,  по привычке  наскоро  искупнуться --  пока мама  спит.
Выскользнул за  дверь. Зажмурился  от солнца.  И  так, с закрытыми  глазами,
путаясь в грядках, перебежал огород. На миг стало знобко от вида воды, но он
пересилил себя, шагнул с берега.
  Когда ныряешь "солдатиком", нет потери ориентировки, которая появляется
при прыжке "ласточкой". Тело неторопливо опускалось, и Славка держал инерцию
--  почти парил, минуя  то холодные, то теплые струи. Дна  не достал: что-то
цапнуло за левую ногу, обвилось вокруг бедра.
  Первым чувством была  гадливость,  первым  движением -- отшатнуться. Но
неизвестное  переползло на пальцы  другой  ноги. Славка  дернулся, закричал,
вода  ворвалась  в  горло... Какой-то  молнией озарения он  понял,  что если
сейчас закашляется,  то все, конец. Эта  мысль пришла быстрее страха.  Стриж
успокоил руки,  готовые замолотить по воде  в попытке выметнуть  тело вверх,
убедил себя, что попал в водоросли,  что забарахтаться -- значит,  неизбежно
запутаться. Успел отогнать предательское сомнение:  в этом месте  на твердом
песчаном грунте никогда не росли водоросли.
  Обрывками, все сразу (но Славка  каким-то чудом их различал) пронеслись
чужие, Колькины или Римкины, слова: ...затягивает -- ныряй глубже и уходи...
на водорослях делай меньше движений... не мельтеши, не паникуй...
  Он осторожно сгруппировался, присел в воде. Не обращая внимания на резь
в глазах, широко раскрыл их, увидел колышущиеся клетки, разлохмаченные нити,
стал медленно высвобождать  ногу. В  памяти всплыл еще один  совет,  бабкин:
"Пиявку от себя не  оторвешь. На куску развалится, а все будет кровь сосать.
Ее таким сильным скользящим  ударом, вдоль тела..." Стриж провел  ладонью по
бедру,  сдвигая с себя захлестнувшие лодыжки нити. И только  тогда, подтянув
коленки, бешено заработал руками...
  Бабка  Нюра  шагнула  за  калитку  по  своим  делам.  И  вдруг  охнула,
схватилась за сердце: "Стриж!"
  Галя  выскочила  из  дому, на  ходу застегивая халатик, ринулась  через
огород с коротким сдавленным криком: "Сынок! Славик!"
  Следом  за  бегущими  женщинами  на  берег,  бросив  удочки,  торопливо
приковылял Трофимыч.
  Мальчик лежал  наполовину в  воде,  рука  оскальзывалась  на  размокшей
глине, не было сил  окончательно оторваться  от затягивающей черной глубины.
Пока мать и бабушка  с двух сторон  подхватили его,  выдернули на траву -- и
хлопотали,  и  щебетали  над  ним,  Трофимыч  зашел  в  воду,  долго  шарил,
изумившись, вытащил обрывок сети:
  --  Надо ж,  горе-рыболовы! Бредень сорвало, чтоб им  все  крючки на их
удочках поразги-бало!
  Поднял мальчика на руки, понес во двор.
  До Славика не сразу  дошло,  отчего  плачет  мать,  закаменела  в  углу
бабушка,  неуклюже  суетится обычно угрюмый, неторопливый  и  немногословный
колхозный  счетовод. Даже болтушка Римка  притихла, свесившись через плетень
между  надетыми  на  колья  горшками.   Но  стоять  молча  Римка  не  умела,
перемахнула  на их сторону, плетень заходил ходуном, и Славка догадался, что
сейчас   бабушка  недосчитается  любимого  глечика.   Так  и  есть!  Черепки
разлетелись по земле, один на излете толкнул Славку в бок.
  -- У, скаженная, носит тебя! -- незлобиво замахнулся на нее счетовод.
  -- Ничего, к счастью, -- возразила Андреевна. Римка осмелела, подсела к
Славке:
  -- Бачь, дирки в очерете? -- Она показала  аккуратные круглые отверстия
в камышовой крыше сарая.
  -- Ну и что? Обыкновенные ласточкины гнезда.
  --  Це так.  А  як хто жилье  ластивкы  порушить, то ихню  хату  пожежа
спалыть. Поняв?
  -- Неправда.
  -- Тю на тэбэ! Хочешь, побожусь?
  -- Да ну, скажешь тоже! Бабушка, чего она врет?
  -- Почему врет? Старые люди говорят, нельзя ласточек разорять, а то они
вернутся с искрой в клюве и пустят под  стреху огонька. Веришь, не веришь --
кому охота пробовать?
  -- Но этого же не может быть!
  -- Не знаю. Сама никогда не проверяла. И тебе не советую
  --  Сказочки!  -- пробасил  счетовод,  ища  поддержки } Гали.  -- Чего,
Андреевна, ребенку голову морочишь?
  Галя промолчала. А у  бабки  Нюры  вообще не было  настроения  спорить.
Ребята тихо поднялись и улепетнули в по садку.
  День отошел быстро, вечер наступил  душный, грозовой. Славик с  матерью
спали на сеновале. Сквозь открытую чердачную дверцу светили выпуклые катышки
звезд, словно кто-то в небо, как он в порог, наколотил блестящих гвоздиков.
  Когда  все  заснуло и чернота  ночи  стала  такой, что  ее  можно  было
зачерпнуть ладонью, когда  даже собаки  перестали  перебрехиваться, а  ветер
доносил из-за Серебряной балки лишь мерный рокот работающего трактора, возле
сарая мелькнула неразличимая тень. Чиркнула зажигалка,  блеснуло за кадушкой
с колодезной водой...
  Андреевна  в этот момент  без сна ворочалась  на лежаке -- всю жизнь не
переносила  перин!  --  ив  которых  раз  вспоминала  сегодняшнее  утро.  Не
нравилась ей история с сетью. Как ни крути, не нравилась. Слишком  очевидная
случайность  -- застрять не ближе не дальше того места, где  обычно купается
Стриж. Было еще какое-то беспокойство, путавшее мысли. Ах да, глинище... Она
так и не успела сходить посмотреть тропник. Мальчик не мог ошибиться. А коли
все  по его  словам,  то совсем не  просто  выглядит уничтожение Шишкова. Во
всяком случае, не та получается картина, какая сохранилась в людской памяти.
Выходит, немец-то не застал в  деревне партизан, вывел на расстрел к глинищу
стариков,  детишек  и  женщин,  всех  подчистую,  чтоб  не  предупредили.  А
разведчикам  устроил  засаду на подходе,  неплохо,  гад, представлял себе их
путь.  В те  же самые  часы окружил фашист и выбирающийся  на  запасную базу
отряд. Там тоже никого в живых не  осталось, среди  многих - ее весельчака и
балагура Петра. Наверняка одна  рука  сработала... И некому  теперь  сказать
правды.
  Воздух  был  тяжелым,  недобрым. Громыхал гром.  Тлели, высвечиваясь из
темноты,  щели в  ставнях  и  вырезы сердечками... Погаснув, оставляли перед
глазами цветные пятна.  Грозу  без дождя специально, кажется,  подкинуло для
тяжелых мыслей...
  "Чего  доброго,  мальчонка испугается грома, -- подумала бабка Нюра. --
Сиганет с чердака спросонок..."
  Она  вышла  на  крыльцо.   И  увидела,   как  вдруг  поднялась  столбом
раскаленная  вода  в кадушке, рванулась во все стороны, и сразу в нескольких
местах загорелись прошлогодние подсолнечные стебли, натыканные для  сушки за
проволоку у стены. Огонь вскинулся, лизнул слежавшийся камыш крыши.
  Андреевна  ахнула,  забыв клюку, заковыляла к сараю, закричала на  ходу
Галю  и Славку. Прошла целая вечность, пока они наконец выглянули из черного
провала дверцы  посреди пылающей  крыши.  И тут, к  своему ужасу, бабка Нюра
поняла,  что  приставная  лестница,  никогда  не  отнимавшаяся  от  чердака,
валяется внизу. Осознав это, бабка Нюра буквально  сиганула  к ней и подняла
одновременно  с  кем-то другим, кто кинулся на  помощь. Уже  приняв  у земли
Стрижа  и согнувшись от  тяжести,  она  увидела  отлетевший  от ноги круглый
ровненький комочек, из  которого  торчали  распотрошенные  пух  и солома  --
разоренное  ласточкино   -гнездо.   Еще   она   уловила,  как   председатель
подхватывает  на  руки Галю,  кто-то,  колотя по  металлу,  жалобно  кричит:
"Горим!",  бегут со всех  сторон  люди  с ведрами,  где-то ударили  в рельс,
образовались цепочки  сельчан, и от разных колодцев поплыли по рукам ведра с
водой. Люди на пожаре организовываются стихийно. Кто-то выводил из коровника
Зойку, кто-то разгонял  гогочущих уток. Чтоб пламя не  перекинулось на хату,
поливали  водой крыльцо  и  дверь. Расшвыряв  народ, примчались  на  лошадях
пожарные, полезли на крышу с  баграми, двое стали к насосу, а Римка и Колька
с ребятишками покатили к речке разматывающийся шланг.
  Неожиданно  Галя, неведомо  как оказавшаяся  посреди  цепочки,  сломала
ритм, пропустила передаваемое ведро, и оно упало, облив,, ноги. Глядя в одну
точку  перед собой, молодая  женщина деревянно  зашагала к  месту, где стоял
полуодетый  Кондратенко. Люди  немедленно  сомкнулись,  продолжали  деловито
хлопотать соседи, с криками носились вокруг огня ласточки, всхлипывал насос,
а  ей  виделся  другой пожар --  в  Шишкове,  куда  пришли обманутые тишиной
разведчики. Виделись внезапно вспыхнувшие хаты, немцы в засаде, а когда  все
уже кончилось -- остановившийся в свете пламени Кондратенко  по кличке Драч.
Он был в поношенном немецком мундире, с вражеским автоматом на шее, фашисты,
проходя мимо,  дружески скалили зубы  и  хлопали его  по плечу... Сейчас  на
Антоне Трофимовиче сетчатая майка поверх брюк,  пиджак внакидку, самодельные
резиновые "вьетнамки"  с  ремешками  между  пальцами, --  и только в позе, в
отставленной по-строевому левой ноге подлое тогдашнее  торжество,  да  те же
зловещие огоньки тлеют в жутко пустом взгляде. На  секунду память совместила
прошлое и настоящее, показалось,  босая  нога Кондратенко сверкает  глянцем,
как начищенный хромовый сапог...
  ...Она  посмотрела  через  дверную  щель  и заползла  на  полок. Но  он
почувствовал взгляд. Усмехаясь, подошел,  сапогом  вышиб  дверь. Не  в силах
оторваться  от пустых  глазниц, где даже  огонь,  отражаясь,  застывал и  не
бился,  словно  в  тыкве  с двумя вырезанными дырочками и  зажженной  внутри
свечой  -- такими надетыми на шесты тыквами  детишки пугали по ночам старух,
--  она  заколотилась, закричала  почти  так  же,  как вдруг заколотилась  и
закричала сейчас. Люди оборачивались, окликали ее, а она, ничего не видя, не
слыша,  шла на предателя, терзаясь проснувшейся  вместе с  памятью  и рвущей
голову болью.
  Бабка Нюра почти не слышала крика, зато уловила Галино  напряжение. Все
вдруг само собой расставилось по  местам. Ее всегда в дочкиных воспоминаниях
смущали  Данька с  кутенком в  зубах и  зеленая машина  с фашистами. Они  не
увязывались, не совпадали во времени, мешали друг дружке. Да и не могла Галя
в спешке, ночью,  все так хорошо рассмотреть. Или это было не ночью, и тогда
картинки  ее  воспоминаний  слеплены из  разных времен. Значит,  "спаситель"
просто загипнотизировал всех фактом "спасения", обманул беспамятство одной и
утраченное в горе,  а  потом  ослепленное материнской  радостью  ясновидение
другой, значит, навязал свою версию гибели  разведчиков и шишковцев, версию,
в  которой -- о,  благодарная доверчивость матери! -- никто  не усомнился...
Сколько лет жить рядом с подлостью и ни о чем не догадываться!
  Андреевна   обогнала  Галю   и   внезапно  выросла  перед   Антоном  --
растрепанная,   неуклюжая   на  своих   неодинаково  искривленных  ногах,  в
растерзанной  и   прожженной  искрами  одежде.   Седые  взлохмаченные  космы
поднялись на  фоне  пожара  огненным  гребешком,  и  что-то в ней  появилось
вкрадчивое, змеиное...
  -- Обожди,  доню. Я сама! -- Андреевна удержала за руку дочь, заглянула
Драчу в глаза. Она была уверена,  что увидит  страх, но страха не было, была
ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она
сама для себя действие. -- Твоя работа!
  Не  спросила  --  бросила  спокойно  и  настойчиво, не повышая  голоса,
выговаривая страшные слова скорее для отвлечения,  чем обвиняя. Кондратенко,
похоже, так и понял.
  -- Гроза! -- Он пожал плечами.
  -- Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил.
  -- А Галя? А Петр? А Шишкове? -- Она наконец выложила обвинение, и Драч
успокоился, не  стал  оправдываться --  бесполезно  это  перед той,  которая
читает в глазах.
  -- Ничего не докажешь.
  -- Дочка  тебя вспомнила.  Ты  боялся  ее памяти  всю  жизнь,  виду  не
показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила!
  -- Кто поверит  тронутой? Погляди, у  нее же  эпилепсия.  Ты еще своего
пащенка-полудурка  в милицию сведи, говорящей травы насбирай -- то-то  смеху
будет!
  --  А ты рисковый! На рожон полез: не  изменилось ли чего за годы  в ее
памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло.  Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца,
пожар!
  -- Что толку? -- Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало
с него  на глазах.  --  Тут  тебе  твое колдовство не поможет. Тут, замечу в
скобочках, даже истина  без  свидетелей  не поможет.  Потому  как, выражаясь
местным  диалектом,  "нэ за  тэ  кишку  бьють,  щр  рябая, а за тэ,  що рукы
корябае..."
  Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни  сочиняла о
нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?!
  -- Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился?
  --  Так ведь на  этот  счет старушечьего  нюха,  пожалуй,  маловато, а?
Закону, между прочим, доказательства подавай!
  --  Об  этом зря  не  переживай,  будут доказательства.  --  Бабка Нюра
махнула  рукой.  --  Завтра со  Стрижом  в  лес  сбегаем, деревья до  корней
переворошим,  мох  поспрошаем...  Не  может  быть,  чтоб  твое  поганое  имя
кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем...
  -- У, ведьмино племя!
  Драч  в сердцах сплюнул себе  под ноги -- хладнокровие, похоже, впервые
за  разговор  изменило  ему  с  тех пор, как он  сбросил оболочку. Андреевна
выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной.
  Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять  в
борьбе с огнем. У  закопченной  глиняной стены бабкина  нога  наткнулась  на
бутылочное  горлышко,  заткнутое дырявой  пробкой.  Бабка  Нюра наклонилась,
подняла.
  -- Твое, что ли? -- спросила она Славку.
  -- Не, не мое. -- Славик спрятал руки за спину. -- Но я  знаю, для чего
оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду.  Затыкаешь пробкой с трубочкой.
Бросишь в речку,  вода  наберется -- и  ка-ак жахнет!  Но пожар  не  от нее,
бабушка!
  --  Догадываюсь.  Убери  с  глаз. И  чтоб никогда ничего  против  живой
природы, понял? Подошел председатель:
  -- Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И  сена от
правления выделим. Перезимуешь...
  -- Что же делать? Гроза! -- не слушая, ответила бабка Нюра.
  3
  Стриж шел по лесу, наклонив голову к плечу и позевывая. Он не знал, что
ищет, --  слушал и ждал. Трава сама должна подсказать т о место. Приведет  и
вовремя остановит. Он шел непроложенной тропой, помня и  не помня о том, что
за ним, связанные невидимой ниточкой, бредут бабка Нюра и Драч, шел вслепую,
безошибочной ощупью, потому  что видел свою дорогу где-то внутри себя. Трава
сохраняла легкий след, точно неторопливый ветерок шурша расчесывал поляну на
пробор. След оставался даже в  воздухе -- неощутимая линия совмещенной его и
бабкиной  воли.  Линия,  с  которой  уже не  мог  сойти  Драч.,  Мальчик  не
оборачивался.  Но ощущал Драча  близко-близко. И так же уверенно, как ощущал
лопатками бабкин взгляд. Они с бабушкой ни о чем не  сговаривались, выйдя на
рассвете из дому, не сговаривались и на пути к лесу, и здесь, в лесу. Тем не
менее, слаженно разошлись,  перестроились, зажали  предателя намертво --  ни
свернуть, ни оглянуться. Сам-то предатель об этом не подозревает...
  Драч в  это время гибкой партизанской поступью крался за Стрижом  среди
кустов.  Куда   девалась  старческая  неровность  движений,  расхлябанность,
суетливость? Все отшелушилось ночью, пока караулил рассвет, пока высматривал
из канавы  старуху  с  пацаном,  и  потом, пока кружил  по  лесу,  давая  им
разбрестись по сторонам. Уж  теперь  он  никого  не выпустит. Век  не найдут
трупов в  этих  неблагополучных берлогах  и заброшенных блиндажах.  Иди-иди,
змеенок, давно по тебе перышко скучает.  Сначала тебя,  а  после и до ведьмы
доберемся. Все в свой  черед, как  говаривал  один специалист, работая сейф:
сначала драгметалл, потом бумажки...
  Драч  удлинил шаг и приготовился к прыжку как раз  в тот  момент, когда
малец очутился на  середине лужайки с отчаянно зеленым оконцем ровной, будто
подстриженной травы. Почудилось, Стриж  прошел ее, почти не приминая,  можно
было  провести ладонью под ступнями босых ног. В эту минуту сзади послышался
шорох. Драч с прыжка, по-волчьи не сгибая шеи,  повернулся, солнце ударило в
глаза,  и,  ослепленный,  он  увидел  отделившуюся  от  дерева  ведьму.  Она
приближалась  прямая, черная на  фоне  солнца, глаза  резало, но  он  боялся
смигнуть и  все  смотрел, смотрел на  безликий силуэт, сухую высокую фигуру,
огненную   корону   вокруг  головы.  Сам   лес,   темный   и   таинственный,
сфокусировался в этой фигуре,  наступал молча и  беспощадно. Перед проклятой
старухой  стушевывались   деревья,  в  старухиной   руке  извивалась  белая,
нацеленная разинутой пастью змея.
  -- Ты что, ты что? -- забормотал Драч, нашаривая на поясе нож. Клацнуло
лезвие.
  Старуха надвигалась беззвучно и оттого еще более неотвратимо.
  Драч попятился. Споткнулся. Удержался на ногах. Отступил дальше.
  И вдруг по грудь провалился в пустоту.
  Он  выпростал  руку.  Подтянулся.   Трясина  зыбилась  и  текла  книзу,
засасывая туловище.
  Драч  поднял голову,  встретил  тяжелый, как  удар,  взгляд.  Андреевна
стояла, опершись подбородком  на  клюку. И  лес, и солнце  сосредоточились в
этом взгляде и молчали вместе с ней.
  --  Ты хотел доказательств --  получи их!  -- наконец  сказала она.  --
Здесь  корни и камни пропитаны кровью.  Здесь воздух и листья дышат  местью.
Они не простят.
  Бабка  Нюра перевела  дыхание,  беспокойно посмотрела  на Славку по  ту
сторону  оконца  --  Славка отклонился назад и  стоял  натянутый, невесомый,
отвернувшись от того, под кем только что разверзлась земля. Как в себе самой
почувствовала   она  ворвавшуюся  в  его  мозг   боль,  цепенеющие  мускулы,
неподвижные, устремленные в одну точку расширенные зрачки. Метнулась к нему,
обняла, наскоро закончила:
  -- Ты,  Драч, не мог не прийти,  соблазн был  слишком велик покончить с
обоими разом. Оставайся, подлюга,  и запомни: ты -- не человек.  Тебя нельзя
судить по человеческим законам. Идем, Стрижик.
  Подбородок у Кондратенко уже  ушел в топь. Но  мольбы не было в  глазах
предателя.  Только  ненависть.  Жгучая,  ненасытная  ненависть,  которая  не
помещалась в теле и которую не могла выдержать земля.
  Бабка  Нюра  закутала  мальчика  с  головой  своим  платком,  потянула,
вынуждая его идти непослушными, деревянно переступающими ногами.
  Лес  вздохнул от  набежавшего  ветерка.  Где-то  скрипнула,  расправляя
ветки, старая осина.
  4
  Вещи  в  комнате  отвернулись  от  людей,  замерли,  остыли.  Пожух  на
подоконнике  букетик  васильков.  Зазябли  стекла.  Бабка  Нюра  перестелила
постель,  где обычно спал Стриж, -- показалось,  косо  висел подзор. Вытерла
несуществующую  пыль  с  листьев  герани.  Закрыла  заслонку  печи.   Вышла,
притворила ставни, замкнула на пробой.
  Мыслей не было. Желания что-то делать -- тоже.
  Ах ты, старая, глупая! Не уберечь  мальчонку! Галя срочно увезла его  в
город, равнодушного, безвольного, сломанного. Как когда-то увозили ее  саму.
И как еще  до  того увозили куда подальше других. Лишь переменой  обстановки
можно вытряхнуть из  тела  падучую, сделать человека снова  сильным.  Какую,
однако, силу спросишь с девятилетнего пацана?
  Всегда  у них так в роду: качаешься  между  болезнью и  вещим  умением.
Никакой середины: либо  ведуны,  либо блаженные. Пересилишь падучую, не дашь
ей затрепать себя -- и  окунаешься в прозрачное  состояние на самом  краешке
припадка, когда просыпается  и ясновидение, и кое-что иное. Не пересилишь --
одним блаженным на свете станет  больше. У  немногих достает сил. Сумеет  ли
Славка удержаться  на  краешке, не скатиться  в вечный  мрак  беспрерывного,
растянутого во времени припадка? Успеет ли?
  Она  безучастно  легла,  притихла.  Незачем  жить.  Не  для  кого жить.
Загорелось передать все внуку, он такой хваткий, понятливый, ему с  природой
легко. Но пацаненок не выдержал недоброты, нечаянного повзросления, колючего
мстительного  воздуха в  лесу. Больше в  эти места Галя его  не  выпустит. И
значит, уже совершенно незачем жить...
  Бабка  Нюра  медленно  изгоняла из  себя  тепло.  Начиная  от  кончиков
пальцев,  волнами