будто   после  умывания,   -  ее   слезы  сразу   растворяли  его
непримиримость, злобу,  сердце щемило  от  жалости,  сочувствия  к  ее
обиде, от  стыда... И  самое главное  во всем  было то,  что она  была
права: его  фантазии были  просто разрядкой, которую он позволял себе,
расслаблялся, бредил  сладко вслух,  а она действительно все принимала
всерьез, и,  конечно, не  из-за того,  что юмора  не было, при чем тут
юмор -  кстати, сама иногда демонстрировала иронию блестящую и едкую -
просто не была настроена на принятое в его кругу постоянное ерничанье,
а серьезна  была потому,  что намучилась еще больше, чем он. И мучения
были настоящие,  не его страдания с постоянным наблюдением за собой со
стороны, не игра в сюжет...

     И он  плакал тоже  - с  возрастом вообще стал непозволительно для
мужика слезлив,  а с  нею особенно.  Да и без нее... Вдруг вспоминал о
том, что  ничего уже  не будет.  Стоял в  ванной, бреясь,  кривя  рот,
бессмысленно глядя  в зеркало, дочищая щетину в углубляющихся день ото
дня складках  у рта,  - вдруг  начинал реветь,  жутко и  отвратительно
гримасничая, бросив бритву в раковину...

     Они сидели  в очередной  мерзкой обжорке,  которую  он  открыл  в
бесконечных поисках пристанища посреди рушащейся, умирающей Москвы.

     Ну, все,  все, миримся,  хватит друг  друга терзать,  все. Ты  же
понимаешь, это  просто ревность,  я не могу примириться, что ты раньше
была с  ним, вообще  - с  кем-то. Я не знал раньше, что это такое, как
можно мучиться из-за прошлого, это Бог наказал за то, что я никогда не
мог понять,  какая это  мука -  ревность... Ну  ладно, хорошо, мальчик
мой, успокойся, ничего нет, ты даже не понимаешь, насколько уже ничего
нет, кроме  тебя. Перестань...  Я-то знаю,  из-за чего  бешусь.  Из-за
того,  что   давно  не  были  вдвоем,  вот  из-за  чего.  Надоели  эти
забегаловки. Едим  и пьем, ты меня все кормишь, и я стала толстая, да?
И злюсь,  потому что  соскучилась, не могу больше, кошмары мучают... А
Андрей?.. Что  Андрей?! Ничего  ты не  понимаешь. Хочу  к тебе... Ноги
сводит.

     Пристанища,  действительно,   не  было   уже  давно.   После  той
грохочущей ночи  в гостинице опомнились не сразу, а когда опомнились -
места не находилось, хоть убейся.

     Наконец Андрей уехал на несколько дней в Италию. Ничего не видел,
не понимал  и, собираясь,  лихорадочно рассовывая  в карманы  и  сумку
паспорт,  бумаги,  рубашки,  говорил  только  об  одном  -  контракты,
переговоры... Оказался  удивительно толковым бизнесменом, вовсе бросил
чистую  науку   и  торговал   по  всему  миру  и  своими  собственными
разработками, и  приятельскими. Она  страшилась, что  заметит сияние в
глазах,  а   он  смотрел,   не  видя,  и  с  восторгом  рассказывал  о
конкурентоспособности. Представляешь,  по идее  наши технологии  на их
уровне проходят!..

     Она осталась  одна, но только на третий день сказала ему об этом:
боялась, что вспомнит гостиничную ночь и ничего не сможет.

     Он приехал под вечер - невесть чего наплел дома, выдумал небрежно
- и  остался на сутки. Ника была у бабушки, ее неожиданное возвращение
было заблокировано  гололедом,  поскольку  старуха,  наученная  опытом
многих подруг,  панически боялась  упасть. Тем  не менее несколько раз
туда звонили - для гарантии.

     Было так, как даже у них никогда до этого не было.
     Прикрывая рот  рукой, вцепляясь  зубами в тыльную сторону ладони,
она закидывала  голову, тихо, задушенно - днем в пустом доме все звуки
слышны из  квартиры в  квартиру -  выла, тянула тонкую, нечеловеческую
ноту. Его  обливало снизу огнем, и рычание его перекрывало ее визг, он
вцеплялся  в   нее  зубами   и  тут  же  отпускал,  напуганный.  Сосок
распрямлялся, сбоку  он видел  вырастающий розовый  купол, он закрывал
все поле зрения, потом вдруг отодвигался, делался маленьким, горестно-
жалким, подушечка  указательного пальца  перекрывала его,  а он рвался
наружу, распрямляясь...

     Она действительно поправилась, и, глядя на нее снизу, он замечал,
что над животом появились складки, и грудь лежит тяжелее. Наклонялась,
лицо придвигала  близко. Я  тебе не  нравлюсь, толстая?  Ты специально
раскормил меня, чтобы бросить... Ну и пожалуйста, останусь на память о
тебе жирная, хватит запасов на первое время, когда голод начнется.

     Откидывалась, сильно прогнувшись.

     Он открывал  глаза, смотрел  неотрывно - это было, как небо, если
глядеть в  него, лежа  на земле.  Притягивало  глубокой,  бесконечной,
ненаполняемой пустотой.

     Их волосы спутывались.

     И, подброшенный силой, которой в нем не было, да и не могло быть,
он яростно  исходил любовью  и  чувствовал,  как  она  возвращает  ему
любовь.

     Потом ели  лежа, пили привезенный ею специально для него тамошний
виски, "Сантори".  Не одеваясь, она бегала на кухню, он смотрел на нее
и, как  всегда, изумлялся  сходству тела  с камнем, с большой галькой.
Она сидела рядом по-турецки, на брошенной поверх тахты простыне, ела с
детской жадностью. Он протянул руку и погладил. Такое получается, если
вода долго гладит камень, сказал он. Или если ты гладишь меня, сказала
она.

     Вдруг опять  отчаянно поссорились.  Она почему-то  вспомнила, как
долго и тяжело изживала южный акцент, хороша была бы из нее дикторша с
мягким  "г"   и  английским   "дабл-ю"  вместо  "в"...  Сразу  полезли
ассоциации, он  взбесился. Осталась навеки благодарна учителю? Сколько
можно рассказывать о своих романах, своих отношениях... Ну конечно, ты
же привык  сам быть центром мироздания, только твоя жизнь представляет
интерес. Да,  ты знаешь,  я действительно  так привык, а с тобой я все
время чувствую  себя средством.  Что?! Да-да, средством! Мы поменялись
ролями! Мне  все время кажется, что ты меня прервешь на полуслове, как
грубый мужик  прерывает глупую девчонку, и скажешь - раздевайся, дура!
Мне кажется, что ты действительно интересуешься мною только лежа... Ты
усвоила все худшее в мужском поведении...

     От сказанного  самого окатило  ужасом. Но  помирились удивительно
быстро, и,  счастливо глядя  в его лицо снизу, она повторяла - ну что,
разве  это   плохо?  Раздевайся,   дура,  раздевайся,  я  так  и  буду
действительно говорить  сразу, и  тогда мы никогда не будем ссориться.
Ты права,  мы не можем поссориться, если не одеты. Родная... Вытянись,
вытянись, лежи ровно и спокойно и смотри на меня. А-а, да что же это?!
Все.
     ...Ноги  сводит,   воровато  оглядываясь   на  соседние  столики,
повторила она,  так хочу,  что сводит ноги. А мы все шляемся по всяким
забегаловкам, все едим - сколько можно? Придумай что-нибудь.

     Кафе было  еще пару  лет назад  обычной столовкой, с макаронами и
компотом. Теперь окна затянули темными тряпками, стены обшили панелями
под дерево,  свет приглушили,  в  углу  появилась  стойка,  украшенная
бутылками и  коробками от  нездешних напитков  и  сигарет,  непрерывно
орала музыка,  и мигал  экран телевизора.  Тина Тернер  и  -  ламбада,
ламбада, ламбада...

     Что ни  пишешь, получается пошлость, сказал он. На самом деле то,
что  происходит   с  нами,   гораздо  проще   и  хуже,   и  нет   этих
подразумеваемых глубин, и в жизни чувство не выделяется абзацем, и нет
ритма красиво  неоконченных фраз...  Страсти  наши  -  страсти  пустых
людей. Но  живых! Пустых, но живых. И не пошлых, потому что живые люди
не бывают пошлыми... Но я не добираю до упора, не доскребаю до дна, до
жизни. Наверное,  подсознательно боюсь  - слишком страшно быть живым и
писать о живых.

     Я не  представляю, сказала она, как будут снимать нашу линию. Все
эти твои  погони, стрельба  и ужасы  - это  они снимут,  но как  будут
снимать нас?  Получится обычная  порнуха или мелодрама, приторная, как
индийское кино.  И потом - мне не нравится эта, которая меня играет. Я
видела в  журналах. И  в одном  фильме, не  помню название.  Она  была
ничего, но  слишком страдала.  А я,  вообще-то, не  люблю страдать, ты
меня неправильно представляешь. Вот достань ключик, и не будет никаких
страданий... И  у тебя  наверняка с нею шашни, да? Ты не пропустишь...
Только не  убивай нас, ладно? Не убивай и не мучай меня, я не выдержу.
Она будет играть героиню, стойкую и несгибаемую, а я не выдержу.

     Милая моя  дурочка, сказал  он и  положил руку  на ее  колено под
столом. Тепло  пробилось через  брезент джинсов, рука - словно перышко
"86",  притянутое  на  школьной  переменке  магнитом  через  тетрадный
листок, при- липла и поползла. Любимый... Девочка...

     В кафе  что-то происходило,  он заметил  это -  будто  сдвинулись
немного стены,  будто стала  немного фальшивить,  подплывать музыка из
сломавшегося магнитофона,  будто люди  - нечисто  бритые разбойники  с
бли- жайшего  рынка и  здоровые амбалы  в кожаных  куртках,  ожидающие
сигнала ехать  куда-нибудь на  разборку, -  замолчали все разом, будто
тень наползла  на эту паршивую помойку. Ну настоящее "Лебединое озеро"
- сейчас ударят в оркестре литавры, и появятся силы зла, подумал он.

     Ламбада  кончилась,   и  длинным  соло  загрохотали  барабаны  во
вступлении следующего клипа.

     Тут же  к столику подошел какой-то седой - в моднейшем двубортном
костюме,  прекрасном  галстуке  под  туго  стянутым  воротом  рубашки.
Настоящий крестный  отец из  этих новых  бандитов - только причесочка,
аккуратная седина  чуть  на  уши,  да  одутловатое  лицо  старой  бабы
выдавали комсомольского секретаря благосло- венных семидесятых.

     Сел за столик, улыбнулся открыто, по-молодежному.

     - Узнаете?

     - Вроде бы, - неуверенно ответил Сочинитель.
     И ужаснулся.  Все! Он  уже назвал  мысленно свое имя, и теперь не
скрыться! Не исчезнуть из Сюжета...

     Изнутри  уже   поднималась  неуемная   дрожь,  памятная  по  юным
временам. Перед  дракой всегда  было  невообразимо  страшно,  особенно
боялся бить  в лицо,  но знал,  что бить надо именно в лицо, и страшно
было нестерпимо,  и невозможно  было обнаружить  страх при  ребятах, и
дрожь колотила все сильнее, а с дрожью драться нельзя.

     - Вроде бы... Игорь Леонидович?

     - Он самый.  - Седой  улыбнулся уже  совсем широко,  радостно.  -
Узнали! Вот  что значит  - хорошо  пишете, люди как живые... С первого
взгляда узнаются...  Ну, тогда  и объяснять ничего не надо, правильно?
Сразу поедем. А вы, - он поклонился, не приподнявшись, в ее сторону, -
уважаемая Любовь...

     И она,  и ее имя, молча закричал Сочинитель. Но ведь я не называл
ее, я вообще не давал ей имени! Ни на бумаге, ни даже в мыслях, откуда
же он  знает? Неужели имя просто получается из Сюжета? Значит, и ей не
спрятаться... Будь  я проклят, подумал Сочинитель. Я виноват во всем и
еще не знаю, сумею ли выпутаться...

     - Любовь, простите,  отчества не  знаю, да,  собственно, и имя-то
ваш друг не удосужился толком придумать... Вы, Любочка, в общем, сразу
идите, вас уже ждут в машине. А мы следом, правильно?

     Она шла  к двери,  задев только столик в проходе, не оглядываясь,
не торопясь, - спокойно, не слишком быстро, но и не мешкая.

     - Ну, поедем?  - Седой  закурил, протянул  пачку Сочинителю. - По
сигаретке -  и двинули?  Не станете  ж вы  сопротивляться собственному
сюжету? Тем  более что вы его с прописной пишете... Сами виноваты - не
надо было  ребят так  настраивать, что  с  ними  работать  невозможно.
Делали триллер  с политической  окрас- кой - ну и делали бы нормально,
без всяких  этих изысков  и усложнений.  Они его  устраняют, мы  берем
власть, наступает железная пята - вполне в духе времени, книжку из рук
бы рвали, кино получилось бы - класс! А теперь чего добились? Нас-то и
так устраивает,  такой исход  тоже на  нас  работает,  и  еще,  может,
эффективнее и  проще, вот  увидите... Но  ребят-то искать  надо! Это ж
убийцы, их  разве можно на воле оставлять? Так что придется привлечь и
вас к необходимому для общества делу... Поехали, поехали.

     Когда они  вышли,  от  тротуара  немедленно  отошла  одна  черная
"Волга", на  ее место  стала другая,  шофер, перегнувшись через спинку
сиденья, распахнул заднюю дверцу.

     Выглядело все это откровенней некуда: шофер - в форме.

     Но Сочинитель уже ни на что не обращал внимания. Он смотрел вслед
удалявшейся машине.  Там, в  поблескивающем заднем  стекле, еще  можно
было разглядеть два силуэта, две женские головы.

     Ольга сидела слева.

     Скандинавия. Февраль
     Слева   стояли   тоскливые,   предвоенной   постройки,   четырех-
пятиэтажные дома.  Их ровные,  без балконов,  будто грубо обструганные
фасады  темно-красного   кирпича  и  черные  квадратные  окна  глядели
тюрьмой. За  кварталом этих  домов, выстроенных  для рабочих  на  заре
здешнего унылого  социализма и  занятых  теперь  изысканными  студиями
разбогатевших  авангардных  дизайнеров,  элитарными  издательствами  и
компьютерными фирмами,  за скалистой  горой собора  начинался  квартал
совсем сомнительный.  Там, на территории, действительно принадлежавшей
давно  закрытой   старой  тюрьме,   обосновались  любители   травки  и
ширяльщики, бродяги,  приторговывающие оружием из идейных соображений,
однополые семьи,  восточные революционеры,  состарившиеся американские
шестидесятники, дезертиры,  беспощадные борцы  за чистоту  природы.  К
старым тюремным  корпусам жались  хибары из  кривых досок  и жести,  а
брандмауэры самих  корпусов были  расписаны  кляксообразными  литерами
лозунгов и птиценосыми фигурами из комиксов в устаревшем стиле "Желтой
субмарины". Среди  хибар и фресок бродили огромные белые собаки, здесь
на них  была мода,  и грязные  дети. На  дорожках гнили старые листья,
чавкала  грязь.  Торжество  левых  идей  здесь,  в  небольшом  районе,
выглядело точно  так же,  как торжество  левых идей где бы то ни было.
Правда, в  баре свободно  продавалось пиво,  и хотя  полы в баре были,
вероятно, самыми  грязными в  западном мире,  пиво, как  и всюду, было
нормальное. А  если присмотреться  к посетителям  бара, можно было и в
них  обнаружить  -  под  цветным  рваньем,  кожей,  молниями,  черными
майками, серьгами,  выбритыми затылками  и косичками  - старательных и
аккуратных   школьников    на   каникулах    и   умелых    мастеровых,
костюмированных для рекламы. Настоящих чокнутых было процентов десять.
Они и  выглядели по-настоящему:  довольно аккуратно,  но старомодно  и
потерто, хотя и стильно одетая пьянь. Розовые набрякшие лица, плывущие
глаза и  тонкие ноги женщин - одинаковые у пьющих баб от Трех Вокзалов
до, вероятно, Патагонии.

     Справа  черной   засвеченной  кинопленкой   тек  канал.   Тяжелое
инопланетное тело  баржи возникало  гигантской тенью, небольшие катера
поблескивали легкомысленными  разводами  декоративных  росписей,  яхты
све- тились  будуарными окошками  кают. Вечная контра- банда жизни шла
вполголоса на палубах. Вода была беззвучна и лежала тяжело, ровно.

     В медленно  движущемся по  набережной одиноком "мерседесе" сидели
двое -  водитель и  еще один  человек на  заднем  сиденье,  напряженно
глядящий вперед.  Шляпу он  снял и  держал на коленях, и когда в глубь
машины проникал  случайный свет  редкого  уличного  фонаря,  мертвенно
белела  лысая   голова  и   желто-красным  звериным  огнем  вспыхивали
неподвижно, внимательно глядящие глаза.

     Из боковой  улицы вышли  трое. Два  обычных  здешних  парня  -  в
высоких ботинках  "Doctor Martin", в узких, высоко подвернутых джинсах
и старых,  обвисших драповых  пальто с блошиного рынка - вели под руки
невысокого, полного  и очень  элегантного господина  в длинном светлом
плаще. Господин  шагал неуверенно.  Машина остановилась. Трое подошли,
шофер открыл  правую переднюю  дверцу, и  маленький  господин  тут  же
оказался на  сиденье рядом  с ним. Дверца захлопнулась, парни остались
снаружи  -  один  прямо  возле  машины,  другой  отошел  чуть  вперед,
закурил...

     - Скажи ему,  - хрипловато  произнес человек с заднего сиденья, и
маленький живо  обернулся на  звук его речи, обнаружив темную повязку,
закрывающую почти  все его  лицо, от  поросшей редкими черными кудрями
неаккуратной плеши до скошенного подбородка в редкой же черной бороде,
- скажи  ему,  что  у  нас  все  идет  по  известному  плану.  Поворот
произойдет.  Он  уже  произошел,  как  известно,  но  мы  на  этом  не
остановимся. Теперь  человек, о  котором мы  говорили в  прошлый  раз,
будет всегда  действовать по  нашему плану. Повтори это ему, он должен
понять. Поэтому и дальше все должно идти по нашему общему плану. Скажи
ему, что  они начали  неплохо, но  если они  остановятся  на  половине
дороги, ни  им, ни нам не удастся ничего. Объясни ему, что на этот раз
ни мы,  ни они не можем отступать - надо показать всем, что идея жива.
Скажи ему...

     Шофер быстро,  слитным кашлем,  выплюнул десяток  арабских  фраз.
Повернув  теперь   уже  к  нему  перетянутое  черным  лицо,  маленький
внимательно слушал.  Когда  переводчик  закончил,  в  машине  зазвучал
тонкий, дет-ский  голос, придыхания  восточной речи плохо сочетались с
таким тембром.

     - Он говорит,  что ваша  информация только  подтвердила их оценку
происшедшего, - перевел шофер. - Они не придают значения неудаче...

     - А откуда  они знают,  что вообще  неудача произо-шла? - перебил
лысый. - У нас утечки не было, он блефует...

     Шофер бормотнул  вопрос, выслушал  сладкоголосый ответ,  и, когда
переводил его,  в его  собственном голосе  был едва  уловимый  оттенок
усмешки.

     - Он  говорит,  что  утечки  информации  действительно  не  было,
информация шла только по нормальным каналам: вам и им. Он говорит, что
они не могут получить только ту информацию, которой не существует.

     Дождавшись,  когда   переводчик  замолчал,   тонкий  голос  снова
наполнил машину клекотом.

     - Он говорит, что они в целом удовлетворены ходом дела. Они рады,
что   сатанинскому    духу   индивидуализма    бедные   страны   снова
противопоставляют  единую   силу  народов,  которые  не  променяют  на
дьявольский соблазн  благополучия великое  счастье  умереть  за  общее
равенство. Он  говорит, что  вся история  есть история  противостояния
человеческого моря  Востока западным жрецам горделивой личности. И они
счастливы, говорит  он, что  великая евразийская держава, сбившаяся на
несколько лет  со своего исторического пути, возвращается в сообщество
покорных единому Аллаху.

     Дверца распахнулась, маленький господин вылез. Тут же парни взяли
его под руки. Раздался едва слышный стук мотора, по каналу - темное на
темном - скользнул катер и пристал точно в том месте, где остановились
трое.

     Хлопнула дверь, машина рванула с места и помча-лась - мимо биржи,
мимо старого  дворца, мимо  быстро сменившихся  окраинными  коттеджами
деловых небоскребов  черного стекла  - на  шоссе, к  аэропорту.  Лысый
надел шляпу, откинулся, прикрыл погасшие желтые огоньки тонкими, как у
птицы, веками  - задремал.  Шофер смотрел  на дорогу, выражение лица у
него было  устало-брезгливое. За  три года  службы в  резидентуре  ему
осточертели эти  визитеры, не знающие ни одного языка и обращающиеся к
нему не  то что  без имени-отчества - просто "ты", без имени. Этот еще
оказался приличней  других: прилетел, сделал дело - и назад. Не шастал
днем по  магазинам, не поручал поиски всякого дерьма на распродажах по
бабьему списку.  Видно, действительно  - с  самого верха. Впрочем, все
равно сволочь...

     Маленький господин  ступил на  палубу катера.  Палуба была пуста,
никто не  вышел из  каюты, в  ее освещенных окнах вообще не было видно
людей. И  то, что  катер тихо  скользил,  что  тихонько  бормотал  под
палубой двигатель, наводило на мысль о призраках, таких уместных среди
черных домов,  черной воды,  черных шпилей  на черном  небе  и  черных
человеческих фигур, неподвижно стоявших на палубе.

     Переведя маленького господина по короткому трапу на палубу, парни
отпустили е