обложках, глянцевых и без глянца, и они занимали целую стенку и  еще  один
шкаф у окна (естественно, профессору нужно много книг), а те,  с  которыми
он работал (наверное, работал),  лежали  довольно  аккуратной  стопкой  на
письменном столе, и одна, лежавшая отдельно, была раскрыта и придавлена на
странице бронзовым бюстиком неизвестного мне деятеля. Еще  на  столе  была
пишущая  машинка  и  всякие  мелочи,  не  в  строгом  порядке,  но  и   не
разбросанные как попало - обычный рабочий стол  интеллигентного  человека.
Рядом с письменным столом стоял другой столик поменьше, и на нем старинный
мельхиоровый кофейник на спиртовке, початая бутылка коньяка и  курительные
принадлежности.  Вот   этого   было   много:   целый   набор   аппетитных,
отблескивающих  темным  деревом  трубок,   инкрустированная   шкатулка   с
отделениями, с сигарами нескольких сортов, пачки с  разными  сигаретами  и
папиросами, несколько зажигалок,  настольных  и  карманных,  -  впервые  я
видел, то есть не видел, а имел дело не просто с завзятым курильщиком, а с
любителем  покурить.  У  стола  (у  письменного  стола)   стояло   удобное
вольтеровское  кресло,  рядом  корзинка  для  бумаг,  в   ней   -   ничего
интересного; в ящиках стола папки с рукописями - частью  научными,  частью
профессорской прозой. В некоторые мы заглянули, но сейчас некогда  было  в
них копаться, ведь мы пришли не  для  того,  чтобы  что-то  найти.  Однако
заглянули под крышку рояля, стоявшего у одной из стен (его  покойная  жена
была пианисткой), а также в другие потаенные места, но это для того, чтобы
узнать, в характере ли профессора что-нибудь прятать - профессор ничего не
прятал.
   Во второй комнате тоже было достаточно книг и еще целый шкаф  пластинок
- все серьезная музыка и, как мы думали, наследство его покойной жены,  но
это предположение оказалось лишь отчасти верным, потому что потом  нам  не
раз еще приходилось проклинать профессора за его пристрастие к музыке; был
дорогой стереофонический проигрыватель с  двумя  колонками;  был  платяной
шкаф и диван-кровать. Платяной  шкаф  мы  также  обследовали:  в  бельевом
отделении аккуратно сложенное белье, под  бельем  ничего  не  спрятано;  в
другом отделении несколько костюмов профессора - все в  отличном  порядке.
Его пальто и плащ хранились во встроенном шкафу в прихожей (я забыл о  нем
упомянуть). Рядом с диваном стоял  маленький  столик,  на  нем  настольная
лампа и опять-таки курительные принадлежности. Под диваном чисто  выметено
- там комнатные туфли. Больше, кроме пары картин, в этой комнате ничего не
было, но больше, пожалуй, и не надо.
   На кухне уютно гудел холодильник, было  чисто.  Здесь  не  было  ничего
интересного. Я на  всякий  случай  заглянул  в  банки  для  круп,  видимо,
оставшиеся от его жены, но в них было пусто.  Я  открыл  дверь  в  туалет,
потом - в ванную. В ванной висели два  полотенца  и  купальный  халат.  На
полочке под зеркалом стаканчик с зубными  щетками,  тюбик  с  пастой,  две
опасные бритвы в  футлярах,  помазки.  На  другой  полочке  полиэтиленовые
флаконы с шампунями, мыльницы, щетки.
   На прощание я выглянул в окно кухни, чтобы узнать, что может  профессор
увидеть оттуда, и увидел через двор глухую  стену  противоположного  дома,
внизу - детскую площадку и недалеко от нее крепкий круглый пень спиленного
по нашему заказу дерева, которое, как оказалось, никому не мешало.
   В общем, квартира была благоустроенной, обжитой, и все  в  ней  было  в
порядке, все в чистоте, хотя и не до культа, каждая вещь знала свое место,
и все здесь было со вкусом, крепко,  по-мужски  -  и  я  даже  позавидовал
профессору в его умении жить и от всего  в  жизни  получать  удовольствие,
даже от таких обыденных вещей, как, скажем, курение или бритье.
   Вот так кропотливо, шаг за шагом, мы воссоздавали характер профессора и
его образ там, где мы не  могли  его  наблюдать,  и  в  целом  этот  образ
получался вполне органичным, однако для  его  завершения  нам  недоставало
голоса профессора, да и содержания его разговоров.  Во-первых,  телефонных
разговоров, в том числе междугородных, и  особенно  международных,  с  его
дочерью, потому что других, например, с иностранными  коллегами,  у  него,
как мы выяснили, не случалось, - но, кроме того, и другие  разговоры,  те,
которые могли вестись  у  него  в  квартире  с  тем  или  иным  визитером,
опять-таки с его дочерью, когда она приезжает, или с ее шведом  (она  была
замужем за шведом). Для этого, разумеется, втайне от профессора,  пришлось
установить в его квартире специальную аппаратуру,  то  есть  особо  чуткие
микрофоны - мы их установили везде, кроме клозета, так как туда  не  ходят
вдвоем. Итак, мы хорошо подготовились к игре с профессором.
   Теперь мы не выпускали его из поля зрения ни на минуту, исключая только
то время, когда он спал, а его режим при помощи аппаратуры  мы  установили
за несколько дней. В час ночи оператор выключал магнитофон - не тратить же
пленку на профессорский храп! - а в половине седьмого уже  включал  снова,
чтобы записать его утренний надсадный, раздирающий душу кашель - потом  мы
стали просто прокручивать его, уж очень он нас раздражал.  В  девять  утра
кто-то из нас прослушивал записи за предыдущий день - ведь очень  спешного
никогда не было,  -  а  в  случае,  если  бы  было,  "слухач"  должен  был
немедленно сообщить, - но, повторяю, спешного никогда не  было,  и  потому
записи всегда прослушивались за предыдущий день. Они же  по  своему  ритму
(не по содержанию, конечно) всегда были одинаковы,  так  что  прослушивать
можно было выборочно.
   Наибольшей  речевой  активности  профессор  достигал   после   вечерней
прогулки. Придя домой и раздевшись, он наливал  себе  что-то  в  стакан  и
садился в кресло (мы слышали  его  уютный  скрип),  затем  раздавался  его
вздох, серия незначительных  звуков,  которыми  всегда  сопровождается  не
только действие, но и безделье: щелчок гипотетической зажигалки,  стук  не
менее гипотетической передвигаемой по столу пепельницы,  более  или  менее
громкое покашливание и прочее, после  чего  начинался  монолог,  временами
сопровождаемый отчетливым стрекотом машинки. Собственно, это лишь  условно
можно было назвать монологом, просто потому,  что  профессор  был  один  и
говорил как бы сам с собой, - на  самом  деле  это  были  диалоги  и  даже
коротенькие пьески, разыгрываемые в лицах и, кроме того,  сопровождавшиеся
ремарками, занимавшими иногда многие десятки метров пленки,  так  как  эти
ремарки включали в себя не только фон, на котором совершалось действие, но
и само действие, и рассуждения автора, и вообще это была проза. И мы  были
редкими счастливчиками, которым  повезло  наблюдать  настоящий  творческий
процесс, причем на всех его стадиях.
   Когда он повторял  одну  и  ту  же  фразу  по  многу  раз,  варьируя  и
"обкатывая" ее, и мы слышали, как с каждым повторением она становится  все
более осязаемой и емкой, все более завершенной в своем  внутреннем  ритме,
пока она не садилась на  место  так  точно,  что  ее  уже  ничем  было  не
вытащить; слышали, как реплики в диалогах все прочней и прочней сцепляются
каждым  своим  словом,  малейшим  смысловым   оттенком,   или,   наоборот,
отчуждаются до  абсолютного  несоответствия,  что  поначалу  казалось  нам
нелепостью, но потом мы научились находить смысл в полном его  отсутствии,
так же, как бездействие может оказаться хорошо рассчитанным  действием,  и
наоборот, результатом бешеной активности может явиться нуль.  Да,  мы  все
лучше понимали профессора, и теперь мы, наверное,  самые  благодарные  его
читатели, и из его произведений мы знаем даже те, которые никто никогда не
прочтет.
   Но и помимо прослушивания мы аккуратно,  не  попадаясь  ему  на  глаза,
"пасли" профессора во время его утренних и вечерних выходов, передавая его
с рук на руки, меняясь шляпами, кепками и плащами; то  следуя  за  ним  по
другой стороне, то срезая угол проходным двором, чтобы перехватить его  на
перпендикулярной улице, - словом, мы вели игру по всем правилам. Вот тогда
мы для эксперимента и поменяли булочную с парикмахерской местами,  и  если
шутка не очень удалась, то это только оттого, что профессор был  достойным
партнером, вернее, оттого, что он сразу занял  верную  позицию.  И  мы  не
ожидали от нашей игры немедленного результата, напротив,  целью  игры  как
раз и было предупреждение возможного результата.
   Пока  мы  раскачивались,  изучали  его  биографию   и   вели   наружное
наблюдение, - а он тем временем жил все так же уединенно, никуда не  ходил
и у себя никого не принимал, а телефонные разговоры, если случались,  были
самые незначительные, и его абонентов мы тоже потом проверили, - в  общем,
за это время вышла его новая книга, на этот раз сборник статей.  Поскольку
никто из нас ничего в этом не понимал - ведь мы только экстрасенсы, -  нам
пришлось обратиться к его коллегам,  психологам  и  социологам,  поскольку
профессор был и то, и другое. Естественно, они охаяли этот  сборник,  хотя
некоторые статьи, которые в него вошли, появлялись в печати и  раньше,  но
мы не могли им доверять, так как видно было,  что  все  они  завистники  и
посредственность, нам же пока нужна  была  объективная  оценка,  а  не  их
злопыхательство. К тому же они не могли  договориться  между  собой,  и  в
спорах у них чуть не доходило до драки, так что нам пришлось их  прогнать,
то есть вежливо отказаться от их услуг, и они вконец разозлились,  но  это
было уже их дело. А мы пока сосредоточились на другом:  нас  интересовало,
каким же образом все это выходит в свет, если профессор практически  ни  с
кем не встречается. Нет, вряд ли нас  провел  бы  какой-нибудь  разведчик,
будь он хоть черт знает каким асом, а ведь  тому  надо  было  бы  попросту
сунуть связному или там бесконтактно передать какой-нибудь крохотный ролик
микропленки. Здесь же должна была быть солидная рукопись. Впрочем... И тут
мы задумались над такой возможностью.
   Для начала мы проверили всех  его  абонентов,  то  есть  тех,  кто  еще
поддерживал с ним телефонную связь. Ведь  любая,  самая  безобидная  фраза
могла послужить  условным  сигналом.  Конечно,  рукопись  не  передашь  по
телефону, но книги могли быть написаны и раньше и где-нибудь  по  надежным
адресам дожидаться своего часа. Нас, правда, смущало, что некоторые детали
в последнем его сборнике указывали на то, что  это  написано  сравнительно
недавно, но мы пока решили не отвлекаться на это обстоятельство.
   Итак,  мы  проверили  всех  его  абонентов,  то  есть   своими   путями
установили, когда квартира того или другого остается без присмотра,  и  не
очень  законно  (но  мы  ведь  и  не  юридические  лица  -  так,  шутники,
экстрасенсы,  бескорыстные  исследователи)  проникли  в  эти  квартиры   и
устроили там веселые обыски, не очень заботясь о том, чтобы  не  оставлять
следов.  Мы  не  заботились  об   этом   (вот   пример   целенаправленного
бездействия) в надежде, что  вдруг  кто-нибудь  из  них,  переполошившись,
первым делом позвонит профессору, и это даст нам  основания  больше  этого
абонента подозревать. Но никто ему не позвонил, так что  мы  только  даром
потратили время.
   Следующей акцией  была  замена  всех  продавцов  в  магазинах,  где  он
отоваривался, а в ближайший вторник и в парикмахерской, для чего  пришлось
предложить  более  выгодное  место  парикмахеру,  который  постоянно   его
обслуживал,  а  вместо  него   поставили   молодую   и   очень   способную
практикантку, правда, не совсем по этому  профилю.  Это  был  единственный
случай, когда мы достигли цели, то есть удивили профессора. Мы  наблюдали,
как от магазина к магазину меняется его лицо, вот только менялось  оно  не
совсем так, как нам хотелось, но это детали,  а  когда  он  уже  дошел  до
своего дома, то  перед  тем,  как  войти,  он  пожал  плечами,  как  будто
спрашиваемый им студент в ответ сморозил уж  слишком  очевидную  глупость.
Что  касается  парикмахерской,  то  тут,  что  называется,   "работали   -
веселились". Мы действительно покатывались со смеху, пока где-то в глубине
парикмахерской наша практикантка уродовала профессора, но потом, когда  он
проходил мимо нас по улице, вид у него  был  такой,  как  будто  он  и  не
стригся у нее, то есть он был таким, как всегда, а мы были разочарованы.
   Тем не менее, мы все-таки достигли своей цели - изолировали  профессора
от всяких контактов и теперь могли наблюдать за ним, как будто  он  был  в
стеклянной банке.
   К этому моменту и прослушивание дало свои результаты, но опять-таки  не
те, которых мы ожидали, потому что на этот  раз  профессор  позволил  себе
роскошь посмеяться над нами. Сидя (видимо, сидя в своем кресле), профессор
бормотал, как всегда повторяя но нескольку раз каждое  предложение,  -  он
разрабатывал свой очередной  сюжет.  Вдруг  я  почувствовал,  что  начинаю
краснеть, так как профессор стал рассказывать эпизод с подменой продавцов,
а затем и с парикмахерской, и все это с полным пониманием всего дела,  его
развития и подоплеки. А потом  пошли  уже  такие  подробности,  о  которых
профессор вообще не мог знать, просто не мог, о некоторых из них  даже  мы
не знали, исключая разве что заводилу, но он  как  раз  присутствовал  при
прослушивании этой записи. Мы с недоверием посмотрели друг  на  друга.  Мы
были красные, и только заводила был белый. Как мел. И, кроме того, он стал
заикаться.
   - Как-к-к! - стал заикаться заводила. - От-т-ткуда? Он  не-не-не...  Он
не-не-не может эт-т-того ззззнать.
   Заводила был поражен. Да и любой бы тут испугался:  старик  знал  такие
вещи, о которых мог знать только заводила. Однако  через  несколько  минут
заводила стал спокойней: он услышал... он услышал такие  вещи,  которые  и
ему до этого были не известны.
   Очевидна была утечка информации, но эта утечка была  где-то  над  нами,
там, где и заводила был уже  не  заводилой,  а  просто  одним  из  рядовых
исполнителей у другого заводилы, которого мы видали только издали. Поэтому
наш заводила очень боялся подавать рапорт, так как он мог попасть не в  те
руки, и кому-то там, наверху,  может  быть,  тому  заводиле,  могли  выйти
большие  неприятности,  и  наша  тепленькая   компания   тоже   могла   бы
развалиться, или кто-то там мог бы решить, что  нам  по  нашему  положению
знать не должно, и опять-таки, нас бы убрали  от  этого  дела,  а  мы  уже
привыкли к профессору, и нам было жаль расставаться с ним, - но, с  другой
стороны, не подать рапорт тоже было  нельзя,  так  как  запись  уже  имела
исходящий номер, и из песни слова не выкинешь, и так далее. Заводила очень
обижался на профессора за то, что тот сообщил нам  эту  совершенно  лишнюю
информацию, он считал, что было бы корректней воздержаться, хотя формально
профессор не нарушил правил: имел же он право делать вид, что не  знает  о
прослушивании и только поэтому говорит, что ему вздумается. На самом  деле
он, конечно же, знал о прослушивании и знал, что  мы  знаем,  что  он  это
знает, но все мы, то есть обе стороны, делали вид,  что  никто  ничего  не
знает, мы как бы без слов договорились об этом, и теперь он воспользовался
этим молчаливым соглашением. А то, что он знал о  прослушивании,  со  всей
очевидностью явствовало из этой самой записи, из-за которой весь разговор,
однако профессор изложил суть дела  в  таких  обтекаемых  выражениях,  что
формально его не в чем было упрекнуть. Тем язвительнее все это звучало.
   Но нам нужно было заняться и последней книгой профессора, тем сборником
статей,  о  котором  я  говорил.  Было  ясно,  что  эта  книга  не  лежала
где-нибудь, дожидаясь условного сигнала, чтобы выйти в  свет,  потому  что
некоторые статьи в  ней  были  совсем  недавнего  происхождения,  судя  по
содержавшемуся в них фактическому материалу,  в  частности,  по  некоторым
статистическим таблицам последних лет, которые, что особенно интересно, до
этого нигде не публиковались. И мы точно выяснили, что к  этой  статистике
профессор вообще доступа не имел.  Теперь  возникали  сразу  два  вопроса.
Первый - откуда  профессор  взял  эти  таблицы  или  на  основании  какого
материала он их составил; второй - каким  образом  все-таки  этот  сборник
появился в печати.
   - Господи! Ребята, да ведь это же очень просто! - внезапно хлопнул себя
ладонью но лбу заводила. - Как же это я раньше не догадался!
   Мы посмотрели на него с интересом.
   - Все очень просто, - повторил уже спокойней заводила, -  этот  сборник
не имеет к профессору никакого отношения.
   - То есть? - удивился один из нас, а именно я.
   - Действительно, - сказал заводила, - они  (кто  они,  он  не  уточнял)
составили сборник, в который  и  на  самом  деле  вошли  некоторые  статьи
профессора, но остальное - чистая липа. Это чьи-то другие  статьи.  Кто-то
решил  воспользоваться  авторитетным  именем  профессора,  чтобы  привлечь
внимание к своим, надо сказать, довольно сомнительным статьям.
   Мы вознегодовали. Но еще больше мы были оскорблены за профессора, когда
в одном солидном, казалось бы, журнале была перепечатана  одна  статья  из
этого сборника. Эта статья называлась "Экспансия субкультуры". Да, мы были
оскорблены за профессора, за то, что  кто-то  пытается  спекулировать  его
именем в своих грязных политических  целях,  тем  более,  что  эта  статья
вызвала шумную полемику в печати. Теперь нам  было  ясно,  что  публикация
сборника не была каким-нибудь проколом в  нашей  работе,  то  есть  он  не
просочился мимо нас, а что это была просто очередная, хотя и  очень  умело
сработанная фальшивка, рассчитанная на скандал.
   После  небольшого  совещания,  а  также  консультаций  кое   с   какими
специалистами заводила решил сыграть с профессором в  открытую,  и  момент
показался нам очень удачным для такого хода, - в конце концов, речь шла  о
реабилитации профессора в глазах общественности. Заводила нанес профессору
визит и очень корректно, даже исподволь и отчасти шутливо повел разговор о
публикации как о чем-то еще неизвестном профессору и достаточно курьезном,
чтобы просто посмеяться над этим. В ходе беседы  он  объяснил  профессору,
что  нарушены  его  авторские  права,  что  кто-то  злоупотребляет  именем
профессора (ведь мы точно знали, что профессор никому ничего не передавал)
и что в его собственных  интересах  немедленно  и  решительнейшим  образом
опровергнуть  авторство.  Профессор,  нисколько  не  колеблясь,   выражает
полнейшее согласие с мнением заводилы, но, -  говорит  он,  -  прежде  мне
необходимо ознакомиться с переводом. Заводила, крайне довольный, что  дело
уладилось так просто, передает профессору журнал, а тот, прочитав перевод,
заявляет,  что  все  правильно,  что  перевод  сделан  добросовестно,  без
искажений, что статья входила в его последний сборник (тот самый сборник!)
и что он не видит причин отказываться от авторства.
   Заводила хватается за голову: что такое,  профессор!  Этого  просто  не
может быть.
   (Ведь он-то хорошо знает, что этого  не  может  быть.)  "Ну  хорошо,  я
раскрою  все  карты.  Это,  конечно,  неудобно.   Ну,   каюсь   -   каюсь,
действительно нехорошо.  Но,  понимаете,  профессор,  вы  не  могли  этого
сделать. Физически  не  могли.  Сознаюсь,  мы  за  вами  наблюдали,  можно
сказать, не спускали глаз. Вы не могли передать эту рукопись".
   Профессор только пожимает плечами, никак не комментирует, но  стоит  на
своем.
   Заводила убит вероломством профессора.
   - Значит, вы готовы подписаться под любой фальшивкой, которую от вашего
имени  напечатают  наши  политические  противники?  -  с  горечью  говорит
заводила.
   - Нет, - возражает профессор, - ни  в  коем  случае.  И  я  был  весьма
удивлен, когда вы заговорили о фальшивке, однако решил проверить. Но,  как
я и ожидал, перевод оказался верным. Это моя статья.
   - Но тогда объясните мне, как,  ни  с  кем  не  встречаясь,  вы  смогли
передать рукопись сборника?
   Про