Томас ДИШ
   334

Перевод с английского А.Гузмана


Анонс

     Две захватывающие экстраполяции тончайшего стилиста американской фантастики, одного из столпов "новой волны". Где бы действие ни происходило - в лагере, над заключенными которого проводят бесчеловечные эксперименты, или в задыхающемся от перенаселенности Нью-Йорке близкого будущего, - но с неизменным мастерством, бескомпромиссным психологизмом Диш изображает переплетение человеческих отношений во всем их многообразии, щедро сдабривая и без того крепкий коктейль бессчетными аллюзиями, как общекультурными, так и весьма экзотическими.

     Посвящается Джерри Мундису, который там жил

Глава первая

СМЕРТЬ СОКРАТА

1

     Примерно в районе печени тупо и как-то пусто саднило - там, где, согласно "Психологии" Аристотеля, помещался ум; можно было подумать, будто в груди у него надувают воздушный шар или что тело его и есть этот шар. Намертво заякоренный к парте. Словно распухшая десна, которую снова и снова пробуешь языком или пальцем. Однако это не совсем то же самое, что просто боль. Для этого нет названия.
     Профессор Оренгольд рассказывал о Данте. То-се, трали-вали, родился в тысяча двести шестьдесят пятом. "1265", - записал он в тетрадке.
     От вечного сидения за партой затекли ноги - вот хоть что-то определенное.
     И Милли - это уже определенней некуда. "Осколки сердец, - подумал он (хотя это было не совсем то же самое, что просто думать). - Осколки сердец. Без нее не жилец".
     Профессор Оренгольд превратился в какую-то живописную мазню. Берти вытянул ноги в проход, вплотную сдвинув колени и напрягши бедренные мышцы. Он зевнул. Покахонтас неприязненно зыркнула на него. Он улыбнулся.
     Снова возник профессор Оренгольд, и:
     - То-се, Раушенберги, трали-вали, ад, описываемый Данте, это ад вне времени. Это ад, который содержится в самых потаенных глубинах души у каждого из нас.
     "Вот ведь говно", - сказал себе Берти, тщательнейше формулируя мысль.
     Всё - большая куча говна. "Говно", - вывел он в тетрадке, потом сделал буквы объемными и аккуратно заштриховал боковые грани. Совершенно не похоже на настоящее образование. Для нормальных барнардовских студентов ДОШ - Дополнительная общеобразовательная школа - это посмешище. Так говорила Милли. Подслащенная пилюля или что-то в таком духе. Говно в шоколадной глазури.
     Теперь Оренгольд рассказывал о Флоренции, папах римских и тэ дэ, и тэ пэ, а потом исчез.
     - Ладно. Что такое симония? - спросил проктор. Ответить никто не вызвался. Проктор пожал плечами и снова включил лекцию. На возникшей картинке поджаривались чьи-то ступни. Он слушал, но ничего не понимал. Собственно, даже и не слушал. Он пытался нарисовать в тетрадке лицо Милли, только рисовать он умел не очень хорошо. Кроме черепов. Черепа, змеи, орлы, фашистские самолеты выходили у него вполне натурально. Может, надо было пойти в художественную школу. Он переделал лицо Милли в длинноволосый блондинистый череп. Его пробирала тошнота.
     Тошнота пробирала его до самых печенок. Может, это из-за шоколадки, съеденной вместо горячего завтрака. Он не придерживался сбалансированной диеты. Ошибка. Полжизни он питался в кафетериях и спал в общагах. Не жизнь, а черт-те что. Ему нужен дом; размеренность. Ему нужна хорошая добрая ебля. Если они с Милли поженятся, у них будут двуспальные кровати, собственная двухкомнатная квартира, во второй комнате только две кровати, и все. Он представил себе Милли в ее щегольском костюмчике стюардессы. Потом с закрытыми глазами принялся мысленно раздевать ее. Сначала синяя курточка с монограммой "Пан-Ам" над правым кармашком. Потом он раскнопил кнопку на талии и расстегнул молнию. Юбочка с шелестом сползла по гладкому антрону комбинации. Розовой. Нет - черной, с кружевным подолом. Блузку она носила старомодную, с длинным рядом пуговиц. Он попытался представить, что расстегивает их по одной, но как раз в этот момент Оренгольд решил отпустить одну из своих идиотских шуточек. Ха-ха. Он поднял глаза и увидел Лиз Тэйлор из прошлогоднего курса истории кино, со здоровыми розовыми буферами и шевелюрой из голубой проволоки.
     - Клеопатра, - произнес Оренгольд, - и Франческа да Римини потому здесь, что грех их не такой тяжкий.
     Римини - это был город где-то в Италии; так что опять возникла карта Италии.
     Италия, гениталия.
     Интересно, на хрена ему, по-ихнему, вся эта фигня? Кому какое дело, когда родился Данте? Может, вообще никогда. Ему-то что с того - ему, Берти Лудду? Ничего.
     Вот какой вопрос надо поставить ребром, а не задницу зря просиживать. Но не будешь же спрашивать телеэкран - а Оренгольд был именно что на экране, пятно мерцающих точечек. Его и в живых-то нет уже, говорил проктор. Очередной чертов дохляк-специалист с очередной чертовой кассеты.
     Смех, да и только: Данте, Флоренция, "Символические наказания" (которые старая надежная Покахонтас как раз сейчас заносила в свою старую надежную тетрадку). Это же не средневековье хреново. Это хренов двадцать первый век, а он - Берти Лудд, и он влюблен, и ему одиноко, и он без работы (и, вероятно, без шансов ее найти), и ничего тут не поделаешь, хоть ты тресни, и податься некуда во всей проклятущей развонючей стране.
     Что если Милли он больше не нужен?
     Ощущение пустоты в груди раздулось до немыслимых размеров. Он попытался отогнать его мыслями о пуговицах на воображаемой блузке, о теплом теле под блузкой, об его Милли. До чего ж ему тошно. Он выдрал из тетрадки листок с черепом. Сложил пополам и аккуратно разорвал по сгибу. Он повторял процесс до тех пор, пока обрывки не стали такими крохотными, что больше не рвались. Тогда он ссыпал их в карман рубашки.
     Покахонтас не сводила с него глазенок и криво лыбилась, и оскал ее повторял, слово в слово, за плакатом на стене: "Берегите бумагу, не транжирьте зря!" Покахонтас была задвинута на экологии, и Берти оказался вблизи опасной черты. Он рассчитывал на ее тетрадку, когда будут выпускные экзамены, так что состроил виноватую улыбку. Улыбка у него была обаятельная. Нос только подкачал - слишком уж курнос.
     Оренгольда сменила эмблема курса - голый мужик, растопырившийся в квадрате и круге, - и проктор (как ему только не надоело?) поинтересовался, нет ли у кого вопросов. К немалому всеобщему удивлению, из-за парты вылезла Покахонтас и затараторила... о чем? О евреях, насколько понял Берги. Евреев он не любил.
     - Вы не могли бы повторить свой вопрос? - сказал проктор. - На задних партах, наверно, не все расслышали.
     - Ну, если я правильно поняла доктора Оренгольда, первый круг - это для некрещеных. Для тех, кто не сделал ничего плохого, только родился слишком рано.
     - Именно так.
     - По-моему, это нечестно.
     - Да?
     - В смысле, я вот тоже некрещеная.
     - И я, - отозвался проктор.
     - Значит, по Данте, мы оба отправимся в ад.
     - Да, похоже, что так.
     - Но это нечестно! - поднялось до визга нытье.
     В классе кто-то гоготал, кто-то уже собирался вставать.
     - Пишем проверочную, - поднял руку проктор. Берти издал стон, самым первым.
     - Ну, в смысле, - не сдавалась Покахонтас, - если вообще кто-то виноват, что рождаются так, а не иначе, то скорее уж Бог.
     - Хороший вопрос, - произнес проктор. - Не уверен, правда, что на него можно ответить. Пожалуйста, сядьте. Пишем короткую проверочную.
     Двое старост, уже в годах, принялись раздавать маркеры и опросные бланки.
     Нехорошие ощущения Берги конкретизировались, и оттого, что беда теперь общая, ему стало полегче.
     Свет померк, и на экране загорелся первый вопрос:
     "1. Данте Алигьери родился в - (а) 1300 г. ; (б) 1265 г. ; (в) 1625 г. ; (г) Дата неизвестна".
     Покахонтас, сучья морда, строчила как заведенная. Когда ж он родился, Данте этот хренов? Он помнил, что записал дату в тетрадку, не помнил только, что это была за дата. Он поднял взгляд на экран, но там уже высветился второй вопрос. Он нацарапал крестик в квадратике (в), потом стер, смутно подозревая, что выбрал неудачно; в конце концов все равно пометил (в).
     На экране был четвертый вопрос. Выбрать предлагалось из имен, которые ничего ему не говорили, а вопрос был хрен проссышь. С отвращением он проставил всюду (в) и отнес листок старосте у дверей - который в любом случае не выпустил бы его, пока не сдаст проверочную. Он стоял и хмуро глядел на остальных тупых ослов, царапавших на опросных листах свои неверные ответы.
     Прозвенел звонок. Все вздохнули с облегчением.

***

     Дом 334 по 11-й восточной стрит входил в число двадцати жилых комплексов - ни один не одинаковый, но все похожие - построенных в изобильные восьмидесятые, до Уплотнения, в рамках первой федеральной программы-минимум. Алюминиевый флагшток и бетонный барельеф с изображением адреса украшали главный вход сразу за Первой авеню; это была единственная на все здание декоративная деталь. Как-то ночью много лет назад Совет жильцов в виде протеста умудрился отбить фрагмент монолитной "четверки", но, в общем и целом (не считая деревьев и помпезных магазинных витрин, которые и в лучшее-то время служили скорее для показухи), первые описания, помещенные некогда в "Таймс", до сих пор соответствовали истине. С точки зрения архитектуры, 334-й пребывал наравне с пирамидами - устарел совсем чуть-чуть и не одряхлел ни капельки.
     Под его кожей из стекла и желтого кирпича в восьмиста двенадцати квартирах (по сорок на этаж плюс двенадцать в цокольном этаже, за магазинами) обитало около трех тысяч человек (но это не считая временных жильцов), что всего процентов на тридцать с небольшим превышало первоначальную расчетную норму Агентства - 2250. Так что, если быть реалистами, и в этом отношении дело обстояло, можно сказать, сравнительно удачно. Несомненно, многие с радостью согласились бы поселиться где-нибудь и похуже; особенно когда пребываешь - а Берти Лудд пребывал - в статусе временного.
     В данный момент, в полвосьмого вечера в четверг, Берти временно пребывал на лестничной площадке шестнадцатого этажа, двумя этажами ниже квартиры Хольтов. Отца Милли не было дома, да и в любом случае в гости Берти не приглашали, вот он и сидел, отмораживал задницу и слушал, как кто-то орет на кого-то еще по поводу денег или секса ("Деньги или секс" было коронной строчкой в каком-то комедийном сериале, который Милли вечно ему воспроизводила. "Копни поглубже - и это всегда будут деньги или секс". Блевотно.). Тем временем кто-то еще третий требовал, чтобы они заткнулись, а далеко и безостановочно, словно кружащий над парком самолет, убивали младенца. "Это любовь, - пело радио. - Это любовь. Осколки сердец. Без нее не жилец". Хит номер три по всей стране. Целый день песенка крутилась у Берти в голове, всю неделю.
     До Милли он никогда не верил, что любовь - сложнее там или ужаснее, чем просто сунь-вынь. Даже первые месяц-другой с Милли ни о чем, кроме обычного сунь-вынь, разве что со знаком качества, речь не шла. Но теперь любая дебильная песенка по радио, даже иногда рекламные ролики, казалось, рвут его в кусочки.
     Песня вырубилась, вопли утихли, и Берти услышал снизу медленные шаги. Только б это была Милли. Шаги выбивали по ступеням характерную резкую медленную дробь женских туфелек на низком каблуке, и в горле его образовался ком - любви, страха, боли, чего угодно, но не счастья. Если это Милли, что он ей скажет? А если - не дай-то Бог - нет...
     Он раскрыл учебник и притворился, что читает, вымазав страницу какой-то дрянью, в которую вляпался, когда пытался раскрыть люк мусоропровода. Он обтер ладони о штаны.
     Это была не Милли. Какая-то старая дама с полной сумкой продуктов; остановилась на пролет ниже, облокотилась о перила и, выдохнув "уф", поставила сумку на ступеньки. Из угла рта у нее торчала палочка оралина с призовым кнопарем - замысловатой мандалой, которая при каждом движении дамы беспорядочно вращалась, словно разладившиеся часы. Дама подняла взгляд на Берти; тот же мрачно пялился на репродукцию давидовской "Смерти Сократа" у себя в учебнике. Дряблые губы изобразили подобие улыбки.
     - Учитесь? - поинтересовалась она.
     - Угу, именно что. Учусь.
     - Это хорошо. - Она извлекла изо рта, как термометр, бледно-зеленую оралинину и глянула, сколько осталось от стандартных десяти минут. Губы, не переставая улыбаться, поджались плотнее, будто бы дама замышляла некую шутку, приберегала напоследок, для пущей убойной силы. - Учиться, - в конце концов произнесла она (казалось, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть), - это полезно.
     Снова включилось радио, с новым "фордовским" рекламным роликом, одним из любимых у Берти - таким легкомысленным и в то же время таким веским. Ну нет чтоб старая ведьма заткнулась, и так еле слышно.
     - Теперь без образования никуда.
     Берти ничего не ответил. Она решила попробовать иначе.
     - Эти ступени, - произнесла она.
     - Что ступени? - раздраженно поднял Берти взгляд от учебника.
     - Что? Он еще спрашивает! Лифт не работает уже, наверно, месяц. Вот что. Месяц!
     - Ну?
     - Ну так почему бы лифт не починить? А попробуй только обратиться в жилконтору, чем все кончится? Ничем, вот чем.
     Иди, шнурки от сапог прогладь - вот что ему хотелось ответить. Ишь, выступает - можно подумать, всю жизнь в кооперативе каком-нибудь прожила, а не в трущобах этих федеральных, вытатуированных у нее во все лицо. По словам Милли, во всем районе лифты не работали какой там месяц - годы.
     С гримасой отвращения он сдвинулся к стене, освобождая старой даме проход. Та поднялась на три ступеньки, пока лица их не оказались вровень. От нее разило пивом, мятной жвачкой и старостью. Старух и стариков Берти терпеть не мог. Он терпеть не мог их морщинистые лица и сухую, холодную на ощупь плоть. Это из-за того, что так полно старух и стариков, Берти Лудд не мог жениться на девушке, которую любил, и завести свою семью. Несправедливо, черт побери.
     - О чем читаете?
     Берти опустил взгляд на репродукцию. Он прочел подпись, которой раньше не читал.
     - Это Сократ, - произнес он, смутно припоминая что-то из прошлогоднего курса по истории цивилизации. - Это картина, - пояснил он. - Греческая картина.
     - На художника учитесь? Или еще на кого?
     - Еще на кого, - огрызнулся Берти.
     - Вы ведь молодой человек Милли Хольт, так? - Берти не ответил. - Ждете, когда она вернется?
     - Что, ждать уже запрещается?
     Старая ведьма разоржалась прямо ему в лицо, и это было все равно, что сунуть нос в дохлую манду. Затем, ступенька за ступенькой, она одолела следующий пролет. Берти попытался не оборачиваться ей вслед, но у него не получилось. Глаза их встретились, и та снова принялась ржать. В конце концов он был вынужден спросить у нее, что такого смешного.
     - Что, смеяться уже запрещается? - отпарировала она, и в ту же секунду смех обратился в хриплый кашель, ну прямо из минздравовского ролика о вреде табака. Уж не курящая ли она, мелькнула мысль у Берти. По возрасту вполне может быть. Отец Берти - уж лет на десять точно ее моложе - курил всегда, если только удавалось разжиться табаком. Берти считал это лишней тратой денег, отвратительной, но в меру. Милли же, с другой стороны, на дух не выносила курящих, особенно женщин.
     Где-то со звоном разлетелось стекло, и где-то принялись палить друг в друга дети - "Бах! Ба-бах! Тра-та-та!" - и попадали с воплями, играя в партизанскую войну. Берти глянул в бездну лестничного колодца. Далеко внизу на перилах появилась чья-то рука, помедлила, исчезла, снова появилась, приближаясь. Пальцы казались тонкими (как у Милли), и вроде бы на ногтях блестел золотой лак. Трудно сказать, в потемках-то и с такой высоты. Внезапный прилив надежды ("Нет! Не может быть!") заставил забыть старушечий хохот, вонь, вопли; лестничный колодец обратился в романтическую сцену, заволокся дымкой, все стало, как в замедленной съемке. Рука исчезла, помедлила, снова появилась на перилах.
     Первый раз, когда пришел к Милли домой, он поднимался за ней по этим ступеням, глядя, как ходит перед глазами ее плотная маленькая попка, направо, налево, направо, и как дрожит и искрится жестяная кайма на шортах, словно вывеска винной лавки. Всю дорогу наверх Милли ни разу не оглянулась.
     От одного только воспоминания у него тут же встало. Он расстегнул на ширинке молнию и вяло сунул руку в штаны, но опало прежде, чем он успел начать.
     Он поглядел на свой наручный "таймекс" (гарантия - год). Восемь, минута в минуту. Он мог позволить себе ждать еще два часа. Потом, если не хочет полностью оплачивать проезд на метро, сорок минут тащиться до общаги на своих двоих. Если бы не испытательный срок из-за плохих оценок, он мог бы просидеть тут хоть всю ночь.
     Он углубился в свою "Историю искусства": в потемках стал изучать картинку с Сократом. В одной руке у того была большая чашка; другой он, сжав кулак и отставив средний палец, показывал кому-то "отдзынь". Вовсе как-то не похоже было, чтоб он умирал. Завтра в два часа дня экзамен; середина семестра. Серьезно, надо подготовиться. Он стал еще сосредоточенней вглядываться в картинку. Зачем вообще люди рисуют картины? Он пялился до тех пор, пока у него не заболели глаза.
     Младенец завелся по-новой, нацеливаясь на Централ-парк. По лестнице, непонятно лопоча, скатился отряд бирманских националистов; минутой позже - вторая кучка детей (американские герильерос, судя по черным маскам), матерясь во все горло.
     По щекам его потекли слезы. Он был уверен - хоть и не позволял пока себе в этом признаться, - что Милли путается с кем-то еще. Он так ее любит, а она такая красивая. Последний раз, когда они виделись, она назвала его глупым.
     - Иногда ты такой глупый, Берти Лудд, - сказала она, - что прямо тошно.
     Но она такая красивая. И он ее любит.
     Слеза капнула в чашу Сократа и впиталась в дешевую бумагу. Он осознал, что плачет. За всю свою сознательную жизнь он не плакал ни разу. Сердце его было разбито.

2

     Не всегда Берти ходил такой пришибленный жизнью. Совсем наоборот - он был дружелюбен, как цветок, беспечен, не бухтел и вообще кайфовый чувак. Он не начинал заводиться при первом же знакомстве, а если заводок было не избежать, умел красиво проигрывать. Соревновательный фактор в КЗ-141 не особо поощрялся, а в центре, куда его перевели после родительского развода, и того меньше. Приятный, общительный парнишка тогда был Берти.
     Потом летом, после школьных выпускных, как раз когда у них с Милли только-только все стало совсем серьезно, его вызвали в кабинет к мистеру Мэку, и у всей жизни вышибло дно. Мистер Мэк был поджар, лысоват, с небольшим брюшком и еврейским носом - хотя еврей он или нет, Берти мог только догадываться. Не считая носа, главное, что вызывало подозрения, это чувство, которое складывалось у Берти от всех бесед со своим куратором - такое же, как когда с евреями, - что мистер Мэк играется с ним; что безликая профессиональная доброжелательность того - не более чем маска, скрывающая безграничное презрение; что все его разумные советы - ловушка. Беда только, что по природе своей Берти просто не мог не втянуться в игру. В игру мистера Мэка, по его правилам.
     - Присаживайся, Берти. - Первое правило.
     Берти сел, а мистер Мэк объяснил, что получил письмо из регент-управления штата, - он вручил Берти большой серый конверт, откуда Берти извлек целый ворох бумаг и бланков, - и суть в том, - Берти засунул бумаги обратно в конверт, - что Берти переклассифицирован.
     - Но мистер Мэк, я же сдавал тесты! Четыре года назад. И я прошел!
     - Я позвонил в Олбани, удостовериться, что нигде ничего не перепутали. Так оно и есть. Письмо...
     - Да посмотрите же! - Он нашарил в кармане бумажник и извлек свою учетную карточку. - Видите, тут же написано, черным по белому - двадцать семь.
     Мистер Мэк взял карточку за обтрепанные края и сочувственно втянул щеки.
     - Берти, мне очень жаль, но на новой твоей карточке - двадцать четыре.
     - Один балл? Из-за одного балла вы собираетесь... - Он был не в силах даже