На  этот  раз  все  осмотрели  еще   более   тщательно,   благо   могли
переворачивать и ломать, что было нужно. Но не стали много ломать,  только
оторвали пару подоконников,  да  в  двух-трех  местах  поковыряли  ломиком
стены. Все это время заводила стоял в стороне и  иногда  улыбался  в  свои
"профессорские" усы. Мне показалось, что он тоже о чем-то догадывается.
   - Может быть, это  какой-нибудь  новый  вид  радиосвязи?  -  неуверенно
предположил один из нас, когда мы закончили осмотр,  но  заводила  покачал
головой.
   - Не ближе к истине, но уже дальше от ошибки, - загадочно сказал он.
   Вот в этом, собственно, и заключалась моя гипотеза. Музыка, звучавшая в
доме профессора, определила направление моих поисков,  и  если  я  еще  до
этого чувствовал в биографии профессора какую-то закономерность, то теперь
я уже знал, что это за закономерность, и не мог считать обнаруженные  мною
факты простым совпадением. Но прежде чем говорить об этом с заводилой,  я,
чтобы не быть голословным, снова взял биографию профессора  и  выписал  из
нее те факты, которых все это время не видел в упор.
   Оказалось, что интернат, в который поместили будущего профессора, после
того как он осиротел, был в прежние времена общежитием духовной  академии,
в которой когда-то учился наш великий национальный философ  -  его  юбилей
несколько лет назад торжественно отмечался ЮНЕСКО. Позже профессор  учился
в школе, которую задолго до него окончил знаменитый писатель, а спустя два
десятилетия - ученый,  в  корне  изменивший  представление  о  математике.
Ремесленное училище гордилось своим  выпускником,  впоследствии  сделавшим
крупные открытия в области радиотехники.  Что  касается  университета,  то
стоит ли об этом даже упоминать? - всему  миру  известно,  сколько  оттуда
вышло  блестящих  имен.  Конечно,  мои  предположения  оставались   только
предположениями, но я решил обратиться с этим к заводиле.  Правда,  теперь
нам это ничего уже дать не могло, но хотя бы из чисто научного интереса...
   Но тут заводила сам вызвал меня по телефону в лабораторию. Он ничего не
сказал, только посмотрел на нас со значением и поставил какую-то  кассету.
Сначала мы подумали, что  это  одна  из  старых  записей  с  профессорским
голосом.  Мы  сидели,  слушали  какой-то  кусок  из  какой-то   статьи   и
недоумевали.
   -  Вы  что,  не  поняли?  -  спросил  заводила,  когда  воспроизведение
закончилось.
   - Честно говоря, нет, - сказал я, - это слишком специально.
   - Я не об этом, - сказал заводила. Он обвел нас всех долгим взглядом  и
наконец сказал: - Это вчерашняя запись.
   До нас не сразу дошло.
   - Не может быть! - сказал кто-то из нас.
   Заводила посмотрел на него и только усмехнулся.
   - Который час? - спросил заводила.
   Я посмотрел на часы:
   - Ровно девять.
   - Тогда начнем, - сказал заводила и включил прямое прослушивание.
   Послышался скрип, негромкое  покашливание,  потом  что-то  звякнуло,  и
забулькала наливаемая в стакан жидкость. Бормотание постепенно становилось
все более членораздельным.  Снова  предложение  "обкатывалось"  у  нас  на
глазах, то есть не на глазах, конечно, но в  нашем  присутствии.  Раздался
ритмичный стрекот машинки, опять  покашливание.  Стрекот  прекратился.  Мы
услышали начало следующей фразы.
   - Теперь все ясно?  -  спросил  заводила,  и  хотя  никому,  включая  и
заводилу, решительно ничего не было ясно, мы оделись и вышли.
   Мы перешли проспект наискосок через две  уже  зарытые  теперь  траншеи,
оставив на свежей земле,  как  на  контрольной  пограничной  полосе,  свои
следы. Лифт в доме профессора снова  работал,  мы  поднялись  и,  разорвав
бумажную полоску с печатью, открыли ключом дверь. Тихо,  не  скрипнув,  не
прошелестев по стене плащом, мы просочились в прихожую  и  замерли.  Из-за
приоткрытой в  комнату  двери  доносился  приглушенный  голос  профессора.
Оттуда на пол падала узкая  полоска  света.  (Мы  помнили,  что,  переходя
проспект, посмотрели на профессорские окна,  и  там  было  темно.)  Резким
рывком заводила открыл дверь и, выхватив  из  кобуры  пистолет,  влетел  в
комнату, и сразу же за ним гурьбой ввалились и мы. Мы толкали друг друга в
темноте, пока кто-то из нас не нашел  выключатель.  Большая  комната  была
пуста. Ничто не изменилось в ней со  дня  нашего  последнего  присутствия,
только пыли еще больше скопилось на предметах и на полу, и не было никаких
следов, кроме тех, которые мы оставили в прошлый раз.
   Заводила сдвинул пистолетом на затылок свою "Борсалино" и  отвалился  к
стене.
   - Что за летающие тарелки! - на грани истерики воскликнул он.
   Я прошел по комнате и подошел к письменному столу.  Из  машинки  торчал
лист бумаги, на котором мы прочли те самые слова, которые  совсем  недавно
слушали.
   Теперь  как  раз  настало  время  поделиться  своими  соображениями   с
заводилой, что я и сделал, как только мы остались одни. Я сообщил ему все,
что нашел в биографии профессора, включая  и  этот  дом.  Заводила  крепко
задумался.
   - Ты знаешь, - наконец сказал он, - что-то  подобное  приходило  мне  в
голову. Может быть, здесь и в самом деле действует какое-то энергетическое
поле... Но чем все-таки объяснить эту музыку?
   - А композитор? - живо откликнулся я. - Ты что, забыл,  что  он  жил  в
этом доме?
   - Кругло у тебя получается, - сказал заводила, - да  не  все  сходится.
Этот композитор жил в конце прошлого века. Не мог он писать такую музыку.
   - Тогда - нет, - сказал я, - а сейчас? Пойми, этот  композитор  по  тем
временам  находился  в  самом  крутом  авангарде,  его  в  глаза  называли
шарлатаном. Неужели ты думаешь, что сейчас такой человек стал бы повторять
зады девятнадцатого века?
   - Но ведь он не живет сейчас! - разозлился заводила.
   - Ты думаешь?
   Заводила молчал.
   Конечно, моя гипотеза  была  самым  фантастическим  из  всех  возможных
объяснений загадки профессора, но разве все, что касалось  профессора,  не
было фантастично? Итак, сейчас мы  приняли  в  качестве  рабочей  гипотезы
существование какой-то  энергетической  среды,  и  не  только  в  квартире
профессора, но и  во  многих  других  местах,  в  которых  по  ходу  своей
биографии профессор задерживался на более или менее долгий срок.  Какое-то
биополе, только на одних оно действовало, а на других - нет. Но  там,  где
на это биополе ложилась биография профессора... Я вдруг вспомнил, что  оба
эти слова имеют общий корень, и этот корень означает жизнь. И может  быть,
эти поля существовали не сами по себе, но были созданы, накоплены  разными
людьми, такими, как тот философ или композитор, а потом затаились и только
и ждали профессора, чтобы напитать его или, наоборот, ожить самим,  потому
что профессор обладал счастливым даром оживлять все, к чему он прикасался,
так же как мы - убивать.
   Но как много, оказывается, существует таких мест, если даже  на  одного
профессора выпало столько. И как много было людей, создававших эти  места.
Так вот откуда этот профессорский аристократизм, происхождения которого  я
не мог объяснить, но о котором я так много говорил. Но тогда я имел в виду
его внешность и прекрасные манеры, и хотя я уже тогда догадывался, что все
это не только наружный лоск,  а  результат  его  безупречной  биографии  -
биографии порядочного человека, - но и это оказалось не  все.  Был  просто
аристократизм.  Самый  настоящий  аристократизм:  его   происхождение   от
могучего  генеалогического  дерева,  выросшего   на   тех   самых   полях;
генетический код его благородных предков - ученых,  художников,  поэтов  -
первооткрывателей, связанных с ним той общей  родиной,  которую  они  сами
создавали, которой без них не было бы и у меня.
   Мы с заводилой сидели и курили одну  сигарету  за  другой  и  чашку  за
чашкой  пили  крепчайший  кофе.  Мы  молчали,  но  нам  и  не  нужно  было
разговаривать: мы экстрасенсы и понимаем друг друга без слов. Мы думали  о
профессоре, о его исключительной  судьбе  и  его  исключительном  даре,  о
таланте, от которого немного досталось и нам, но это были лишь крохи с его
стола, а ведь мы как противники рассчитывали  на  все.  Когда  наполненная
дымом комната уже, казалось, готова была  воспарить,  как  аэростат,  одна
соблазнительная идея вползла в наши одурманенные сигаретами и кофе головы,
и мы встали. Мы отдали дань уважения нашему противнику, и теперь пора было
возвратиться к исполнению служебного долга: пора было вспомнить, что  идея
биополя для нас прежде всего рабочая  гипотеза,  которая  может  послужить
началом  интересному   эксперименту,   если,   конечно,   начальство   его
санкционирует. У нас не было никаких  доказательств  справедливости  нашей
версии, но мы понимали, что у начальства вообще ничего нет,  и  потому  не
исключено, что оно будет готово пуститься и в  чистые  авантюры.  Для  нас
риска особенного не было, но при успехе  предприятие  могло  принести  нам
значительные дивиденды. Заводила предложил идти к  начальству  вместе  как
соавторам этой пашен идеи. Он всегда был хорошим другом и всегда был готов
прикрыть, если что, но взять в  долю...  Раньше  он  бы  все-таки  так  не
поступил. Теперь... что-то изменилось в наших отношениях, да и в самих нас
за последние годы. Может быть, это тяжелое многолетнее дело сплотило  нас,
а может быть... Трудно сказать, что.
   - Только  ты  там  не  называй  меня  заводилой,  -  на  всякий  случай
предупредил он.
   - Конечно! - сказал я. - Что ж я, по-твоему, по уши деревянный?
   Человек в роговых  очках,  которого  до  тех  пор  я  видел  только  на
праздничных приемах два раза в год, внимательно выслушал  нас  и  в  целом
одобрил идею:
   - Если не удается оторвать профессора от биополя, нужно уничтожить  это
биополе.
   И он рассказал нам миф об Антее, знаменитый тем, что о нем уже когда-то
упомянул другой большой начальник.
   Договоренность  с  городскими  властями  была  достигнута  относительно
быстро. Через неделю дом профессора был признан аварийным  и  назначен  на
слом. На его месте впоследствии предполагалось разбить небольшой скверик с
обелиском. Все шло как по маслу, но когда тротуар возле дома  уже  обнесли
забором и рать строительных рабочих со своими  стенобитными  орудиями  уже
готова была подступиться к его стенам,  мы  получили  первый  удар  с  той
стороны, откуда никак  не  ожидали.  Как  же  мы  могли  не  учесть  этого
обстоятельства!
   Вечерняя газета  выступила  с  огромным  подвалом  о  готовящемся  акте
вандализма,  как  назвал  эти  действия  корреспондент.   Мы   не   успели
опомниться,  как  крупнейшая  в  стране  газета,  занимающаяся   вопросами
культуры, разразилась истерической статьей но поводу разрушения памятников
архитектуры  -  мало  ли  их  разрушено!  Подключилось  "Общество   Охраны
Памятников Старины" и какой-то "Союз Инвалидов", все как с цепи сорвались.
Вспомнили, наконец, и великого композитора, осчастливившего когда-то  этот
дом своим проживанием, и тут же спохватились, что не повесили там  в  свое
время мемориальную доску. Орали все и при этом орали о патриотизме -  ведь
они не знали, что за этим стоит самая патриотическая организация в стране.
   Нам пришлось отступиться - не могли же мы объявить во всеуслышание, что
это наших рук  дело,  а  затыкать  рты  этим  газетчикам,  общественникам,
ветеранам и всей остальной сволочи было уже поздно.
   Наш главный начальник опять вызвал нас, и мы ожидали  от  него  больших
несчастий, но он только мягко пожурил нас. Он сказал, что мы обманули  его
доверие, что он не знал об архитектурном  и  историческом  значении  этого
дома, как будто в прошлый раз не об этом именно и шла  речь,  -  что  и  в
самом деле не очень-то патриотично разрушать культурные ценности  нации  и
вытравлять память о ее великих людях, наконец, он снова  упомянул  миф  об
Антее, но на этот раз в том смысле, что  наша  сила  в  родной  земле,  ее
истории и культуре, и во что превратимся мы сами, оторвавшись  от  нее.  В
общем, с разрушением биополя  у  нас  ничего  не  вышло,  только  все  эти
газетчики, эти ветераны и культурные деятели, вообще вся эта патриотически
настроенная  общественность,  -  все  они  не  знали,   что   этим   своим
заступничеством  за  отечественную  культуру  они   подписали   профессору
смертный приговор.
   Все время подготовки операции мы  не  вылезали  из  лаборатории.  Мы  с
трепетом, с замиранием сердца прослушивали каждый  метр  записи  из  этого
дома. Мы ничего так не боялись, как услышать что-нибудь о себе. Мы боялись
вдруг услышать детали предстоящей операции  в  каком-нибудь  новом  романе
этого писателя или этого дома, или я уж не  знаю,  кого.  Но  наши  страхи
оказались напрасными. Последнее, что сделал профессор, это -  наказал  нас
молчанием. Видно, он поставил на нас крест.
   Он умер от инфаркта, мгновенно, не успев даже осознать свою боль, и его
смерть даже у самых предвзятых людей не вызвала  и  тени  подозрения  -  у
профессора было действительно слабое сердце.
   И в конце концов, профессору ведь было  уже  за  семьдесят,  он  прожил
долгую  и,  я  смело  могу  сказать,  счастливую  жизнь  и  написал  много
прекрасных книг, и ведь он же умер любимый  и  почитаемый  всеми,  умер  в
зените славы, которой, может быть, именно мы не  дали  померкнуть,  потому
что в свои преклонные годы он вряд ли создал бы что-нибудь  достойное  уже
созданного им...
   Но  каждый  день  мы  аккуратно  прослушиваем  записи   из   пустующей,
опечатанной, навсегда засекреченной квартиры. Мы  по-прежнему  слышим  его
остроумные рассуждения и интригующие отрывки каких-то историй,  но  мы  не
знаем, как собрать, смонтировать это, и в книгах, опубликованных уже после
его смерти, мы этих отрывков не встречали. Все равно: всю  ночь  -  теперь
уже всю ночь - вращаются кассеты, и  мы  слушаем,  слушаем,  слушаем,  что
говорит профессор.