фессор ничего не объясняет. В общем-то, он и не обязан.
   Таким образом, прокол в нашей работе сделался очевидным. Разумеется, мы
могли и не  верить  заявлению  профессора  о  том,  что  он  действительно
является автором "Экспансии  субкультуры",  но  анализ  текста,  сделанный
специалистами, почти на сто  процентов  подтверждал  аутентичность.  Кроме
того, оставался невыясненным вопрос: откуда  профессор  узнал  подробности
нашей работы. Наверху категорически отрицали утечку информации,  и  это  в
известной степени нас устраивало по уже описанным  выше  причинам,  но  за
появление сборника заводила получил большой втык.
   А в той беседе с заводилой на вопрос, где профессор взял статистические
таблицы, которые были опубликованы в его сборнике,  он  ответил,  что  сам
составил их на основе многолетних  наблюдений  и  газетных  материалов.  В
доказательство он предъявил эти таблицы и  кое-какие  черновики,  а  также
список материалов, которыми он пользовался, и хотя заводила не очень много
понял из его объяснений, позже на наш запрос  нам  ответили,  что  таблицы
такого  рода  обычно  составляются  иначе,  так  что  не  было   оснований
подозревать профессора во лжи. Что касается фактической стороны  дела,  то
цифры, приведенные в таблицах, были даже, пожалуй, занижены,  -  на  самом
деле в этой области все обстояло еще хуже. Однако  прогнозы  профессора  в
целом были верны, но все это не относится к делу - уж  и  то  хорошо,  что
хоть с этими таблицами нам удалось что-то выяснить.
   Поскольку наверху по-прежнему категорически отрицали утечку  информации
и, по заверениям заводилы, там были самым скрупулезным  образом  проверены
все возможности чьих-либо контактов  с  профессором,  как  прямых,  так  и
косвенных, поразительная осведомленность профессора временно переходила  в
разряд неизученных явлений. Но если мы не могли этого  явления  объяснить,
то в любом случае обязаны были с ним бороться. Мы собирались помериться  с
профессором силами в практической  психологии.  Операция  "Предупреждение"
была разработана заводилой тщательно, методично и во всех подробностях,  и
вот однажды  заводила  привел  в  нашу  контору  какого-то  самоуверенного
седоватого малого в замшевой куртке и вида  одновременно  и  богемного,  и
респектабельного, который (этот парень, а не вид) оказался кинорежиссером,
автором многих известных кинодетективов. Он долго беседовал со всеми  нами
тремя и еще подолгу с каждым в отдельности о самых  разных  вещах.  Больше
всего о своих кинофильмах - как  они  нам  нравятся,  -  о  художественных
выставках, о знаменитых рок-группах, о хоккее, о  торговле  наркотиками  и
даже о бабах. И последнее мне не очень понравилось: во-первых, потому  что
я человек семейный и других  интересов  в  этой  области  у  меня  нет,  а
во-вторых, я вообще не люблю фамильярностей. Но он говорил,  что  это  ему
нужно для выявления наших индивидуальностей, чтобы найти образ для каждого
в отдельности и для всей группы в целом, потому что это достаточно сложная
задача  -  поставить  такой   спектакль,   одновременно   и   краткий,   и
впечатляющий. Так он изучал  нас  некоторое  время,  потом  несколько  раз
отрепетировал всю мизансцену, сам же он при этом все время присутствовал в
центре, то стоя, то сидя на полу, а один раз  даже  лег  на  спину,  чтобы
посмотреть на нас из такого положения. В следующий раз он привез  с  собой
костюмера и гримера и взялся за создание образов. Больше всего претензий у
него было ко мне: ему не нравились мои веснушки - уж очень неубедительно я
с ними выглядел, - но он, конечно же, нашел способ превратить недостаток в
достоинство. Он называл это: "идти от  веснушек".  Мне  на  голову  надели
огненно-красный парик из жестких, как проволока, волос и  приклеили  такую
бородищу, что веснушек, в общем-то, и видно не стало, но  и  без  веснушек
получилось что-то невероятно грубое и хамское, что-то от мясника, а  то  и
палача, если соответствующим образом одеть.  Он  и  об  этом  позаботился:
ярко-желтая нейлоновая куртка, грубые, тяжелые сапоги с застежками  -  это
должно было издали привлекать внимание. Ребята животы надорвали от  смеха,
увидев, что из меня получилось, но и они тоже были ничего.  Один  выглядел
как отбывший срок уголовник: он был острижен "под  ноль"  и  еще  три  дня
обрастал  щетиной,  чтобы  быть  пострашнее;  одет  он   был   в   грязные
хлопчатобумажные штаны, под которыми явно угадывалась  еще  одна  пара,  а
может быть, и две, замызганный  черный  ватник,  на  голове  сдвинутая  на
затылок суконная ушанка, заскорузлые, все в  засохшей  грязи,  ботинки  на
ногах. Третий выглядел интеллигентно и отчужденно:  неопределенного  цвета
пальто,  темно-серая  шляпа,  в  руке  черный   обшарпанный   дерматиновый
портфель, на болезненно-тонком лице очки  в  роговой  оправе,  -  какой-то
чахоточный гестаповец из школьных учителей. В общем,  компания  получилась
не просто разношерстная, а состоящая из самых не подходящих друг  к  другу
типажей  -  и  это  должно  было  действовать  угнетающе.  Нарядившись   и
загримировавшись таким образом, мы направились на операцию.
   Это была утренняя экспедиция профессора по магазинам, и в это время  он
возвращался с портфелем, уже наполненным продуктами,  когда  мы  встретили
его на пути из гастронома  до  овощного  магазина.  Я  начал  первым:  идя
навстречу ему и как будто предполагая разминуться, уже поравнявшись с ним,
я сделал ему уро-маваши (удар ногой,  слишком  сложный,  чтобы  его  здесь
объяснять). Заводила предупредил нас о том, чтобы мы случайно не причинили
профессору сильных повреждений, и мы еще  перед  репетициями  как  следует
изучили его медицинскую карту.  Поэтому  я  не  стал  бить  профессора  по
почкам, а впечатал ему  свой  каблук  под  правую  лопатку  (и  больно,  и
безвредно), так что, резко охнув, профессор полетел вперед. Выбросив  руки
(одну с портфелем), он упал на тротуар, и потом впереди упала  его  шляпа,
которую "гестаповец" тут же отфутболил на мостовую, - этот момент тоже был
заранее продуман и отрепетирован. Когда он попытался  встать,  "уголовник"
дал ему пинка в зад, он снова упал на вытянутые руки, а  из  раскрывшегося
портфеля еще потекла, мешаясь, белково-желтковая лужица. Он снова встал на
четвереньки, и "гестаповец" с правдоподобной неумелостью пнул  его  носком
ботинка в бок. Больше не нужно было его бить, и мы не стали - ведь  задача
состояла в том, чтобы только предупредить его, показать, что мы не оставим
его в покое. Как-то полулежа-полусидя и опираясь  запачканными  руками  об
асфальт (день был не то чтобы дождливый, но какой-то слякотный, а тут  еще
и эта яичная лужа под  рукой),  он  поднял  голову  и  смотрел  на  нас  с
выражением, которого я не мог объяснить. Одно я понял: даже если бы я  был
один и не владел каратэ, все было бы точно так же - он не стал бы  драться
со мной. Казалось  бы,  что  особенного  в  том,  чтобы,  защищаясь,  дать
хулигану (а кем он, учитывая все тот же негласный договор, должен был меня
считать?), да, что, казалось бы, такого  в  том,  чтобы,  защищаясь,  дать
хулигану в челюсть? - ведь не  убил  бы  он  меня...  Да,  дать  по  морде
хулигану,  которому  доставляет  удовольствие  бить  и   унижать   другого
человека... (Оговорюсь, правда,  что  это  никому  из  нас  не  доставляло
удовольствия.) Но противопоставить хулигану силу, - дать ему  понять,  что
не все и не всегда сойдет ему безнаказанно - мог он по крайней мере хотеть
этого? Нет, я понимаю, он знал, что на самом деле мы никакие не  хулиганы,
а совсем другое, но по ситуации... И я спрашиваю: должен же он был  хотеть
набить нам морды? Так вот он не хотел. Может быть, я преувеличиваю,  и  он
просто не мог, а если бы мог, то все же  предпринял  бы  какие-то  меры  к
защите. К защите, но не к наказанию, не  к  тому,  чтобы  ставить  нас  на
место. Так почему же? Если в свое время он входил в сборную по  боксу,  то
не мог же он быть таким гуманистом, для которого  и  человеческая  челюсть
неприкосновенна. И  на  войне  он  был,  как  я  знаю,  вовсе  не  сестрой
милосердия. Так в чем же дело? В чем дело, я стал  догадываться  несколько
позже, но для этого пришлось прослушать еще не одну сотню метров магнитной
пленки.
   А тогда, сделав свое дело, мы быстро, но не бегом дошли  до  ближайшего
перекрестка, где за  углом  уже  ждала  обогнавшая  нас  машина  вместе  с
сидевшим в ней режиссером, который  перед  тем  наблюдал  поставленную  им
мизансцену. Физиономия у него  была  кислая,  и  он  старался  на  нас  не
смотреть. "А что ты думал, когда репетировал с нами?"  Я  был  рад,  когда
через два квартала он, холодно с нами попрощавшись, вылез из машины:  этот
чистоплюй внушал мне отвращение.
   Вечером, не дожидаясь  записи,  мы  вместе  с  оператором  прослушивали
монолог профессора. Не скажу,  чтобы  мы  чувствовали  себя  как  киношные
дебютанты, которым не терпится увидеть свою физиономию на экране,  но  нас
чисто профессионально интересовало, как  профессор  будет  реагировать  на
сегодняшнее нападение, что он будет об этом говорить,  если  вообще  будет
говорить. Профессор  говорил.  Он  говорил  как  обычно,  задумываясь,  по
нескольку раз выверяя вес  той  или  иной  фразы,  иногда  заполняя  паузы
ритмичным стрекотом машинки, чтобы  после  этого  разрабатывать  следующий
абзац. Он говорил не о  нас,  но  мы  сразу  поняли:  это  не  было  нашим
выигрышем - он просто продолжал начатую тему, а  нам  с  нашим  нападением
приходилось дожидаться своей очереди.
   Потом мы долго молча сидели. В комнате было накурено и пахло вагоном.
   - Профессор вызывал  рассыльного  из  химчистки,  -  как-то  отчужденно
сказал заводила. - Пусть кто-нибудь сходит. Надо зашить  ему  в  подкладку
"аспирин". До сих пор у нас не было такого случая.
   Но, говоря это, заводила думал о чем-то другом.
   Да, нападение не дало нужных результатов. Точнее, это было нашим первым
ощутимым поражением в игре с профессором. Я не хочу сказать,  что  до  сих
пор мы в этой игре хоть что-нибудь выиграли, но до сих пор мы и не  делали
ни  одного  решительного  хода.  Теперь,  сделав  его,  мы  сразу   же   и
недвусмысленно проиграли - профессор не перестал говорить. Более того,  он
даже не остановился на нашем нападении: нет, не не заметил его, но оно  не
прервало последовательного развития его романа. До нападения еще не дошло,
хотя   некоторые   события,   описываемые   там,    наоборот,    опережали
действительные происшествия. Действительные, но  случившиеся  после  того,
как он их описал. В том-то и вопрос. Здесь было нечто большее, чем  утечка
информации - профессор предсказывал будущее. Однако тогда мы еще не  знали
этого будущего и не поверили старику. И в этом тоже была наша  ошибка:  мы
опять были сбиты с толку его осведомленностью о настоящем  и  из-за  этого
принимали предсказания за вымысел. Правда,  в  последнем  я  до  конца  не
уверен, потому что, может быть, было и то и другое,  иначе  как  объяснить
все дальнейшие события, особенно то, что касалось профессорской квартиры?
   Пока же профессор  продолжал  свое  повествование,  где  какой-то  тип,
избрав себе нелепую профессию, занимается  какими-то  нелепыми  делами,  а
попав  впросак,  каждый  раз  еще  и  удивляется,  как  это  его  дурацкая
деятельность не дает положительных результатов.
   На этот раз речь шла об одной операции, части все  той  же  истории,  в
которой мы сами на нашем уровне не могли разобраться.  То  есть,  во  всей
истории в целом. Я не имею права ее рассказывать,  хотя  теперь  с  подачи
профессора она известна всему миру, - но у нас она засекречена. Так что  я
не буду о ней здесь распространяться, тем более, что  для  моего  рассказа
подробности особенного значения не имеют - важно лишь  то,  что  профессор
опять какими-то своими путями ее узнал, и это угрожало спутать наши карты.
Этот свой роман (или повесть?) он писал от первого лица, которое  странным
образом, вплоть до веснушек, походило на мое, хотя профессору  (в  этом  я
абсолютно уверен) неоткуда было меня узнать, а кроме того, многие  из  тех
вещей, которые у него рассказывал якобы я, на самом деле я узнавал  только
из магнитозаписей с этим самым романом. Тем не менее я боялся, как бы  мои
товарищи-экстрасенсы не узнали меня по профессорскому описанию, потому что
тогда меня могли бы заподозрить в передаче профессору информации, и  хотя,
повторяю, многого из того, что рассказывал профессор, я тогда не знал,  да
и знать не мог, теоретически такой информации нельзя было  исключить.  Так
что мне не очень хотелось, чтобы мои друзья идентифицировали меня  в  этом
придурковатом малом. Но похоже, пока этого сходства никто, кроме меня,  не
замечал, а может быть, я стал слишком мнительным  и  случайное  совпадение
принимал за намек.
   Да нет, это точно был я: дальнейшее развитие сюжета  подтверждало  это,
хотя, как  я  и  говорил,  некоторые  описываемые  там  события  опережали
действительные происшествия, и поэтому, по мере  того,  как  повествование
приближалось к концу, я постепенно переставал понимать, где подлинный я, а
где я описываемый, и что делаю я, а что  тот.  Я  находил  себя  в  том  и
переставал чувствовать свою собственную подлинность, и  мое  существование
начинало  казаться  мне  вымышленным  и  искусственным.  Я  был,  как  под
гипнозом, вообще, как будто профессор подменил  меня  своим  персонажем  и
теперь определял мою судьбу через мою собственную деятельность, и я ничего
не мог изменить в  своем  поведении,  чтобы  опровергнуть  его.  Это  была
какая-то странная игра, смысл и направление которой я все меньше и  меньше
понимал и которая с развитием сюжета все меньше и меньше мне нравилась, но
и выйти из этой игры я не мог. Правда, это уже зависело не от  профессора,
а от тех исходных данных, которые обусловили мое участие в этой игре,  но,
может быть, и профессор, в отличие от меня, имел эти данные и на основании
их лишь прогнозировал мое поведение, а вовсе не определял его. Но то,  что
я знал о его  прогнозах,  не  могло  не  влиять  хотя  бы  на  мою  оценку
собственного  поведения  и  поведения  моих  друзей.  Однако  я,   подобно
профессору, забегаю вперед, хотя, в отличие от него, мне уже до конца  все
известно - я ничего не прогнозирую.
   А мои друзья... Впрочем, они были не совсем точно воспроизведены в  его
персонажах, и их было меньше, чем на самом деле, а  иногда  их,  наоборот,
было больше, но порой мне казалось, что  нас  может  быть  ровно  столько,
сколько необходимо профессору - но больше и не меньше. Все это,  я  думаю,
объяснялось творческими соображениями профессора, так же  как  и  то,  что
кто-нибудь из нас (я имею в виду его персонажей) вдруг  высказывал  чуждые
нам мысли (вероятно, мысли профессора), а иногда (в то время  мы  с  нашей
примитивной логикой еще не научились делать допущения)  вообще  начиналась
какая-то невнятица, и преследуемый почему-то превращался в  преследователя
или расследовал преступление, которое сам же  совершил  и  даже  продолжал
совершать, и идя по собственным следам, не мог догадаться, в чем дело; или
один человек имел несколько имен; или, что еще  более  странно,  несколько
совершенно разных людей носили одно имя, - но все это мелочи,  потому  что
человек, посвященный в это дело, вполне мог понять, что  вся  эта  история
пишется с натуры и что если где-то что-то  искажено,  то  это  только  для
того, чтобы запутать расследование. Так я думал в те времена,  потому  что
еще  не  понимал,  что  для  профессора  в  его  романе  просто  не  важна
хронологическая последовательность событий,  а  та  или  иная  психология,
связь действий и рассуждении не присваивались  как  функции  определенному
лицу.  Несмотря  на  это,  роман  содержал  слишком  большую   фактическую
информацию, и это ставило под угрозу всю нашу работу. Роман еще не вышел в
свет, но и не должен был выйти - мы не должны были этого допустить.
   Но теперь, когда в подкладку профессорского пальто был зашит "аспирин",
стало совершенно очевидно,  что  профессору  никто  не  помогает,  и  даже
предположить было нечего о том, как поступает к  профессору  информация  о
нашей работе и как потом в обработанном  виде  (статьи,  повести,  эссе  и
прочее) вся эта информация попадает в печать.
   Это был совершенно новый радиомикрофон размером с таблетку аспирина, за
что он и получил свое название, и прослушивать или записывать с него можно
было в радиусе ста - ста пятидесяти метров, следуя, например, за  объектом
в машине. Дорогая штука - его трудно было  получить,  но  профессор  стоил
классного шпиона, а то и двух, и нам не  отказали,  хотя  к  тому  времени
радиомикрофон был нам уже не нужен: мы и  так  были  уверены  в  том,  что
профессор  ни  с  кем  никаких  связей  не  имеет.  Теперь  этот  микрофон
сопровождал профессора в его прогулках, а кто-нибудь из наших (иногда  это
был я) следовал за ним в машине по другой стороне улицы, если эта  сторона
была правой, и  занимался  бессмысленным  делом:  записывал  профессорское
молчание, изредка прерываемое теми репликами, которыми  он  обменивался  с
продавцами в магазинах.
   В это время появилось новое обстоятельство:  явление,  которого  мы  не
могли объяснить,  но  оно  было,  может  быть,  и  случайной  помехой  при
прослушивании,  в  остальном  в  нем  не  было  никакой  видимой  связи  с
описываемыми событиями, - так, дополнительная странность, возможно, просто
совпадение, но все-таки загадка, а нам их и без того хватало.
   Я уже говорил, что во время  нашего  негласного  осмотра  профессорской
квартиры мы видели там проигрыватель  и  довольно  большое,  но,  пожалуй,
несколько   тенденциозное   собрание   пластинок,   и   теперь   в   наших
магнитозаписях регулярно попадались длинные музыкальные  вставки,  которые
нам, хотя и выборочно, ежедневно приходилось прослушивать, и, естественно,
это была самая нерезультативная часть нашей работы.  К  тому  же  и  вкусы
профессора далеко не во всем совпадали с нашими. Это  не  значит,  что  мы
ничего не признавали, кроме танцевальной музыки. Все мы люди образованные,
специалисты в своей области, но и помимо этого не чужды культуре. Кому  не
бывает приятно задуматься под квинтет  Моцарта  или  "Хоральную  прелюдию"
Баха? - и мы задумывались, тем более, что было о чем. Или  погрустить  под
вальсы Шопена... Меньше мы любили Стравинского и Прокофьева, но и этих  мы
приучились слушать через какое-то время. Спустя два-три года после  начала
прослушивания нас перестали раздражать Шенберг и Веберн,  но  профессор  в
порядке "отдыха" иногда слушал  таких  композиторов,  среди  которых  даже
Штокгаузен показался бы слишком академичным и старомодным.  Мы  уже  потом
узнали, что  и  как  называется,  от  одного  музыковеда,  но  пристрастие
профессора к авангарду часто нас утомляло. Эти длинные музыкальные "паузы"
наступали где-то в середине дня, а потом  занимали  еще  час  перед  сном,
после работы. И все-таки все бы это было терпимо,  но  тут  музыка  иногда
стала накладываться и на монологи профессора  -  что  такое?!  неужели  он
пишет под музыку? Мы  предположили,  что  профессор  в  целях  конспирации
глушит свои монологи пластинками, а сам... ну, может  быть,  затыкает  уши
ватой? Но против последнего говорил тот факт, что музыка  начинала  иногда
звучать и среди ночи, когда профессор уже  давно  спал,  -  мы  специально
сделали несколько ночных записей, чтобы это узнать. Более того, она  стала
иногда включаться во время его отсутствия, что могло быть объяснимо только
специальным стремлением дурачить нас: поставить какое-нибудь реле, это  не
трудно сделать. Мы решили проверить такую  возможность  и  для  этой  цели
опять навестили  квартиру  профессора,  выбрав  момент,  когда  он  был  в
отлучке,  а  музыка  звучала.  Мы  не   нашли   никакого   устройства,   и
проигрыватель не работал, и в квартире вообще не было ник