Уильям ГИБСОН
Рассказы

ЗИМНИЙ РЫНОК
ОТЕЛЬ "НОВАЯ РОЗА"
СОЖЖЕНИЕ ХРОМ


   Уильям ГИБСОН
   ЗИМНИЙ РЫНОК



   Cдесь часто идут дожди. Зимой бывают дни, когда вообще света не видно:  в
небе лишь размытая серая муть. Но изредка занавес отдергивается, и минуты на
три открывается вид на залитую солнцем и как бы висящую  в  воздухе  вершину
горы будто эмблема перед началом фильма, снятого на студии  самого  Господа.
Вот как раз в такой день и позвонили агенты Лайзы из глубин своей зеркальной
пирамиды на бульваре Беверли. Сообщили, что ада уже в сети,  что  ее  больше
нет и что "Короли грез" идут на "тройную платину". Я редактировал почти весь
материал в "Королях", готовил эмоциокарту и все это микшировал,  так  что  и
мне там кое-что причиталось.
   "Нет, - сказал я. - Нет". Затем: "Да".
   Еще раз:  "Да".  И  повесил  трубку.  Взял  пиджак  и,  шагая  через  три
ступеньки, направился прямиком в  ближайший  бар.  Восьмичасовое  помутнение
закончилось на бетонном карнизе в двух метрах над темной, как полночь, водой
Фале-Крик...
   Вокруг - огни города и все  та  же  опрокинутая  серая  чаша  небосклона,
только поменьше и в отблесках  неона  и  ртутных  ламповых  дуг.  Шел  снег,
крупные редкие снежинки; они падали на черную воду и исчезали без  следа.  Я
бросил взгляд вниз, на свои ноги, и увидел, что носки  туфель  выступают  за
бетонный карниз, а между ними все та же темная вода. На  мне  были  японские
туфли, новые и  дорогие,  "Гинза",  из  тонкой  мягкой  кожи,  с  резиновыми
носками... Не знаю, сколько на самом деле прошло времени - наверно, много, -
прежде чем я сделал тот первый шаг назад.
   Наверно, я стоял так долго, потому что ее уже нет, и это  я  позволил  ей
уйти. Потому что теперь она бессмертна, и помог ей тоже я. Потому что  знал:
она обязательно позвонит. Утром.
   Отец мой был инженером звукозаписи. Еще тогда, до цифровых дел. Процессы,
которыми он занимался, относились больше к механике -  есть  в  этом  что-то
такое  неуклюжее,  квазивикторианское,  знаете,  как  во   всей   технологии
двадцатого века. В общем, человек его профессии - скорее просто токарь.  Ему
приносили аудиозаписи, и еж нарезал звуки на дорожках, накатанных на лаковом
диске. Затем делалась гальваническая обработка, и в конце концов  получались
формы для штамповки пластинок,  этих  черных  штуковин,  которые  еще  можно
увидеть в антикварных  магазинах.  Помню,  он  мне  как-то  рассказывал,  за
несколько месяцев до смерти, что определенные частоты - кажется, он  называл
их "транзиенты" - могут запросто сжечь головку, ту,  что  нарезает  звуковые
дорожки. Они тогда черт-то  сколько  стоили,  и  чтобы  избежать  пережогов,
использовалась такая штука, которая у них называлась "акселерометр". Вот  об
этом я и думал, стоя над водой: сожгли-таки.
   Да, именно.
   Причем она сама этого хотела.
   Тут уж никакой акселерометр не спасет.
   По пути к  кровати  я  отключил  телефон.  Правда,  сделал  это  немецким
студийным треножником, так что починка встанет не  меньше  чем  в  недельный
заработок это я про треножник.
   Спустя   какое-то   время   очнулся,   взял   такси   и   отправился   на
Гранвилл-Айленд, к Рубину.
   Рубин для меня в каком-то смысле и повелитель, и учитель  -  как  говорят
японцы, "сэнсей", - хотя это трудно  объяснить.  На  самом  деле  он  скорее
повелитель мусора, хлама, отбросов, бескрайних океанов выброшенного барахла,
среди которых плывет наш век. Гони но ежей. Повелитель мусора.
   Когда я нашел его на этот раз.  Рубин  сидел  между  двумя  механическими
ударными установками довольно зловещего вида. Раньше я их не  видел:  ржавые
паучьи лапы, сложенные в центре двух созвездий из побитых стальных барабанов
- банок, собранных на свалках Ричмонда. Он никогда не называет  свое  жилище
студией и никогда не говорит о себе как о художнике. "Так, дурака валяю",  -
характеризует он свои занятия, словно для него  это  продолжение  тягучих  и
скучных мальчишеских дней где-нибудь на заднем дворе фермы. Рубин бродит  по
этому захламленному, забитому всякой всячиной мини-ангару, прилепившемуся на
краю Рынка у самой воды, а за ним неотступно следуют его  наиболее  умные  и
шустрые творения - этакий добродушный Сатана, озабоченный планами еще  более
странных процессов в подвластном ему мусорном  аде.  Помню,  одно  время  он
программировал свои конструкции, чтобы они распознавали гостей в  одежде  от
самых модных модельеров сезона и обкладывали их на чем  свет  стоит;  другие
его детища вообще непонятно что делают, а часть создается, похоже, лишь  для
того, чтобы саморазрушаться, производя при этом как  можно  больше  грохота.
Рубин, он как ребенок,  но  в  выставочных  залах  Токио  и  Парижа  за  его
произведения платят бешеные деньги.
   Я рассказал ему о Лайзе. Он позволил мне выговориться, затем кивнул:
   - Знаю. Какой-то урод из Си-би-си звонил мне уже восемь раз. - Он  сделал
глоток из своей побитой кружки. - "Дикая индейка", хочешь?
   - Почему они тебе звонят?
   - Потому что мое имя есть на обложке "Королей грез". В посвящении.
   - Я еще не видел диска.
   - Она тебе пока не звонила?
   - Нет.
   - Позвонит.
   - Рубин, ее уже нет. И тело кремировали.
   - Знаю, - сказал он. - Но она все равно позвонит.
   Гоми.
   Где кончается гоми и начинается мир? Уже лет  сто  назад  японцам  некуда
было сваливать гоми вокруг Токио, так они  придумали,  как  делать  из  гоми
жизненное пространство. В 1969 году  японцы  выстроили  в  Токийском  заливе
небольшой островок, целиком из гоми, и назвали его Островом Мечты. Но  город
непрерывным потоком выбрасывал свои девять тысяч тонн гоми в день, и  вскоре
они построили Новый Остров Мечты, а сегодня  технология  отлажена,  и  новые
японские территории растут в Тихом океане, как грибы после  дождя.  Об  этом
рассказывают  по  телевизору  в  новостях.  Рубин  смотрит,  но   никак   не
комментирует.
   Зачем ему говорить о гоми? Это его среда  обитания,  воздух,  которым  он
дышит. Всю свою жизнь он плавает в гоми как рыба в воде. Рубин  мотается  по
округе в своем грузовике-развалюхе, переделанном  из  древнего  аэродромного
"мерседеса", крышу которого закрывает огромный, перекачивающийся из  стороны
в сторону полупустой баллон с природным газом.  Он  постоянно  что-то  ищет,
какие-то вещи под чертежи, нацарапанные изнутри на  его  веках  кем-то,  кто
выполняет у него роль  Музы.  Рубин  тащит  в  дом  томи.  Иногда  томи  еще
работает. Иногда, как в случае с Лайзой, дышит.
   Я встретил Лайзу на одной из вечеринок у Рубина.
   Он часто устраивает вечеринки. Сам их не особенно любит, но  вечеринки  у
него всегда классные. Я уже счет потерял, сколько раз той осенью  просыпался
на пенопластовой плите под рев древней  автоматической  кофеварки  Рубина  -
этакого полированного монстра, на котором восседает  огромный  хромированный
орел. Отражаясь от стен  из  гофрированного  металла,  звук  превращается  в
жуткий рев, но в то же время и здорово успокаивает. Ревет  -  значит,  будет
кофе. Значит, жизнь продолжается.
   В первый раз я увидел ее в "кухонной зоне". Это не совсем  кухня,  просто
три холодильника, плитка и конвекторная печка, которую он притащил  в  числе
прочего томи. Первый раз: она стоит у открытого, "пивного", холодильника,  а
оттуда на нее падает свет. Я сразу заметил скулы, волевую  складку  рта,  но
также заметил черный блеск полиуглерода у  запястья  и  блестящее  пятно  на
руке, где экзоскелет натер кожу. Я тогда был слишком  пьян,  чтобы  все  это
понять, но все же сообразил: что-то здесь не то. И  я  поступил  точь-в-точь
так, как люди обычно поступают с  Лайзой:  переключился  "на  другое  кино".
Вместо пива направился к винным бутылкам, что стояли на  стойке  у  печи,  и
даже не оглянулся.
   Но она сама меня нашла. Часа два спустя  заметила  и,  грациозно  лавируя
между  людьми  и  горами  хлама,   подошла.   Жутковатая,   надо   заметить,
грациозность, но так  уж  эти  экзоскелеты  программируют.  Глядя,  как  она
приближается, я  уже  понял,  что  у  нее  экзоскелет,  но  от  смущения  не
сообразил, что можно спрятаться, отойти или,  невнятно  извинившись,  просто
смыться. Так и стоял как столб, обняв за талию какую-то незнакомую девицу.
   Лайза карикатурно-грациозно двигалась - вернее, ее  двигало  -  прямо  ко
мне; девица вдруг засуетилась, вывернулась  и  ускользнула  в  толпу.  Лайза
остановилась   напротив;    тонкий,    словно    нарисованный    карандашом,
полиуглеродный протез застыл, удерживая тело в равновесии. Я посмотрел ей  в
глаза - впечатление было такое, будто я  слышу,  как  работают  ее  синапсы:
невыносимо высокий визг  крохотных  механизмов,  открывающих  под  действием
магика доступ в каждую микросхему ее мозга.
   - Пригласи меня домой, - сказала она, и каждое слово - как удар хлыстом.
   Кажется, я покачал .головой.
   - Пригласи.
   В голосе и боль, и нежность, и удивительная жесткость.
   Только в это мгновение я вдруг понял, что меня никто еще не ненавидел так
глубоко и отчаянно, как сейчас эта изможденная болезнью девчонка  -  за  то,
как я посмотрел на нее и отвернулся, там, у "пивного" холодильника Рубина.
   И тогда я сделал то самое, что все мы  иногда  делаем  непонятно  почему,
хотя какая-то часть души точно знает, что иначе нельзя.
   Я пригласил ее домой.
   У меня всего две комнаты в старом ветшающем строении на углу Четвертой  и
Макдональд-стрит,  десятый  этаж.  Лифты  обычно  работают.  Если  сесть  на
ограждение балкона и, держась за  угол  соседнего  дома,  откинуться  назад,
можно увидеть небольшой вертикальный срез моря и гор.
   По дороге от студии Рубина до дома Лайза не проронила  ни  слова.  Я  уже
достаточно протрезвел и, отпирая дверь, чувствовал себя ужасно неуютно.
   Первое, что она увидела в квартире, был портативный эмоциомикшер, который
я притащил домой из  "Автопилота"  предыдущим  вечером.  Экзоскелет  немедля
перенес ее через залитый светом пыльный пол ближе - ну прямо манекенщица  на
подиуме. Теперь, когда не  мешал  шум  вечеринки,  я  слышал  мягкие  щелчки
суставов. Лайза чуть наклонилась, разглядывая  эмочиомикшер,  и  теперь  мне
стали видны выделяющиеся  под  черной  кожаной  курткой  ребра  экзоскелета.
Наверно, одна из этих болезней, подумал я тогда. Или какая-нибудь старая,  с
которыми так  и  не  научились  справляться,  или  из  новых,  скорее  всего
экзогенных,  -  половине  из  них  и  названий-то  еще  не  придумали.   Без
экзоскелета с микроэлектронным интерфейсом прямо в мозг она просто не  могла
двигаться. Эти хрупкие на вид полиуглеродные прутики  двигали  ее  руками  и
ногами,  а  пальцами  управляли  более  тонкие  гальванические  накладки.  Я
вспомнил о школьных уроках, где лягушки  дрыгают  лапками  под  воздействием
тока, и тут же устыдился.
   - Это ведь  эмоциомикшер...  -  произнесла  она  каким-то  новым,  словно
издалека, голосом, и я подумал, что действие магика, должно быть,  проходит.
- Зачем он тебе?
   - Я на нем редактирую, - ответил я, закрывая входную дверь.
   - Ну да! - Она рассмеялась И где же?
   - На Острове. Есть такая студия, называется "Автопилот".
   Лайза посмотрела на  меня  через  плечо,  затем,  уперев  руку  в  бедро,
повернулась - или ее повернуло? Серые поблекшие глаза  вдруг  кольнули  меня
целой гаммой переживаний -  и  ненависть,  и  действие  магика,  и  какая-то
пародия на желание.
   - Хочешь меня, редактор?
   Я снова почувствовал удар хлыста, но нет, теперь-то меня  так  просто  не
возьмешь... Я уставился на нее  холодным  взглядом  -  словно  из  какого-то
отупевшего от пива центра своего ходячего, говорящего, подвижного совершенно
обыкновенного организма - и слова вырвались у меня будто плевок:
   - А ты что-нибудь почувствуешь?
   Бум! Может, она моргнула, но на лице ничего не отразилось.
   - Нет. Но иногда я люблю смотреть.
   Два дня спустя после ее смерти в Лос-Анджелесе.
   Рубин стоит у окна и смотрит, как падает снег в воду Фале-Крик.
   - Так ты с ней ни разу не переспал?
   Одна из его электронных игрушек, маленькая, словно  сбежавшая  с  полотен
Эшера, ящерица на роликах, поджав хвост, ползает передо мной по столу.
   - Нет, - говорю я, и это правда, отчего мне вдруг становится смешно. - Но
мы врубились напрямую. В ту самую первую ночь.
   - С ума сошел, - говорит Рубин, хотя в голосе чувствуется одобрение. - Ты
мог  себя  угробить.  Сердце  могло  остановиться  или   дыхание...   -   Он
отворачивается к окну. - Лайза еще не звонила?
   Мы врубились. Напрямую.
   Раньше я никогда этого не делал. И если бы вы спросили меня почему, я  бы
ответил, что работаю редактором, а врубаться напрямую непрофессионально.
   Однако правда выглядит скорее так.
   Среди профессионалов - имеется в виду  легальный  бизнес,  я  никогда  не
занимался порнухой - необработанный материал называют "сухими снами".  Сухие
сны - это нейрозапись уровней сознания, которые большинству  людей  доступны
только во сне. Но художники, те, с кем я работаю  в  "Автопилоте",  способны
преодолеть это поверхностное натяжение, нырнуть глубже, на  самое  дно  моря
Юнга, и достать оттуда... ну, в общем, да, именно сны. Для простоты  сойдет.
Очевидно, многие художники были способны на это и раньше  -  в  живописи,  в
музыке и так далее  -  но  нейроэлектроника  дала  нам  возможность  прямого
доступа к их ощущениям. Теперь  это  можно  записать,  оформить,  продать  и
проследить, насколько товар  популярен.  Мир  меняется,  мир  меняется,  как
говаривал мой отец.
   Обычно я  получаю  необработанный  материал  в  студийных  условиях,  уже
прошедший через  электронные  фильтры  и  прочную  аппаратуру  стоимостью  в
несколько миллионов долларов, и мне не нужно видеть самого художника. А  то,
что мы выдаем потребителю, структурировано, сбалансировано  и  превращено  в
искусство. До сих пор есть наивные люди, которые  полагают,  будто  им  и  в
самом деле понравится,  если  подрубиться  напрямую  к  кому-то,  кого  они,
например, любят. Большинство подростков, видимо, пробуют - хотя бы раз.  Это
несложно. "Рэйдио Шэк" совсем  недорого  продает  и  ящик,  и  электроды,  и
провода. Но сам я никогда этого не делал. Даже теперь, все обдумав,  я  вряд
ли смогу объяснить почему. И вряд ли захочу.
   Но я знаю, почему сделал это тогда, с Лайзой. Посадил ее на  мексиканский
диван и воткнул штекер оптовывода в  гнездо  у  нее  на  позвоночнике  -  на
гладком, похожем на  плавник  выступе  экзоскелета  почти  у  шеи,  где  его
скрывали длинные темные волосы.
   Я сделал это, потому что  она  назвала  себя  художницей,  потому  что  в
каком-то смысле мы оказались непримиримыми противниками и я ни в коем случае
не хотел проиграть сражение. Может, вам этого не понять, но ведь вы  никогда
и не знали ее или узнали только через "Королей грез", а это не одно и то же.
Вы никогда не чувствовали ее жуткий в своей целеустремленности голод,  голод
в паре с иссушающим желанием. Меня всегда пугали люди, которые точно  знают,
чего они хотят, г Лайза знала, что ей нужно, уже очень  давно,  и  больше  '
Буквально: "Радиохлам" - сеть дешевых  магазинов  радиокино-  и  электронной
аппаратуры. ее ничего не интересовало. Я боялся тогда признаться  себе,  что
напуган, и,  кроме  того,  в  микшерной  "Автопилотам  мне  довелось  видеть
достаточно много чужих снов, чтобы  понять:  то,  что  порой  представляется
людям этакими "внутренними монстрами", слишком часто  оказывается  в  ровном
освещении собственного сознания смехотворным, мелочным и глупым. К тому же я
был пьян.
   Нацепив электроды, я потянулся к тумблеру эмоциомикшера. Я  отключил  все
его студийные функции  и  на  время  превратил  восемьдесят  тысяч  долларов
японской электроники в эквивалент одного из  тех  ящиков,  что  продаются  в
"Рэйдио Шэк".
   - Поехали, - сказал я и щелкнул тумблером.
   Слова... Слова бессильны. Ну разве что едва-едва способны...  Если  бы  я
знал, как передать, что из нее вырвалось, что она со мной сделала...
   В "Королях грез" есть один фрагмент... Вы мчитесь на мотоцикле в  полночь
по шоссе, где за отвесным краем, далеко внизу, море; никаких  огней  вокруг,
но вам свет и не нужен; мотоцикл несется так быстро,  что  вы  будто  висите
вместе с ним в конусе тишины, потому что звук за вами не поспевает, теряется
- все теряется позади.
   В "Королях" это лишь миг, но такие мгновения просто не забываются, даже в
ряду тысяч других, и вы возвращаетесь к ним постоянно, навсегда включив их в
свой словарь ощущений. Потрясающий фрагмент! Свобода и смерть, прямо  здесь,
рядом, вечный бег по лезвию бритвы...
   Но я получил все это навалом, в необработанном, чудовищно усиленном виде,
стремительным  напором,  бомбой,  взорвавшейся  в  пустоте,   перенасыщенной
нищетой, одиночеством и безвестностью.
   И этот стремительный напор, увиденный мной изнутри, - и она  сама,  и  ее
цель.
   Мне хватило, наверно, четырех секунд.
   Разумеется, она победила.
   Я снял электроды и уставился невидящими от  слез  глазами  на  плакаты  в
рамах на стене.
   На нее я смотреть не мог. Слышал только, как она  отсоединила  оптический
вывод, как скрипнул экзоскелет, поднимая Лайзу с дивана,  как  он  защелкал,
унося ее на кухню за стаканом воды.
   Я заплакал.
   Рубин вставляет в брюхо игрушки на  роликах  тонкий  щуп  и  разглядывает
микросхемы  через  увеличительное  стекло,   подсвечивая   себе   крохотными
фонариками на висках.
   - И тебя зацепило.
   Он пожимает плечами и поднимает взгляд. В студии уже темно, и мне в  лицо
бьют два узких луча света. В металлическом ангаре  Рубина  холодно  и  сыро.
Откуда-то издалека, с берега, доносится  сквозь  туман  предупреждающий  вой
сирены.
   - Да?
   Теперь моя очередь пожимать плечами.
   - Видимо... Я не выбирал...
   Лучи света вновь опускаются в силиконовые внутренности сломанной игрушки.
   - Тогда все нормально. Ты правильно поступил. Я имею в  виду,  она  давно
решила, что ей нужно. И к тому, что она сейчас там, ты причастен не  больше,
чем, скажем, твой эмоциомикшер. Не ты, так она бы еще кого-нибудь нашла.
   Я договорился с Барри, старшим редактором,  и  выторговал  себе  двадцать
минут на пять утра.
   Промозглым сентябрьским утром Лайза пришла и окатила меня тем же  набором
ощущений, но теперь я был готов. Фильтры, эмоциокарты и прочее - короче, мне
не пришлось переживать все это заново с такой же силой. Затем я  недели  две
выкраивал минуты в  редакторской,  делал  из  ее  записи  нечто,  что  можно
показать Максу Беллу, владельцу "Автопилота".
   Белл не особенно обрадовался, когда я объяснил, что принес.  Скорее  даже
наоборот. От редакторов,  которые  разрабатывают  собственные  проекты,  как
правило, одни неприятности: каждый такой редактор рано  или  поздно  решает,
что он наконец "открыл" кого-то, кто станет новой звездой, но кончается  это
почти всегда пустой тратой времени и денег. Белл кивнул,  когда  я  закончил
рекламировать Лайзу, затем почесал нос колпачком фломастера.
   - Угу. Понял. Самый крутой хит с тех пор, как рыбы отрастили ноги, да?
   Однако он подключился к демонстрационному софту, который  я  смикшировал,
и, когда диск выскочил из прорези его настольного "Брауна", Белл долго сидел
с застывшим лицом, упоров взгляд в стену.
   - Макс?
   - А?
   - Что ты об этом думаешь?
   - Я?.. Думаю?.. Как, ты сказал, созовут? - Он моргнул. -  Лайза?  И  кто,
говоришь, ее подписал?
   - Лайза... Никто, Макс. Пока она ни с кем ничего не подписывала.
   - Боже правый... - пробормотал Белл, так и не оправившись от потрясения.
   - Знаешь, как я ее нашел? - спрашивает Рубин, шаря  по  рваным  картонным
коробкам в поисках переключателя.
   Коробки   заполнены   старательно   рассортированным    томи:    литиевые
аккумуляторы, танталовые конденсаторы, штекеры, хлебные доски, липкая  лента
для ограждений, феррорезонансные трансформаторы, мотки проволоки... В  одной
из коро