й  поселок, как  свою ладонь, здесь семнадцать
лет назад служил в комендантской роте.

     Солдат в тулупе открыл ворота, заглянул в машину, козырнул. Потом
он долго  запирал въезд.  Наверное, утихомирились,  думал  он,  больше
выезжать не будут, суки. Побродил по двору - нелепый ферзь среди белых
волн низких  сугробов и  черных проплешин  еще  не  занесенной  земли.
Подошел к  светящемуся  апельсиновым  светом  окну.  Тени  -  длинные,
уродливые  -   двигались,  поднимали   стаканы,  выпускали  к  потолку
сигаретный дым...  Если сейчас  двинуть стволом  по окну  и сразу дать
длинную, веером,  можно за  один раз  достать всех, подумал солдат. Из
этого, в  лампасах, воздух сразу выйдет, как из проколотого гондона...
И всех  их бросит  к стене,  и они  будут сползать  по  ней,  оставляя
красные дорожки  на светлом дереве, и нужно будет дать еще одну, и еще
- чтобы  каждого достать  в  отдельности...  Там  наверняка  останется
коньяк, и  потом можно  будет  принять  стакан,  согреться...  Он  уже
замерз, а  до смены  час, и  падла разводящий наверняка опять опоздает
минут на десять.

     4

     Прием  устроила   французская  сторона  в  шикарном  "Фукьеце"  -
прелестная русская транскрипция - в новой Опере. Долго пили изысканное
белое, говорили,  конечно, об  удивительных переменах в России, лживое
ледяное оживление  блестело в  глазах. Самым  честным оказался угрюмый
парень, сидевший  между женою  Редько и Ольгой, журналист из какого-то
эпатажного еженедельника - стриженный в скобку, в мятом черном пиджаке
и наглухо  застегнутой жеваной  рубахе без  галстука. Он садил одну за
другой  "Голуаз"   без  фильтра   и  на   невнятном  английско-русском
расспрашивал о службе в армии. Похоже, сказал он, что в вашем сценарии
есть немного правды. Вы служили, наверное, давно? Но память хорошая...
Законы триллера заставили вас сгустить краски, или?..

     Начал было  отвечать подробно,  но перебил себя - слушайте, будет
очень неприлично,  если я  скажу, что  выпил бы  виски?  Или  хотя  бы
розового - я не могу пить столько белого вина...

     Все уже  вставали из-за стола, стояли группками, курили, говорили
довольно громко.  Леночка на  своем диком  английском  все  просвещала
бессловесного Бернара,  при этом  время от времени она громко хохотала
собственным  шуткам,   желе,  упакованное   в  обтягивающие  джинсы  и
трикотажную  фуфайку   с  блестками,   тряслось.  Редько  беседовал  с
американским  продюсером,  появившимся  по  случаю  окончания  съемок.
Продюсер был  на голову выше длинного Редько, черный костюм сидел, как
на президенте,  вишневый галстук  был чуть  распущен, русый чуб слегка
спадал на  лоб, как  у двадцатилетнего.  Вблизи можно было разглядеть,
что ему  не меньше  пятидесяти...  Редько  убедительно  гудел,  из-под
расстегнутого ворота  рубашки выбивался  чудесный фуляр - сцена беседы
гения с  финансистом была  поставлена прекрасно.  Жена Редько  и Ольга
стояли рядом,  создавая удачный второй план, - две светские дамы, одна
в темно-зеленом, другая в темно-лиловом, хорошее по цвету пятно...

     Плевать, сказал  парень, я  сам выпил бы пива, пошли в бар, здесь
где-то должен быть.

     Полые  ледышки  колокольчиками  запели  в  стакане,  виски  после
холодного бесчувствия  белого был  словно пробуждение  в тепле. Скажи,
спросил парень,  отставляя пузатый  пивной фужер, вы действительно уже
не собираетесь прийти в Европу на танках? А-а, обрадовался он, хоть ты
честно спросил о том единственном, что вас интересует!.. Вы нас просто
боялись всю  жизнь и  теперь не  можете поверить  в счастье  - опасный
сосед-безумец, кажется,  приходит в  сознание... Плевать  вам на  нашу
свободу,  вы   просто  боитесь   за  свое  пиво.  Правильно,  спокойно
согласился парень,  я боюсь  за свое  пиво. И,  кроме того,  я  был  в
Чехословакии тогда, в августе, я знаю, как выглядят ваши танки на фоне
готики. Сколько  ж тебе  лет, удивился  он? Думаю,  что мы  ровесники,
сказал парень  и ошибся  только на  два года  - оказался  старше.  Да,
сказал он, если вы так выглядите, вам есть за что бояться...

     Виски был  уже третий,  и  парень  пил  пиво,  как  похмеляющийся
шоферюга, -  втягивал мгновенно  и тут  же щелкал  по пустой  емкости,
чтобы разливала ее наполнил.

     Сейчас  здесь  большая  мода  на  вас,  сказал  парень,  на  вашу
политику, на вашу литературу, ваше кино. Но ты не должен обманываться:
если вы  действительно станете  такими, как  все, мода  пройдет, и вам
будет туго, нет опыта конкуренции, и потом, вы все равно останетесь не
совсем взрослыми.  Я работал  в Москве  два года,  вы все,  не  только
интеллектуалы, живете  словно  во  сне.  Я  знаю,  что  такое  русские
фантазии...

     Мы не интеллектуалы, сказал он, мы интеллигенция.

     Да, я знаю разницу, сказал парень, я думаю, в ней все дело... Это
ваше несчастье.

     Это наша жизнь, сказал он.

     На своем  крохотном "остине",  похожем на  масштабно  уменьшенную
модельку автомобиля,  парень подвез  их до  гостиницы,  приобнял  его,
похлопав по  плечу, поцеловался  с Ольгой - и исчез навсегда, навсегда
застряв в  памяти. Визитная  карточка лежала  в бумажнике, но он знал,
что никакого повода для встречи больше не будет.

     - Устала ужасно,  - сказала  Ольга, - а в номер не хочется. Ты не
против пройтись?

     Они вышли  на rue  Saint Andres  des Art.  По мостовой шла толпа,
обычный маскарад  Левого Берега. В ярко освещенном книжно-пластиночном
магазине,  открытом   всю  ночь,   стоял  одинокий  человек  в  старой
английской шинели и косынке, повязанной на голове по-пиратски, и рылся
в постерах, сложенных в большие стоячие папки. Из греческих закусочных
падал на загаженную мостовую свет, в окнах крутились гигантские конусы
прессованного жарящегося  мяса, и чернявые ребята стругали это мясо на
бутерброды ножами длиной с буденновскую шашку. У витрин магазина "Next
Stop", торгующего  американским старьем,  он, как  всегда, задержался,
невозможно было  пройти мимо  верблюжьих  даффл-котов  и  пиджаков  из
толстого твида  с  кожаными  заплатками  на  локтях.  Эвелик,  эвелик,
гардероб мой  невелик, -  вспомнил  он  идиотские  стишки  фарцовочных
шестидесятых,  вспомнил  эти  петельки,  свешивающиеся  с  воротников,
кожаные заплатки,  клетчатые подкладки,  лейблы, пуговицы  футбольными
мячиками, за каждую тогда давали пятерку...

     На углу,  у метро и чаши фонтана, тусовались молодые американские
бродяги, они  норовили сесть  на мостовую  маленькой площади, женщина-
полицейский, обве-  шанная по  поясу наручниками, кобурой с вылезающей
револьверной рукояткой и еще какой-то чертовщиной , хмуро наблюдала за
оборванцами и,  как только они приземлялись, показывала рукой: встать,
вверх, встать, засранцы! Кобура лежала на ее крутой заднице, как седло
на крупе.  Была она  чернокожая. Пилотка  высоко сидела  на кудрях, на
огромном "афро".

     К гостинице  вернулись по  бульвару, почти  не разговаривая,  как
обычно в  последнее время,  - все  впечатления были  уже высказаны,  а
конфликты, чем  ближе было возвращение, возникали все чаще. Но сегодня
удалось промолчать  - и  вдруг возник  покой, благожелательность, даже
что-то вроде  близости. Он почувствовал, что еще возможно жить, вместе
переживать день за днем и входить в утро без ощущения отчаяния.

     В номере,  как Ольга  и ожидала,  было душно,  топили в  связи  с
похолоданием отчаянно. Ольга тут же стащила платье, бросила его поверх
плаща на  кресло и пошла в колготках и широком лифчике открывать окно.
Он разделся,  повесил одежду  в шкаф,  вытащил из-под  подушки пижаму.
Увидел свое  отражение в зеркале шкафа - в трусах, с пижамой в руке, с
растрепавшимися при раздевании волосами...

     Ольга вышла  из ванной голой. Он бросил пижаму на постель, увидел
в зеркале,  как она выходит из ванной - немного сгорбившись, словно от
стеснения, а на самом деле от того, что в комнате уже стало прохладно,
от окна  дуло,  и  ей  просто  было  холодновато.  Он  шагнул  к  ней,
возбуждение становилось,  как обычно,  тем  сильнее,  чем  сильнее  он
испытывал отвращение к себе... Но, обхватив себя руками, так что груди
сошлись, она  пробежала к  постели и  мгновенно  залезла  под  одеяло,
накрутив его на себя.

     - Как прекрасно,  - сказала  она, и  он не  поверил  своим  ушам,
настолько это совпадало с его настроением. Прекрасно, все прекрасно, и
все возможно, надо только забыть все остальное, и вот сейчас, здесь, в
этой жаркой и продуваемой сквозняком случайной комнате, в этой стране,
в этом  непредставимом городе  можно любить  эту женщину, которую ведь
любил, любил,  была страсть, и, кажется, она тогда все время смеялась,
она вообще очень смешлива, даже сейчас...

     - Как прекрасно,  -  сказала  она,  -  за  окном  Париж,  хорошая
гостиница... я  сейчас ужасно  устала, давай  спать, ладно?..  и  надо
завтра позвонить  Ленке, пусть они нас встретят... ну, гаси, ложись, я
уже засыпаю...

     Она вспомнила  о дочери,  когда пришла пора возвращаться, подумал
он. Ольга  уже спала,  щека ее,  смятая подушкой,  сморщилась,  и  рот
немного приоткрылся.

     Он подошел  к окну.  Начался мелкий  дождь, камни  во  внутреннем
дворе блестели. По карнизу на уровне третьего этажа шла кошка, обычная
кошка дворового  вида, хотя  на ней  наверняка был ошейник - бездомных
кошек здесь не водится. Кошка остановилась и внимательно посмотрела на
него, стоящего в светлом окне. Боже, подумал он, да почему же я должен
жить именно так?!

     Среднее Поволжье.  Декабрь

     - В  любом случае  все будет  по-другому после операции, - сказал
лысый.

     Самолет медленно  выруливал на  полосу.  В  пустом  салоне  стоял
затхлый холодный  воздух,  он  был  почти  видим.  Перегнувшись  через
проход, седой внимательно слушал. Остальные, не сняв шапок и поплотнее
запахнув пальто,  сразу начали  дремать,  лица  их  в  утреннем  свете
отливали зеленым, морщины разгладились похмельным отеком - выпивали до
трех, встав, поправились и распили еще пару бутылок...
     - А если  ничего не  выйдет? -  седой говорил негромко, стараясь,
чтобы лысый  расслышал, он  совсем  лег  на  подлокотник,  перегородив
проход. Двигатели  завыли, самолет  рванулся по полосе, и ответ лысого
можно было только угадать.

     - В любом  случае, -  повторил лысый,  и его собеседник, не видя,
почувствовал, как зажглись тигриные желтые глаза. - В любом случае все
изменится. Он будет напуган, понял?

     Вой утих, самолет оторвался от земли, и ее грязно-белый лист стал
косо уходить  вниз и тут же скрылся за такими же грязно-белыми клубами
облаков. Лысый  повернулся к  слушавшему и,  отчетливо двигая бледными
губами, сказал:

     - Я его  хорошо знаю еще по крайкому, понял? Он трус. Трус, когда
испугается по-настоящему,  может сделать  такое, что никакому герою не
приснится... Он  испугается, и  тогда в  стране наступит  такой страх,
какого еще  не было, увидишь... Он до конца жизни будет бояться нас, а
люди будут  бояться его,  и там,  - он ткнул рукой в сторону круглого,
полузакрытого шторкой окошка, за которым лилось грязное молоко, - там,
внизу, будет  снова нормальная  жизнь... Мир,  покой, люди забудут всю
эту пакость,  они будут рады ее забыть, и ты, мы все будем иметь право
гордиться - мы их спасли... Понял?

     Он устроился в кресле удобнее, запахнул пальто, надвинул шапку на
лоб и  прикрыл глаза.  Помолчал минуту,  будто сразу задремал, сказал,
уже не обращаясь к седому:

     - Странно, теперь  вроде и  натопили в  салоне, а  раздеваться не
хочется... Намерзлись...

     Снова помолчал.  Седой, решив,  что теперь-то он уж точно заснул,
повозился со спинкой кресла, откинулся, тоже закрыл глаза - и услышал:

     - Он трус, в этом все дело.

     5

     Она поехала  в Останкино,  едва переведя дух после возвращения. В
субботу должна была идти передача, оставалось четыре дня, она боялась,
что не  успеет войти  и ее  могут заменить  какой-нибудь  дурочкой  из
молодежной редакции, с них станется.

     Увидала стоящий,  быстро забивающийся  людьми  лифт,  пронеслась,
часто стуча  каблуками новых сапог, по холлу, втиснулась - и оказалась
грудь в грудь с парнем из группы, репортером, недавно пришедшим из той
же молодежной  редакции и  уже сделавшим  в прошлую  передачу классный
сюжет об инвалидах и стариках, сплошные слезы...

     - Привет, -  сказал парень,  - с приездом. Выглядишь, прикинута -
атас... Я забыл, ты где была?

     Конечно, это  было хамство, что он обращался к ней на ты, но, во-
первых, здесь  все так  обращались, а  во-вторых, подчеркивать, что он
почти вдвое  младше, тоже  не резон...  Хуже было,  что она  не  могла
вспомнить его имя...
     - Привет, -  ответила она  осторожно, -  Игорек... за  комплимент
спасибо, какой уж там вид, устала жутко...

     - Глеб, - поправил парень без обиды и улыбнулся. - Опять нелегкая
судьба занесла куда-нибудь в Штаты?

     - Да ладно тебе, Глебушка, - она уже облегченно засмеялась, - все
это фигня,  на третий раз действительно не особенно интересно... Скажи
лучше, как дела здесь? Что с передачей? Что-нибудь крутое отснял?

     Глеб глянул  на нее изумленно, и тут она заметила, что и другие в
лифте посматривают на нее непросто.

     - Ты чего, мать, не знаешь, что ли? - Глеб покачал головой. - Ну,
ты отвязалась... Не будет передачи, понятно?

     В комнате курили, смеялись, все было, как обычно, но она заметила
сразу, что более шумно, более оживленно, чем раньше.

     Смеялись немного  истерично, говорили  чуть громче, чем всегда, и
шутки были  отчаянней  и  рискованней,  и  редактор,  самый  приличный
человек в  команде, вдруг  выматерился при ней, чего никогда раньше не
позволял себе.  Так вели  себя в  классе, вдруг  вспомнила она, сорвав
очередную контрольную и ожидая прихода завуча...

     Домой ехала  на такси,  не хотелось  сразу лезть  в  маршрутку  и
метро, всегда  давала себе  отдохнуть,  привыкнуть  день-другой  после
возвращения из  поездки. Как-то незаметно успокоилась, злость и испуг,
передавшиеся ей  от  группы,  улеглись.  Обойдется,  думала  она,  все
обойдется, не  в первый раз за эти годы, уже и закрывали, и запрещали,
и все  постепенно начиналось  снова и  даже  круче,  все  круче  после
каждого отката, обойдется и теперь...

     Таксист ехал  через центр,  застревая перед  каждым светофором  -
было около  восьми  вечера,  толпа  машин  сгущалась,  перед  Лубянкой
застряли надолго. Таксист обернулся, глянул ей прямо в лицо.

     - А я  сразу узнал  вас, -  сказал он.  - Сначала  везти даже  не
хотел, а  потом решил  - отвезу  да скажу  по дороге,  что  мы  о  вас
думаем...

     - О ком? - не поняла она. - Обо мне? Кто мы? Простите...

     - Прощенья потом  попросишь.  -  Таксист  уже  огибал  площадь  с
памятником, говорил  не оборачиваясь,  громко, она  теперь  расслышала
дикую злобу  в его  голосе и  сжалась, забилась  в угол, к дверце... -
Потом у  народа прощенья будете просить, поняла?! Кто мы? Русские, вот
кто! Против кого вы телевидение захватили... Му-удрецы, ет-т...

     Обо всем этом она знала, но так, в упор не слышала никогда.

     - Я русская,  - сказала  она тихо,  ей тут  же стало стыдно, и от
стыда, от  ужаса,  оттого,  что  теперь  поняла  -  все  действительно
кончилось,  она  заплакала  тихо,  без  звука,  задерживая,  чтобы  не
всхлипнуть, дыхание,  и тут  же почему-то  вспомнила Дегтярева, как он
одевался, глядя  мимо нее,  и ушел  со своей бутылкой, и заплакала еще
отчаянней - от стыда и омерзения к себе, и все это каким-то непонятным
ей образом  связывалось в  одно горе - страшный таксист, его злоба, ее
месть, и слезы лились, безобразно смывая остатки грима.

     Он должен был приехать только через неделю. Это было хуже всего.

     Но когда  она открывала  дверь квартиры,  телефон уже разрывался.
Андрея  еще   не  было   -  наверное,   опять  принимает  каких-нибудь
фирмачей... Она сняла трубку.

     - Я вернулся, - сказал он. - Я вернулся раньше. Завтра увидимся -
сейчас говорить  не могу.  Я люблю  тебя, я  вернулся к тебе. Слышишь?
Завтра увидимся, завтра увидимся...

     3 = Пятое время года

     1

     В  тесном   междукресельном  пространстве  Ту-154  ноги  пришлось
подтянуть к  животу, и  уже через  полчаса полета  все  внутри  начало
болеть, черт  бы побрал  их экономию!  В подгрудинном  привычном месте
установился  жесткий,  угловатый  кулак,  гастритно-язвенные  ощущения
отвлекли  от   жизни,  от   переживания  довольства,   удачи,  успеха,
возможности осуществления желаний.

     Но все  жарче сияло  за окном  солнце... И  вдруг охватило  такое
счастье! Боль  отпустила,  заглушенная  глотком,  другим,  третьим,  и
бутербродом, который  она достала  из  какой-то  удивительно  красивой
коробочки, явно  от фирменных  конфет, или  колготок, или  еще  какой-
нибудь чепухи.  Бутерброд был  правильный,  на  обычном  сером  хлебе,
крошащемся в  руках,  с  рыночным,  чуть  оплывшим  салом.  Был  повод
посмеяться -  интеллигентов сразу  видно: виски  салом  закусывают.  У
моего  дружка,   сказал  он,  написано  "а  мыло  русское  едят".  Она
покатилась со  смеху, хотя вообще на иронию реагировала сдержанно и не
всегда адекватно,  ее патетика  не  принимала  его  манеру  привычного
общения с друзьями. Почему мыло? А ты что не поняла? Это же есть такое
выражение -  "наелся, как  дурак мыла", и есть такая басня у какого-то
сталинского сокола  о низкопоклонниках - "а сало русское едят", и вот,
понимаешь, дружок  совместил, и  получилось дико смешно...Я не поняла,
но действительно смешно...

     Встали очень  рано, и  теперь немного  выпив  и  поев,  задремали
обнявшись, приникнув  друг к  другу. Он  во сне чувствовал своим левым
виском ее  твердо округленный  детский  лоб,  и  дыхание,  удивительно
чистое  для   взрослого  человека   ее  дыхание   наполняло  маленькое
пространство между  ее и  его лицом,  отделяя это  простран-  ство  от
остального воздуха,  летящего  внутри  самолета  и,  в  свою  очередь,
отделенного от воздуха снаружи, от всего яркого бесконечного света.

     Какая-то  короткая   мысль  об  этом  полете  внутри  друг  друга
изолированных пространств  мелькнула в его голове, но тут же он заснул
совсем крепким сном.

     А она,  наоборот,  в  эту  минуту  проснулась.  Чувствовала  себя
удивительно выспавшейся  - будто  не встала  в четыре,  не перестирала
Нике все белье, не наготовила на два дня еды всем троим - Нике, Андрею
и  свекрови,  которая  всегда  на  время  ее  отсутствия  перебиралась
присматривать за сыном и внучкой, не собрала недоглаженное барахлишко,
не накрасилась  на ходу...  И выскочила  к заказанному  такси  свежая,
промытая, легкая,  ясно глядя на утреннюю пустую улицу, на удивительно
интеллигентного вида таксиста, на поднимающийся в сизом небе оранжевый
свет дня...  На углу,  на повороте, стояло другое такси. Она попросила
притормозить рядом,  он увидал,  тут же  выскочил,  захлопнул  дверцу,
обежал машину кругом, сунул в окно шоферу деньги - и через секунду уже
ввалился к  ней. Прижался,  пихнул свою  сумку  на  переднее  сиденье,
прижался снова...  Весь час  дороги до  аэропорта говорили  о  тяжком,
чужом -  о делах  в ее редакции, о явном откате, о съемках, о том, что
Редько ни  черта не понял и снимает густой реализм, снова о ее делах и
закруте в  комитете... Но время от времени он прижимался, приваливался
- и все отходило, уплывало.

     Она тихонько  высвободилась, выпрямилась,  устроила его  голову у
себя на  плече, огляделась.  В самолете  многие спали - регистрация на
этот ранний рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по
распи- санию.

     Если самолет  разобьется, это  будет ужасно, подумала она, потому
что обнаружится, что мы летели вместе.

     Он проснулся, поднял голову, посмотрел ей близко в глаза сладким,
сча