акой  музыки,  но
все это время и то время, что мы там находились, она (это уже ни  в  какие
ворота не лезет!) записывалась на магнитофон. Наши  разговоры  в  квартире
вместе с музыкой попали на пленку, но мы так и не обнаружили ее источника.
На  всякий  случай  мы  в  ходе   нашего   визита   испортили   профессору
проигрыватель, но это, конечно, ничего нам не дало - в  дальнейшем  музыка
все так же появлялась, когда хотела. Теперь уже не один оператор, а  целая
группа занималась тем, что отфильтровывала профессорские монологи от  этой
музыки, существовавшей, видимо, только для нас, потому что  больше  никто,
включая и жильцов этого дома, ее не слышал. Было  такое  впечатление,  что
она существует в этом доме, как в эфире, но  кто  и  откуда  ее  передает,
оставалось невыясненным. Заводила, обладавший одним замечательным талантом
задавать самые неординарные вопросы не только другим, но и себе, подошел к
этой загадке с другой стороны. Он связался с  одним  музыковедом,  крупным
специалистом в области современного авангарда, и все мы вместе  в  течение
нескольких дней прослушивали эту  какофонию.  Музыковед  был  озадачен  не
менее, а может быть, и более нас. В конце концов  он  заключил,  что  это,
несомненно, авангард, но не только никогда им доселе не слышанный,  а  что
еще  интересней,  он,  музыковед,  не  может  найти  ему  аналога   ни   в
отечественной, ни в  зарубежной  современной  музыке.  "Не  могло  же  это
возникнуть на пустом месте!" - удивлялся музыковед. Еще он сказал (но  мне
кажется, что здесь он противоречит самому себе),  что  в  этой  музыке,  в
самой ее логике, угадывается национальная традиция. Он оговорился, правда,
что когда дело идет об авангарде, трудно вообще говорить о традиции,  и  в
данном случае  он  не  может  указать  хоть  сколько-нибудь  определенного
влияния современных композиторов, однако можно найти некоторые предпосылки
в отечественной музыке конца прошлого века. "Здесь какая-то  другая  линия
развития, - сказал он,  -  другой  вариант  истории.  Истории  музыки",  -
уточнил он. Мы пожали плечами - мы же в этом  не  специалисты.  А  в  чем,
собственно, мы специалисты? Впоследствии мне всерьез  пришлось  задуматься
над этим, но пока нам приходилось думать о другом, о том,  чтобы  не  дать
новому роману профессора (все это время мы о нем не забывали) появиться  в
печати, а музыкальное оформление  этой  истории  мы  временно  отложили  в
сторону.
   Профессор жил своей обычной жизнью: произносил монологи, спал, смаковал
по  вечерам  коньяк  или  портвейн,  прогуливался  со  своим  персональным
микрофоном, который он, кстати, уже описал, - а мы жили жизнью профессора,
его романами и привычками, и никак не могли установить ни малейшего намека
на контакт. Похоже, что его не было.  Тем  не  менее,  профессор  каким-то
путем получал информацию и как-то ее передавал.
   - Старик сам экстрасенс, - сказал однажды заводила, - только не  такой,
как мы. Настоящий экстрасенс, - вздохнул он, - и, пожалуй, гений.
   Мы засмеялись: то, что профессор гений, знал весь мир,  и  наконец  это
дошло до нас.
   - Старик гениальный экстрасенс, - сказал заводила, - не нам чета.
   - Ну и что? - спросил кто-то из нас. - Что из этого?
   - А то, что он получает информацию экстрасенсорным способом,  -  сказал
заводила, - другого объяснения я не нахожу.
   - А передает тоже экстрасенсорным?
   - Возможно. Нужен специалист.
   Какой там специалист! Какой специалист мог переплюнуть  профессора?  Мы
вдруг почувствовали, что давно уже  восхищаемся  нашим  стариком,  что  мы
гордимся им и за него болеем. Мы почувствовали ревность.
   Пришел какой-то тип, от которого за версту несло невежеством,  несмотря
на всю его спесь и дорогой костюм.  Его  ассистенты  притащили  громоздкий
ящик и еще один чемодан и удалились, так как у  них  не  было  допуска,  а
чародей достал из  чемодана  медное  кольцо  с  двумя  торчащими  из  него
антеннами для транзистора и длинным  проводом.  Провод  он  подсоединил  к
ящику, а ящик, в свою очередь, включил в сеть. Потом надел на голову  свой
обруч и сел посреди комнаты на стул. Так и  сидел,  похожий  на  улитку  и
такой же глупый. Некоторое время он молчал, потом жестом подозвал заводилу
и довольно похоже  описал  местонахождение  профессора  в  комнате  и  его
положение  в  кресле.  Потом  воспроизвел  некоторые   жесты   профессора:
наливание  чего-то  из  бутылки  в  стакан,  закуривание  и  прочее.   Как
впоследствии мы проверили по магнитозаписи, все это  было  верно,  но  это
было все, что было... Слов профессора,  а  тем  более  его  мыслей  колдун
угадать не смог. Мы  сидели  и  смотрели,  как  он  камлал,  и  постепенно
мрачнели. Колдун не был полным профаном, но он не умел ни читать мысли, ни
предсказывать судьбу. На наш вопрос о направлении он  ответил,  что  мысли
профессора распространяются во все стороны,  как  радиоволны,  и  что  так
бывает с мыслями каждого  человека,  только  у  каждого  своя  мощность  и
диапазон, а расшифровать передаваемую информацию он не может, если это  не
образы и не желания. Зато возможно установить телепатическую  связь,  если
известны индуктор и перцепиент, и он скажет, существует  ли  такая  связь,
если  ему   укажут   точное   местонахождение   нашего   начальства.   (Он
предварительно был введен в курс дела).  Более  того,  он  обещал  в  этом
случае дать нам перцепиента - индуктором в данном случае был профессор.
   - Ну уж дудки! - ответил заводила. - Я и спрашивать не рискну, -  потом
подумал, махнул рукой и пошел звонить.
   Разумеется, вместо такого разрешения он получил только лишний втык, тем
дело и кончилось.
   На самом деле такая скрытность была делом чисто  уставным,  потому  что
местопребывание нашего начальства  давно  уже  было  секретом  полишинеля,
благодаря все тому же профессору, который в свое время в одной  повести  о
зеркалах (тоже с нашим участием)  описал  и  улицу,  и  дом,  не  приводя,
конечно, номера и подлинного названия, а дом,  так  даже  с  планировками,
хотя сам он там никогда не бывал. Но все это он изобразил, как  всегда,  в
таких обтекаемых выражениях, что нельзя было с уверенностью сказать,  наше
ли это начальство изображено  или  какое-нибудь  другое,  сидящее  на  его
месте. Да и сам этот дом был и тот, и вроде бы не тот, и к  тому  же  имел
одно дежурное отличие от того, одну черту, столь характерную,  я  бы  даже
сказал, издевательски характерную, что она как бы  заявляла:  это  не  тот
дом.
   И каждый раз он ускользал так же ловко, и всегда его  не  за  что  было
ухватить. И дело не только в том, что он писал не о ком-то, а о чем-то,  и
говорил не о человеке, целостном  типе,  чтобы  это  можно  было  хотя  бы
принять за намек, а о тех слагающих, которые  этого  человека  делают  (он
ведь был психологом и прекрасно владел этим искусством); и он синтезировал
нечто новое, невероятно комическое и уродливое, чего, в общем-то, нет,  то
есть пока нет, как это было в истории  с  зеркалами,  но  появится,  может
появиться. А если он зашифровывал  нечто  реально  существующее,  то  лишь
коллизию, фабулу, типы же, действовавшие там, были всегда абсурдны, но  со
временем и реальные ситуации из нашей жизни стали казаться мне абсурдными.
Абсурдной стала мне  казаться  и  игра,  которую  мы  вели,  а  ведь  она,
очевидно, не была абсурдной.
   Когда он использовал наш профессиональный жаргон, но это была та  самая
книга, где мы (или это были не мы?) были действующими лицами, и  когда  мы
это поняли, было естественно предположить, что он будет пародировать нас и
издеваться над нами, над нашими убеждениями и мыслями,  что  он  изобразит
нас тупыми и фанатичными держимордами, - однако ничего этого не  было.  Он
не стал издеваться над  нами,  а  что  касается  наших  убеждений,  то  он
повернул дело так, что никаких убеждений у нас просто не было, а  то,  что
мы считали нашими  убеждениями,  на  самом  деле  оказалось  все  теми  же
нелепыми правилами нелепой игры, и в эти правила  входили  такие  условия,
как Долг и Честь, только это не были настоящие Долг и  Честь,  потому  что
здесь это жаргонные слова, в контексте данной игры они потеряли  подлинный
смысл и превратились в свою противоположность. И по мере продвижения  этой
повести к концу я все лучше и лучше понимал,  почему  я  был  прав,  когда
предположил, что профессор и  при  физическом  превосходстве  не  стал  бы
драться с нами, - он видел в нас не злых и  жестоких  негодяев,  а  скорее
жертвы все той же нелепой игры, жертвы в гораздо большей степени, чем  он,
потому что мы не понимаем  этого.  Обидно,  конечно,  когда  тебя  считают
дураком, да только на кого обижаться?  И  в  общем-то,  мы  уже  давно  не
обижались на профессора. Напротив, пока мы играли с  ним  в  нашу  игру  -
строили против него всяческие козни, подслушивали да подглядывали за  ним,
- мы и сами не заметили, как он стал для нас наивысшим авторитетом, причем
почти во всех вопросах: не только в вопросах искусства или своей науки, но
- смешно признаться! - даже в быту мы начинали равняться на него.  Сначала
стала выправляться наша дикция и интонации, потом мы заметили, что строже,
чем прежде, относимся к языку (более  четко  формулируем  вопросы,  что  в
профессии экстрасенса иногда и не в его пользу, так как некоторые  вопросы
должны быть неясны и двусмысленны, чтобы ответы на них были по возможности
более пространны); постепенно смягчился и стал не таким специфическим  наш
юмор, впрочем, здесь было много буквально профессорского, так как у нас  с
языка не сходили всякие его шуточки и остроты, за  которые  начальство  бы
нас не погладило; потом мы помимо воли стали подражать его манерам и  если
так и не выучились на джентльменов, то это наша вина, и, наконец,  однажды
заводила появился в черном пальто и "Борсалино", но при этом сам выглядел,
как Борсалино [знаменитый  гангстер,  давший  название  весьма  элегантной
шляпе]. "Нет, - с грустью подумал  я  тогда,  -  такая  внешность,  как  у
профессора, даром не дается - она вырабатывается годами совершенно  другой
жизни". И еще я подумал, что когда профессор полулежал-полусидел  там,  на
грязном асфальте, он не выглядел ни жалким, ни униженным,  -  он  выглядел
достойно, как раненый, а жалкими и униженными выглядели мы.
   Теперь, когда профессор описал  нас  со  всеми  нашими  комплексами,  я
понимал, что он наперед знает все наши ходы, а мы просто беспомощны против
него, и что нам давно пора сложить оружие, но мы продолжали наши  действия
против него, прекрасно понимая, что  единственным  нашим  выигрышем  будет
безнаказанность,  но  нужно  же  нам  было  хоть  чем-то  оправдать   свое
существование. Что же касается безнаказанности, то здесь мы знали, на  что
рассчитывали. Конечно, профессор видел нас насквозь и  мог  прогнозировать
наши действия, но за это время  и  мы  в  какой-то  мере  узнали  характер
профессора и тоже могли предположить, чего от него можно ожидать,  точнее,
чего от него нельзя ожидать. Например, мы наверняка знали, что от него  не
приходится ждать какой-нибудь подлости, хотя  подлость,  конечно,  понятие
условное: скажем, все,  что  вызывается  общественной  необходимостью,  не
может оцениваться в обычных нравственных категориях - ведь если дело  идет
о пользе целого общества... Ну ладно, я ухожу не в ту степь. Я  говорил  о
том, что от профессора не следовало ожидать какого-нибудь подвоха, -  так,
какая-нибудь шутка, - и если иногда он загонял нас в угол,  то  спортивно,
по-джентльменски, между нами, не навлекая на нас гнев  нашего  начальства,
ведь он и начальство ставил в тупик. И тогда, после  нападения,  он  повел
себя как мужчина, то есть не стал делать никаких заявлений, поднимать  шум
в прессе, привлекать к этому делу мировую общественность  и  так  далее  -
видимо, он посчитал это своим личным делом.  А  ведь  если  бы  он  сделал
заявление, то наше начальство потом отыгралось бы на нас  за  нашу  грубую
работу. Но он по своей манере свел счеты более  тонко,  опосредованно.  Он
заставил смеяться над нами  весь  мир.  То  есть  персонажи  были  как  бы
вымышленные, но мы-то знали, над кем  смеются.  Конечно,  когда  я  говорю
"весь мир", я имею в виду читающую публику.  Еще  уже:  публику,  читающую
профессора. Но это тоже  немало.  Так  или  иначе,  я  хочу  сказать,  что
откровенного,  склочного,  кляузного  подвоха  от  профессора   ждать   не
приходилось. Во всяком случае, пока он жив. Вот если бы с  ним  что-нибудь
случилось, тогда поднялся бы невообразимый шум, потому что к этому времени
профессора выдвинули на Нобелевскую премию, и теперь он был, как на сцене.
   Но - Боже упаси! - мы и не хотели делать ничего подобного, и я  уверен,
наше начальство - тоже. Конечно, необходимо было  обезопасить  профессора,
но не менее необходимо было разгадать его загадку, потому  что  если  один
раз  появилось  нечто  непонятное,  то  какие  гарантии,  что   не   будет
повторения?
   И здесь наш расчет строился как раз на том, что профессор будет  жив  и
здоров, а логическая ошибка была в том, что если профессор не ищет  защиты
у мировой общественности, то как раз потому, что он не  трус,  а  если  не
трус, то, значит, и не испугается. Понимаете, о чем я  говорю?  Но  именно
этой простой вещи мы не учли. То есть мы даже, пожалуй, и учли, просто нам
ничего другого не оставалось, так как наши научные изыскания до сих пор но
увенчались успехом, а ситуация с каждым  днем  становилась  все  острее  и
острее, а кроме того, у каждого из нас в глубине души  все-таки  теплилась
надежда, что профессор каким-либо образом отреагирует на нашу провокацию и
тем самым даст нам какую-то хотя бы слабую зацепку. С другой стороны,  нам
хотелось  какого-нибудь  диалога,  потому  что  профессор  все  никак   не
вовлекался в игру.  Ну  и,  наконец,  наше  начальство  требовало  от  нас
конкретных действий, а не  пассивного  наблюдения,  не  забывая,  впрочем,
напоминать об осторожности.
   Режиссер, извлеченный для этого из  какой-то  киношной  экспедиции,  на
этот  раз  крайне  неохотно   согласился   помогать   нам,   но   все-таки
профессионализм взял верх, и все в  конце  концов  сладилось.  Мы  выбрали
перекресток, похожий на тот, где намечался эксперимент, и отрабатывали там
наш трюк целый день, замаскировав его под съемки политического  детектива.
Конечно, как всегда в таких случаях, вокруг площадки  собралась  толпа,  и
любопытство этих зевак сильно нервировало нас и мешало работать, но  когда
мы просмотрели видеозапись, сделанную как бы с того места,  где  находится
профессор, то увидели, что  все  выглядит  очень  внушительно.  Правда,  и
сделано  это  было  по  профессорскому  уже  написанному  к  тому  времени
сценарию, вернее, по написанной части этого сценария,  и  этот  эпизод  мы
тогда принимали всерьез - ведь мы не знали, что он снова нас надул,  надул
еще раньше, до того, как мы приступили к делу. Но я опять забегаю  вперед,
тогда же,  несмотря  на  все  репетиции,  я  очень  волновался,  когда  на
следующий день на ходу  пристраивался  в  уличной  сутолоке  где-то  сзади
профессора: ведь нужно было не только не отстать  от  него  -  нужно  было
настолько точно скоординировать свои движения с его  движениями,  чтобы  в
нужный момент (не раньше и не позже) оказаться рядом с ним, и сделать  это
нужно было так, чтобы он до  этого  момента  ни  в  коем  случае  меня  не
заметил. Думаю, что он и в самом деле меня не заметил, даже не  подозревал
о моем присутствии. Возможно, он даже не знал, что это произойдет именно в
тот день, но ведь он сам подсказал нам эту мысль... Однако профессор,  как
обычно, величественно и невозмутимо шествовал по проспекту, я же  довольно
ловко маневрировал среди встречных и невстречных прохожих, оставляя  между
нами двух-трех человек, чтобы, выйдя на угол, оказаться  как  раз  за  его
спиной. Моя роль была, пожалуй, самой ответственной,  потому  что  в  этом
спектакле малейшая моя неловкость могла стать для нас всех роковой.
   Зеленый свет загорелся точно к тому моменту, когда профессор  вышел  на
перекресток. Профессор шагнул на проезжую часть, и здесь... Черная машина,
вывернув на бешеной скорости, юзом вылетела из-за поворота  и,  перескочив
правыми колесами через угол тротуара, наверняка сшибла  бы  и  размолотила
профессора в пух и прах, если бы я за какую-то ничтожную долю  секунды  не
выдернул его с такой силой, что он отлетел к стенке дома и едва  удержался
на ногах. Это был мой шедевр. А автомобиль,  громыхнув  днищем  о  панель,
умчался, но из него еще успела высунуться зверская рожа в темных очках и в
кепке - жаль, если профессор не успел этого заметить. Но ведь  ты  же  сам
это предсказал, - ну так вот, получай!
   Тем не менее  я  должен  был  сыграть  свою  роль  до  конца,  то  есть
разъяснить профессору, если он чего-нибудь не понял, а потому я бросился к
нему, чтобы поддержать его. Профессор был немного взволнован, но  старался
не подавать виду.
   - Что это? - задыхаясь, спросил я. - Вы заметили номер?
   - Номер был заляпан грязью, - сказал профессор.
   - Это не случайность, - крикнул я, - не лихачество.
   Профессор пожал плечами.
   - Это покушение. Они хотели вас убить!
   - Вы думаете? - оживился профессор.
   Меня разозлила его тупость.
   - Конечно! - крикнул я. - Ведь машина ехала прямо на вас. Если бы  меня
здесь не было...
   - Но вы были, - иронически улыбнулся профессор и перешел улицу.
   Разочарованный, униженный,  я  смотрел  ему  вслед.  В  этот  момент  я
по-настоящему  ненавидел  его.  Да,  по  оплошности,  то  есть  увлеченные
репетициями и предстоящим спектаклем, мы в этот день не прослушали запись,
сделанную накануне, а если бы мы ее  прослушали,  мы  бы  просто  отменили
спектакль.
   "Для того, чтобы поставить точки над "i",  для  того,  чтобы  закрепить
впечатление - и  в  этой  излишней  обстоятельности  выразился  недостаток
вкуса,  как  раз  то,  что  иногда  губит  и   очень   хорошо   задуманные
произведения, - понадобились круглые от страха глаза и разинутый  рот,  да
созвездие веснушек на простоватой физиономии. Может быть,  две-три  минуты
потребовались бы, чтобы прийти в себя и понять, в  чем  дело,  но  мальчик
растолковал это в ту же секунду".
   Да, все "созвездие веснушек" пылало на моей  "простоватой"  физиономии,
когда я слушал этот отрывок, но "недостаток вкуса" мы не без  удовольствия
оставили режиссеру.
   Черт возьми! Что бы профессору изложить всю историю последовательно,  и
тогда мы бы не затевали этого дурацкого мероприятия, но  профессор,  начав
рассказывать эпизод с покушением, ушел по своей манере далеко  в  сторону,
пустился в  отвлеченные  рассуждения  и  добрался  до  меня  только  через
несколько дней, а за это время мы с  профессиональной  оперативностью  уже
успели отрепетировать и исполнить вокруг него наш идиотский танец. Надо же
так опозориться!
   После этой неудачи мы уже не ломали себе особенно голову над тем, каким
образом профессор предсказывает наши  действия.  Мы  приняли  за  основную
версию мнение одного социопсихолога  (кстати,  ученика  профессора  и  его
преемника  на  кафедре  социальной  психологии),   который   после   наших
настойчивых уговоров (но, как я  полагаю,  его  сомнения  были  отнюдь  не
нравственного  порядка)  в  конце   концов   согласился   высказать   свои
соображения относительно этого феномена. Он сказал, что  структура  нашего
детерминированного общества  может  породить  очень  небольшое  количество
комбинаций,  причем   довольно   несложных.   Поэтому   при   определенном
образовании принципиально возможно смоделировать ту или иную  ситуацию,  и
каждая из этих ситуаций, в свою очередь, имеет малое количество тенденций.
Так что нужно только выбрать доминирующую, и сюжет будет  развиваться  как
элементарная логическая задача.  "Короче  говоря,  дедуктивный  метод",  -
сказал он.
   Конечно, эта теория