-  я  расслабился,  снял  оборону  и
почувствовал к ней жалость.
   Но только чуть-чуть. Потому что не хотел, чтобы  что-нибудь  портило  мне
вечер. Я хотел гулять и веселиться.
   Со мной этого уже давно не было.
   Я вышел на своей остановке. Лифт сработал с первого раза - хороший  знак,
подумалось мне. Поднявшись домой,  я  разделся,  принял  душ,  нашел  чистую
рубашку и разогрел  в  микроволновке  несколько  буррито.  Приходи  в  себя,
посоветовал я своему отражению, бреясь  перед  зеркалом.  Ты  слишком  много
работал. Твоя кредитная карточка растолстела, и пора это поправить.
   Буррито напоминали по  вкусу  картон,  но  я  решил,  что  мне  это  даже
нравится, потому что они такие агрессивно-обычные. Машина  у  меня  была  на
ремонте в Бернаби - водородный бак  стал  протекать,  -  так  что  вести  не
придется. Можно будет пойти и нарезаться от души, а утром позвонить Максу  и
сказать, что приболел. Выступать он не станет; я у него теперь "примадонна",
и Макс мне кое-чем обязан.
   Слышишь, Макс,  я  тебя  теперь  вот  так  держу,  сказал  я,  достав  из
морозильника запотевшую бутылку "Московской" и обращаясь за неимением  Макса
к ней. Никуда ты теперь не денешься. Я три недели подряд редактировал  грезы
и кошмары одной очень сдвинутой особы, Макс. Для тебя. Чтобы  ты  толстел  и
процветал, Макс... Я налил на три  пальца  водки  в  пластиковый  стаканчик,
оставшийся от большой гулянки, что я устраивал с год назад, и пошел  обратно
в гостиную.
   Иногда мне кажется, что тут вообще никто не живет.
   В смысле живет, но он - никто. Не то чтобы  у  меня  беспорядок,  нет,  в
общем-то я неплохо справляюсь с уборкой, хотя делаю это скорее по  привычке.
Даже пыль на рамах сверху не забываю стирать, и все такое, но временами  мне
вдруг становится здесь как-то зябко, неуютно: тут ничего нет,  кроме  самого
обычного набора самых обычных вещей. Не то чтобы мне хотелось довести кошку,
горшки с цветами расставить или еще что. Просто иногда я думаю, что тут  мог
бы жить кто угодно; все так взаимозаменяемо, моя жизнь и ваша, моя и  чья-то
еще...
   Я думаю, что Рубин именно так жизнь  и  воспринимает,  но  для  него  это
источник силы и вдохновения. Он живет в чужом мусоре, и все,  что  он  тащит
домой, было когда-то новеньким и  блестящим,  что-то  для  кого-то  значило,
пусть хоть недолго. Вот он и собирает хлам в свой идиотский грузовик, свозит
к себе и выдерживает до поры до времени, как в  компостных  кучах,  пока  не
придумает что-нибудь новое, куда этот хлам можно  употребить.  Рубин  как-то
показывал мне свою любимую книгу по  искусству  двадцатого  века,  там  была
фотография движущейся скульптуры под названием "Мертвые птицы снова летят" -
этакая конструкция, которая крутила  на  веревочках  трупики  мертвых  птиц.
Рубин улыбнулся и кивнул; я почувствовал, что он считает автора своего  рода
духовным наставником. Но что он подумает, глядя на мои плакаты в  рамах,  на
мой мексиканский диван, на мою кровать  из  темперлона?  Впрочем,  решил  я,
он-то, возможно, и придумает что-нибудь необычное. Вот поэтому он  известный
художник, а я - нет.
   Я подошел к окну и прижался лбом  к  стеклу,  такому  же  холодному,  как
стакан у меня в  руке.  Пора  двигаться,  подумалось  мне.  Первые  симптомы
болезненного страха перед городским одиночеством. А это легко  излечивается.
Допиваешь. И идешь.
   Нарезаться как следует мне в тот вечер так  и  не  удалось.  Но  здравого
смысла я тоже  не  проявил.  Надо  было  плюнуть,  пойти  домой,  посмотреть
какой-нибудь  древний  фильмец  и  завалиться  спать.   Однако   напряжение,
копившееся во мне все  эти  три  недели,  гнало  меня  дальше,  как  пружина
механических часов, и я продолжал слоняться по ночному  городу,  по  большей
части наугад, и время от времени добавлял то в одном баре, то в другом.  Вот
в такую  ночь,  казалось  мне,  легко  ускользнуть  в  другой  континуум,  в
альтернативный мир, где город выглядит точно так же, но там  нет  ни  одного
человека, которого ты любишь или знаешь,  нет  никого,  с  кем  бы  ты  хоть
однажды заговорил. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и обнаружить, что
та" заменили весь штат... А затем ты вдруг осознаешь, что  и  зашел-то  лишь
для того, чтобы увидеть хоть какое-то знакомое лицо -  официантки,  бармена,
кого угодно...
   Веселью это, как известно, не способствует.
   Я, однако, не останавливался, побывал уже в шести или семи заведениях,  и
в конце концов меня  занесло  в  какой-то  клуб  в  западной  части  города.
Выглядел он так, будто обстановку там не  меняли  еще  с  девяностых  годов:
облупленный хром поверх пластика и размытые  голограммы,  от  которых,  если
пытаться разобрать картинку, начинает болеть голова. Кажется, Барри  мне  об
этом заведении рассказывал, но, убей Бог,  не  знаю  зачем.  Я  огляделся  и
ухмыльнулся. Если специально ищешь какую-нибудь унылую дыру, то лучше  места
не найти. Да, сказал я себе, усаживаясь на угловой стул у стойки  бара,  то,
что надо: и грустно, и гнусно. Настолько гнусно, что я,  может  быть,  сумею
остановить свое падение в эту бездонную дерьмовую ночь. Тоже неплохо  будет.
Вот сейчас приму еще на дорожку, повосторгаюсь этой пещерой  и  -  на  танец
домой.
   Тут я увидел Лайзу.
   Она меня пока не заметила: я как вошел, так и сидел с поднятым  от  ветра
воротником, Лайза устроилась в дальнем конце бара, а перед  ней  стояли  два
глубоких пустых фужера - их еще  подают  с  такими  маленькими  гонконгскими
зонтиками или пластиковыми русалками в коктейле.  Когда  она  посмотрела  на
парня рядом с ней, я заметил у нее в глазах блеск магика  и  догадался,  что
напитки  были  безалкогольные:  при  таких  дозах  наркотика  мешать  его  с
алкоголем - верная смерть. Зато парень уже поплыл, с  его  лица  не  сходила
тупая пьяная улыбка, и он едва не падал со  стула,  хотя  все  время  что-то
говорил, говорил, пытаясь сфокусировать взгляд на ее лице.  Лайза  сидела  в
своем новом черном блузоне, застегнутом до подбородка, и  казалось,  что  ее
череп просвечивает сквозь бледную кожу, как тысячеватная лампа. Увидев ее  в
этом баре, я вдруг многое понял.
   Понял, что она действительно умирает  -  или  от  магика,  или  от  своей
болезни, или от всего вместе. Что она давно это знает. Что  парень  рядом  с
ней слишком пьян, чтобы заметить экзоскелет, но дорогой  блузой  и  то,  как
Лайза сорит деньгами, он тем не менее заметил. И что происходит  именно  то,
на что это больше всего похоже.
   Увиденное как-то не укладывалось в голове. Что-то во мне противилось моим
же выводам.
   А Лайза улыбалась  -  или,  во  всяком  случае,  изображала  нечто  в  ее
представлении  похожее  на  улыбку  и  своевременно  кивала,  когда   парень
заплетающимся языком изрекал очередную глупость.  Невольно  вспоминалась  ее
фраза о том, что она любит смотреть.
   Теперь я понимаю, что, не встреть я ее в этом баре, с  этим  парнем,  мне
было бы гораздо легче принять то, что случилось позже. Возможно, я  бы  даже
порадовался за нее или как-то поверил  в  то,  во  что  она  превратилась  -
создала по своему образу и подобию,  -  в  программу,  которая  притворяется
Лайзой, причем настолько хорошо, что сама в это верит.  Я  бы  поверил,  как
верит Рубин, что она все оставила позади,  -  Пресвятая  Жанна  электронного
века, жаждущая лишь слияния со своим компьютерным божеством в Голливуде. Что
в час прощания с этой жизнью она ни  о  чем  не  пожалеет.  Что  отбрасывает
беспомощное настрадавшееся тело с криком облегчения. Что теперь она  наконец
свободна от полиуглеродных пут и постылой плоти. Может быть, так оно и есть.
Я не сомневаюсь, что именно так она это и представляла раньше.
   Но я видел ее в баре, видел, как она держит за руку этого пьяного  парня,
хотя сама даже не ощущает прикосновения. И я понял тогда,  сразу  и  на  всю
жизнь, что  мотивы  человеческого  поведения  никогда  не  бывают  ясными  и
однозначными. Даже у Лайзы, с  ее  безумным,  разъедающим  душу  стремлением
наверх, к славе и кибернетическому бессмертию, были  слабости.  Человеческие
слабости. Я все понимал и сам себя за это ненавидел.
   В тот вечер она решила попрощаться с собой. Найти  кого-нибудь  настолько
пьяного, чтобы он сделал это за нее. Потому что Лайза  действительно  любила
смотреть.
   Думаю, она заметила меня на выходе: я чуть не бегом  оттуда  выскочил.  И
если заметила, то, наверно, возненавидела еще сильнее - за ужас  и  жалость,
написанные на моем лице.
   Больше я ее никогда не видел.
   Надо будет как-нибудь спросить у Рубина, почему  он  не  умеет  смешивать
ничего, кроме сауеров с "Дикой индейкой". Хотя крепкие получаются, ничего не
скажешь... Рубин подает  мне  побитую  алюминиевую  кружку.  Вокруг  тикает,
мельтешит, воровато переползает  с  места  на  место  вся  эта  механическая
мелкота, что он насоздавал.
   - Тебе все-таки стоит махнуть во Франкфурт, - не унимается он.
   - Зачем, Рубин?
   - Затем, что рано или поздно она тебе позвонит. А ты, мне кажется, сейчас
к этому не готов. Ты еще не очухался, а программа будет говорить ее голосом,
думать как она, и ты совсем свихнешься. Поехали-ка  во  Франкфурт,  отойдешь
немного. Ей там тебя не отыскать.
   - Я же говорил: работы много, - отвечаю я, вспоминая,  как  увидел  ее  в
баре. - И потом - Макс...
   - Да пошли ты этого Макса куда подальше. Он на тебе кучу денег огреб, так
что пусть не рыпается. Ты, кстати, и сам на "Королях" разбогател. Не ленись,
позвони в банк -  сам  убедишься.  Так  что  вполне  можешь  позволить  себе
небольшой отпуск.
   Я смотрю на него и думаю, расскажу ли ему когда-нибудь  о  той  последней
встрече.
   - Рубин, спасибо, приятель, но я просто...
   Он вздыхает и отхлебывает из своей кружки.
   - Вот скажи, если позвонит, это она будет или нет?
   Рубин долго не сводит с меня пристального взгляда.
   - А бог ее знает. - Кружка с легким стуком опускается на стол. - Я в  том
смысле, что технология уже отработана, так почему бы и нет, в самом-то деле.
   - И ты считаешь, мне все-таки стоит махнуть во Франкфурт?
   Рубин снимает очки в стальной оправе  и  протирает  стекла  о  фланелевую
рубашку - чище они от этого не становятся.
   - Считаю. Тебе надо отдохнуть. Ты это сам  поймешь.  Если  не  сразу,  то
очень скоро.
   - В смысле?
   - Например, когда начнешь редактировать ее  следующую  запись.  А  этого,
видимо, ждать недолго, потому что ей понадобятся деньги, и  уже  скоро.  Она
занимает в памяти машины, которая принадлежит какой-то корпорации, чертовски
много места,  и  даже  ее  доли  в  "Королях"  не  хватит,  чтобы  полностью
расплатиться за все эти дела. Ты ведь теперь ее  редактор,  Кейси.  Кто  же,
кроме тебя?
   Я сижу и смотрю, как он  пристраивает  очки  обратно  на  нос,  сижу,  не
шевелясь.
   - Кто, как не ты, старик, а?
   Одно из его творений издает негромкий отчетливый щелчок, и до меня  вдруг
доходит, что он прав.



   Уильям ГИБСОН
   ОТЕЛЬ "НОВАЯ РОЗА"



   Nемь ночей в этом гробу, Сенди, семь взятых взаймы у времени ночей.
   Отель "Новая роза". Как я хочу тебя сейчас. Было несколько случаев, когда
я ударил тебя. Проигрывая это в памяти, медленно - жестоко  и  сладко,  -  я
едва  ли  не  ощущаю  это.  Иногда  я  вынимаю  из  сумки   твой   маленький
автоматический пистолет, провожу большим пальцем по гладкому дешевому гробу.
Китайский, 22-й калибр, дуло не шире расширившихся зрачков твоих исчезнувших
глаз.
   Фокс теперь мертв, Сенди.
   Он сказал, чтобы я забыл о тебе.
   Помню, Фокс стоит, облокотившись об обитую  плюшем  стойку  в  полутемном
баре какой-то сингапурской гостиницы, кажется, на Бенкулен-стрит.  Его  руки
рисуют в воздухе различные сферы влияния,  расставляют  на  невидимой  доске
внутренних соперников.
   Взмах левой обозначает кривую графика  чьей-то  карьеры,  а  указательный
палец правой утыкается в меня будто в уязвимое место, которое он обнаружил в
броне какого-нибудь танка мысли. Фокс - снайпер в войне мозгов, посредник на
перекрестках большого бизнеса.
   Он - разведчик  в  тайных  вылазках  "дзайбацу",  контролирующих  мировую
экономику транснациональных корпораций.
   Я вижу, как Фокс ухмыляется, тараторит. Он встряхивает  головой,  отметая
мои экскурсы в промышленный шпионаж. Грань, говорит он, всегда ищи Грань. Он
произносит это слово с нажимом, так и слышится  заглавная  буква  в  начале.
Грань  для  Факса  -  Чаша  Грааля,  необходимая  составляющая   выдающегося
человеческого таланта, не подлежащая передаче, запертая в мозгу самых крутых
ученых мира.
   Грань не записать на бумагу, говорил Фокс, не набить на дискету.
   Деньги делаются на отступниках, предающих свои корпорации .
   Фокс был вкрадчив и ловок, как лис.  Солидность  его  темных  французских
костюмов уравновешивалась мальчишеским вихром,  не  желавшим  оставаться  на
своем месте. Меня всегда расстраивало то, как пропадала видимость изящества,
когда он отходил от стойки бара, левое плечо вывернуто под таким углом,  что
не скрыть никакому парижскому портному. В Берне кто-то переехал Факса такси,
и ни один хирург так и не додумался, как выправить ему позвоночник.
   Думаю, я пошел за ним, потому что он сказал, что охотится за Гранью.
   И где-то там, на пути к Грани, я и нашел тебя, Сенди.
   Отель с громким названием "Новая роза" -  это  всего  лишь  нагромождение
гробов на обшарпанной окраине международного аэропорта  Нарита.  Пластиковые
капсулы в метр высотой и три длиной,  похожие  на  выпавшие  зубы  Годзиллы,
подвешены над бетонным основанием у дороги  в  аэропорт.  В  потолок  каждой
капсулы вмонтирован телевизор. Я целые дни проводил за японскими викторинами
и старыми фильмами. Временами я держал в руке твой пистолет.
   Иногда  мне  слышно,  как  через  равные  промежутки  времени  в   Карете
поднимаются самолеты. Закрыв глаза, я представляю, как  четкий  белый  хвост
выхлопов расплывается, теряет форму.
   Впервые я увидел тебя в дверном  проеме  обшарпанного  бара  в  Йокогаме.
Евразийка, полугайдзин. Длинные ноги и  сногсшибательный  струящийся  наряд,
китайская копия с оригинала какого-то известного японского  кутюрье.  Темные
европейские глаза, азиатские  скулы.  Я  помню,  как  потом,  в  номере,  ты
вытряхнула сумочку на  постель,  выискивая  что-то  среди  косметики.  Мятый
сверток новых иен, ветхая записная книжка, перетянутая резинкой,  банковский
чип "Мицубиси", японский паспорт с тисненой золотой хризантемой на обложке и
китайский 22-го калибра.
   Ты рассказала мне недлинную историю своей жизни.
   Твой отец был служащим в Токио, но теперь он опозорен, лишен состояния  и
выброшен на улицу "Хосакой", самой могущественной среди дзайбацу. Той  ночью
твоя мать была голландкой, и ты разворачивала передо мной,  пока  я  слушал,
бесконечные летние дни амстердамских каникул, где голуби  покрывают  площадь
Дамм мягким коричневым ковром.
   Я никогда не спрашивал, что  сделал  твой  отец,  чтобы  заслужить  такой
позор. Наблюдал за тобой, когда ты одевалась, смотрел, как  ты  встряхиваешь
темными прямыми волосами, как они прорезают воздух.
   Теперь "Хосака" охотится за мной.
   Гробы "Новой розы" подвешены на изношенных лесах  -  стальные  трубы  под
яркой эмалью. Когда я карабкаюсь по лестнице, снежинки облупившейся  краски,
кружась, летят вниз, осыпаются с каждым моим шагом по шаткому настилу. Левая
рука отсчитывает люки гробов. Надписи на нескольких языках  предупреждают  о
штрафах за потерю ключа.
   Я  поднимаю  глаза  -  взглянуть,  как  из  Нариты   взлетают   самолеты,
возвращаясь к дому, далекому теперь, как луна.
   Фокс моментально сообразил, как тебя использовать, но у него  не  хватило
прозорливости понять, что и у тебя могут быть амбиции. Но ведь он не лежал с
тобой рядом на пляже Камакуры, вслушиваясь в твои ночные кошмары, никогда не
слышал  полностью  придуманного  детства,  неуловимого  и  изменчивого   под
равнодушными звездами. Детский рот открывается, чтобы поведать новую  версию
недавнего прошлого. И всякий раз ты клялась, что этот вариант -  истинная  и
окончательная правда.
   Мне было все равно, я обнимал твои бедра, а под  локтем  остывал  колючий
песок.
   Однажды ты оставила меня, убежала на пляж, сказав, что потеряла  ключ.  Я
обнаружил его в двери, спустился к морю - и нашел тебя по колено  в  прибое.
Гибкая  спина  напряжена,  глаза  устремлены  куда-то  вдаль.  Ты  не  могла
говорить. Тебя била дрожь. Трясло во имя иных будущих и лучших прошлых.
   Сендии, ты оставила меня там.
   Как оставила мне все свеж вещи.
   Этот пистолет. Твоя косметика: тени и  румяна,  запечатанные  в  пластик.
Подаренный Факсом мини-компьютер "Крей", а в нем - список  покупок,  который
ты, очевидно, вводила сама. Иногда я прокручиваю  этот  список,  глядя,  как
изящно скользит по серебристому экранчику каждая запись.
   Морозильная  камера.  Ферментер.  Инкубатор.  Система   электрофореза   с
интегрированной камерой "агар-агар" и транслюминатором. Прибор для вживления
тканей.
   Высокочастотный    жидкостной     хроматограф.     Поточный     цитометр.
Спектрофотометр.  Четыре  дюжины  пузырьков   боросиликатной   сциенциляции.
Микроцентрифуга.
   И синтезатор ДНК со встроенным компьютером. Плюс необходимый софт.
   Недешево, Сенди; но тогда по нашим счетам платила "Хосака". Месяц  спустя
ты заставила их заплатить гораздо дороже, впрочем, к тому времени тебя  было
уже не найти.
   Этот список тебе явно  составлял  Хироси.  Наверное,  в  постели.  Хироси
Йомиури. Он был собственностью "Маас-Биолабс Лтд". "Хосака" хотела  прибрать
его к рукам.
   Он был крут. Грань, притом острая. Фокс следил за  генными  инженерами  с
одержимостью фаната, не отрывающего глаз от игроков любимой  команды.  Факсу
так хотелось заполучить Хиреем , что он разве что  во  рту  не  ощущал  вкус
этого желания.
   До твоего  появления  он  трижды  посылал  меня  во  Франкфурт  -  просто
взглянуть на генетика. Не для того, чтобы закинуть удочку  или  даже  просто
кивнуть или подмигнуть ему. Только посмотреть.
   Судя по всему, Хироси прочно осел на немецкой земле. Наш  японец  отыскал
себе немочку с пристрастием к консервативным  ценностям  и  к  ботинкам  для
верховой  езды,  начищенным  до  блеска  свежего   грецкого   ореха.   Купил
отреставрированный дом на престижной площади. Стал брать уроки фехтования  и
забросил кендо.
   И повсюду "маасовская" охрана, слаженная команда профессионалов - светлый
тягучий сироп наблюдения.
   Вернувшись, я сказал Факсу, что дело гиблое, что нам никогда до  него  не
добраться.
   Ты сделала это за нас, Сенди. Единственно возможным способом.
   Связники "Хосаки"  играли  роль  особых  клеток,  защищающих  материнский
организм. Мы же были мутагенами, Фокс и я, сомнительными агентами,  свободно
дрейфующими в мутных водах внутренней среды корпорации.
   После того как ты прибыла в Вену, мы предложили им Хироси. Люди  дзайбацу
и глазом не моргнули. Мертвая тишина в номере лос-анджелесского  отеля.  Они
сказали, им нужно подумать.
   Фокс произнес вслух имя главного конкурента "Хосаюо  в  состязании  умов.
Как гулко оно отдалось в мертвой тишине.  Фокс  нарушил  неписаное  правило,
запрещающее называть настоящие имена.
   Нужно подумать, сказали они.
   Фокс дал им три дня.
   Перед Веной я повез тебя на неделю в  Барселону.  Я  помню  твои  волосы,
забранные под серый берет, отражение высоких  монгольских  скул  в  витринах
антикварных лавок.  Ты  шагала  вниз  по  Рамблас  к  Гавани  Феникса,  мимо
стеклянных крыш торговых рядов Меркадо... апельсины из Африки...
   Старый "Риц":  в  нашей  комнате  тепло,  темно,  мягкая  тяжесть  Европы
укрывает нас ватным одеялом. Я мог войти в тебя, когда ты спала.  Ты  всегда
была готова. Видеть, как  твои  губы  складываются  в  мягкое  округлое  "о"
удивления. Твое лицо готово утонуть  в  пухлой  белой  подушке...  архаичные
простыни "Рица".
   Внутри т