупая алчность и звериная ненасытность
заставили его позабыть первородную мудрость. И не людям  учиться  у  Будды
вере, и праведности, и миру душевному.  Будда  сам  позаимствовал  у  души
человеческой данное  ей  изначала  светлое  спокойствие,  всепомогающее  и
исцеляющее от ненужных страданий.
   - Кто знает, кто знает... - задумчиво качал головой  мужчина.  -  Может
быть, настанут такие времена, когда даже тебя не  пощадит  бурливый  поток
времени. И окружающий мир вторгнется в  твою  келью  в  образе  одичавшего
разбойника, подобно зверю рыскающего по дорогам...
   - Пусть... Звери ли, разбойники - что мне до них? - ее голос  пел,  как
серебряный колокольчик, а пальцы ее ощипывали  листовую  капусту.  -  Если
найдут в моей келье что взять, пусть  берут.  Я  и  сама  отдам.  А  жизнь
потребуют, тоже отдам, не жалко. Все  равно  ведь  умру  когда-нибудь.  Не
должен человек скупиться на подарки. Тебе я подарила лоно свое,  а  иному,
быть может, подарю жизнь...
   И тогда мужчина встал, и протянул руки,  и  увлек  ее  в  келью.  А  на
галерею, кораблем плывшую в солнечном потоке,  прилетели  птицы  небесные,
сбежались обезьяны из ближнего леса и разбросали семена листовой  капусты,
пока их не вспугнул возглас радости Хамы.
   А мужчина с грустью думал, что силы его уходят, что он стареет...
   И  прав  он  был,  когда  говорил  о  неспокойствии  смутного  времени.
Междоусобицы не утихали, правители  подавляли  народ,  народ  бунтовал,  и
каждый - обидчик и обиженный - наказывал ни в чем не повинную землю  огнем
и мечом. Деревни пылали, и крестьяне, поднявшись с  выжженной  земли  всем
миром, уходили бродить по дорогам.
   Однажды толпа одичавших людей, случайно проходивших мимо,  ворвалась  в
хижину и избила мужчину до смерти, потому  что  он  не  хотел  отдать  две
рогожи, закрывавшие вход в келью.
   Мужчина, некогда могучий воин, недолго сопротивлялся:  был  он  уже  не
молод, и силы его иссякли. Труп его, раздетый донага, бросили в снег.
   А Хамы не было - она ушла в деревню за подаянием...



   3

   А потом...
   Хама  вспоминала.  Ее  пальцы,  привыкшие  перебирать   четки,   сейчас
перебирали пожелтевшие листы бумаги - памятные заметки о прошлом.
   А потом настали совсем уже страшные  времена.  Ода  Нобунага  напал  на
князя Асакура. Вслед  за  тем  Тоетоми  Хидэеси  пошел  усмирять  северные
провинции. До чего  же  любят  мужчины  заниматься  убийством,  войнами  и
проливать кровь! Разве есть в этом  смысл  -  отнимать  друг  у  друга  по
очереди земли и платить своей жизнью за чужую жизнь?..
   В памятных записках было много имен  -  все,  что  осталось  от  людей,
бывших некогда теплой и живой плотью. Хорошо, хоть имена сохранились - как
же бы иначе она помнила их в своих молитвах?
   Кем они были, эти люди, врывавшиеся в тихую душу Хамы, подобно  порывам
ураганного ветра? Военачальники и простые воины, мастера чайной  церемонии
и простые путники, сбившиеся с дороги. Их приводил к ней случай, и  случай
время от времени умыкал ее из стен кельи и переносил в какой-нибудь замок,
где она становилась очередной наложницей  князя.  А  потом  на  замок  шел
войной другой князь и убивал хозяина, и Хама возвращалась в свою келью.
   Были и удивительные встречи.
   Однажды келью посетил человек, так же, как и Хама, принявший монашество
и носивший черную рясу и соломенную шляпу. О