ачивалось, излучая в
зал самодовольство. Взгляд его споткнулся о Пьера, пробежал чуть дальше  и
вернулся. В следующий миг аббат нагнулся  к  Жилю  де  Фору  и  забормотал
что-то ему на ухо. Хозяин замка повернулся  в  сторону  очага,  глаза  его
впились в Пьера. Вздрогнула и  остановилась  картина.  Лысина  дворецкого,
склоненная к белому пятну  на  фоне  резной  высокой  спинки.  Остраненная
улыбка Мориса. Изумленные брови Алисии.  Туповатое  любопытство  в  пьяных
глазах графа де Круа.
   - Эй, взять его! - Жиль де Фор тянул палец к очагу,  а  правая  рука  с
кубком снова вознеслась к услужливому ковшу кравчего.
   Пьер увидел вырезанный тенью острый кадык под серебряным донцем.
   - К Урсуле его! Ей там скучно. Ха-ха-ха!
   Два жарких потных тела стиснули его  между  собой,  потащили  к  стене.
Метнулась рука Алисии - и опустилась, перехваченная Морисом де Тардье.  За
креслом хозяина скорчилась запятой худенькая фигурка  Ожье.  Стало  совсем
тихо.
   - А теперь послушаем конец твоей  истории,  Жоффруа,  -  сказал  барон,
отвернувшись от Пьера и опустив руку.


   Что произошло дальше с Марсилием и  Ганелоном,  Пьер  не  услышал.  Его
вывели через вдруг обнаружившуюся боковую дверь, а потом стащили по  узкой
лестнице из дюжины крутых каменных ступеней в подобие каменного мешка, где
вместо дверей была скользящая вверх-вниз решетка из деревянных брусьев,  в
окон не было вовсе.  При  тусклом  свете  факела,  воткнутого  в  железное
кольцо, Пьер увидал на полу кучу соломы и ворох тряпья. Решетка рухнула, и
топот стражей замер наверху.
   Пьер постоял с минуту и направился было к соломе, как вдруг куча тряпья
шевельнулась, поднялась над полом  и  обернулась  скрюченной  старухой,  с
лицом, почти совершенно закрытым  прядями  нечесаных  длинных  волос.  Она
отвела космы со слезящихся глаз, с едва  заметным  удивлением  глянула  на
Пьера и снова опустилась на пол, сцепив грязные руки  и  выставив  острые,
прикрытые бурой мешковиной колени.
   Пьер тоже сел, скосив на старуху  привыкшие  к  полутьме  глаза.  Тени,
пробегая по ее лицу, оживляли его, сообщая выразительность бровям и губам.
Нарисованная игрой факела мимика оборачивалась живым  движением,  откликом
собеседника, ведущего откровенный и доверительный  рассказ.  Рассказ  этот
звучал тепло и человечно под многими метрами земли и камня, хотя голос был
глух и бесцветен.
   - Я читаю  по  твоим  глазам,  чужеземец  в  чудной  одежде,  что  тебе
отвратителен вид твоей сестры  по  заключению,  -  начала  старуха  и,  не
обращая внимания на протестующий жест Пьера, продолжала голосом  настолько
слабым,  что  только  безнадежная  тишина   подземелья   позволяла   Пьеру
расслышать ее речь. - Я расскажу тебе о своей жизни, ибо ты  -  последний,
кто выслушает меня в этом мире. Знай, выхода отсюда нет ни тебе,  ни  мне:
если мы не умрем от голода и жажды, то добрый барон облегчит наши  муки  и
прервет  страдания  плоти  и  терзания   душ   милосердным   топором   или
очистительным пламенем костра.  Ты  вздрогнул,  чужеземец,  ты  не  хочешь
умирать. Ты молод. Но думаешь, я отжила свое? Знаешь ли ты, что  я  моложе
тебя, что мне  нет  еще  и  тридцати  зим?  Да-да,  и  пятнадцати  раз  не
пробуждалась к жизни земля по весне с тех пор, как барон увидал  на  охоте
девочку Урсулу, плетущую венок из первоцвета. Был апрель,  зеленый  апрель
был тогда, и барон был весел и молод, и собаки его окружили меня и  лаяли,
а я смеялась. Я брала их за шерсть у шеи и заглядывала в желтые  глаза,  и
они затихали, и виляли хвостами, и лизали мне  ноги.  "Что  ты  сделала  с
моими собаками, девчонка?"  -  кричал  барон,  а  я  смотрела  на  него  и
смеялась, и думала, что если я возьму его за голову, как большого  пса,  и
загляну в его сверкающие глаза - а как они сверкали тогда, в апреле! -  то
он упадет на колени и, как пес, потянется к моим ногам. И когда я подумала
об этом, он затих, опустил свою плетку, подошел ко мне с безумным лицом  и
упал на колени. Он полз за мной, сминая траву и первые  ландыши  и  пачкая
мокрой землей свои бархатные штаны. Но я убежала и спряталась. А потом все
рассказала отцу, и он  избил  меня  тяжелой  рукой  кузнеца.  И  не  велел
выходить из дому. А как я могла сидеть в доме, когда пастуха Жиля  укусила
змея, и он распух, как подушка, и мне пришлось держать  его  за  руку  три
часа, пока отрава не вышла. А потом у Марьяны были  трудные  роды.  А  еще
через несколько дней кривому Гастону дикий кабан распорол живот.  И  никто
не мог обойтись без Урсулы, а отец не пускал их в дом, и я убегала,  когда
он напивался и спал. Я приходила к ним и касалась их ран, и гладила  живот
Марьяны, и раны их затягивались, а я смотрела им в глаза, и  они  вытирали
слезы и улыбались. Только потом мне хотелось спать, и  ноги  дрожали,  как
будто я бегом бежала от деревни  до  замка  и  обратно.  -  Голос  старухи
шелестел, становился временами невнятным, но опять обретал силу.
   Когда она вдруг умолкла, Пьер насторожился - тишина стала нестерпимой.
   И снова Урсула заговорила:
   - Меня никто не боялся и не считал колдуньей. Все в деревне знали,  что
это сила перешла ко мне от матери, а к ней - от  ее  матери,  и  так  было
всегда. И когда капеллан из замка пьяный упал с лошади  и  сломал  руку  и
долго болел, его принесли ко мне, и рука его стала здоровой к вечеру, а он
сказал, что на мне лежит божья благодать. А потом капеллан увидел,  как  я
велела нашему псу Вингу принести горшок с бальзамом, и тот  принес  его  в
передних лапах. И капеллан уже не говорил про божью благодать. Он  сказал,
что я ведьма, что во мне сидит дьявол и что теперь его ждет адское  пламя,
потому что он позволил ведьме его лечить. А меня, сказал он,  надо  забить
камнями. Но люди не дали меня в обиду. Капеллана чуть не растерзали, но  я
упросила их отпустить его. А когда  он  уходил,  я  спросила,  почему  сын
плотника Иисус мог исцелять прокаженных, возлагая персты  на  язвы  их,  а
дочь кузнеца не может залечить рану своей рукой?
   А потом он все-таки нашел меня, барон Жиль де Фор. Да я и хотела,  чтоб
он меня нашел. У него были сумасшедшие глаза и тонкие красные губы  -  как
две змейки. Он искал меня, но никто не говорил ему, где я. Тогда он  велел
схватить пастуха Жиля, когда тот гнал стадо мимо  замка.  Он  показал  ему
щипцы и раскаленную маску с шипами, и Жиль испугался. Барон приехал  один,
без слуг, без воинов. Он плакал и звал меня в замок. А мне так хотелось  в
замок, но я боялась отца. И я сказала, что не поеду. Тогда он сказал,  что
убьет отца. Он стоял и грозил, а я знала, что он его не тронет. Это сейчас
он зол и морщинист, а тогда он был статен и весел, только бледен  был  так
же, и губы были такие же тонкие, словно две змейки. Он вернулся в замок, и
на следующий день я прибежала к нему сама. А отец сошел  с  ума  и  спалил
кузню. Но что мне был отец! Я любила своего барона, он хохотал и  говорил;
ведьмочка моя. И мы были счастливы год за годом, и было таких лет  десять.
А потом он  поехал  воевать  гроб  господен.  Вернулся  через  год  совсем
больным.  Горел  весь  и  сох,  а  тут  еще  рана  на  бедре  открылась  -
воспаленная, незалеченная. Смердела так, что стоять рядом  никто  не  мог,
слуги воротили нос, а лекарь сказал, чтоб звали капеллана. А я приходила к
нему, ласкала его. И рана затянулась, жар спал, и  сила  вернулась  в  его
тело. А от меня сила ушла. Вся сила моя, а с ней и красота, и молодость  -
все в эту рану ушло навсегда.
   И мой жар пропал, и руки мои уже не исцеляют, и дух мой не властен  над
человеком и зверем. А он, встав, сказал: "Уйди, Урсула. Ступай к отцу.  Ты
стала старой и безобразной". А я была молодой, пока во мне жила моя  сила.
Мать моя до сорока восьми лет была  свежа,  как  девочка,  и  осталась  бы
такой, но лесничий графа Турпена  застрелил  ее  из  арбалета,  когда  она
собирала травы у Круглого озера. А я  стала  старухой  за  те  дни,  когда
лечила моего тонкогубого. Я заплакала и пошла к отцу, но он прогнал  меня.
"Ты не дочь моя, ты баронова подстилка, - кричал он, - а дочь  моя  Урсула
давно умерла. Она была молодой, а ты - гнусная старуха. Посмотри,  как  ты
безобразна". И взял меня за шею и наклонил над  бочкой  с  водой,  которая
стояла у крыльца еще с тех пор, как я жила там, и я увидела  свое  лицо  и
испугалась, а он все наклонял мою голову, и лицо мое уже  касалось  тухлой
воды, а пальцы его как клещи сдавили затылок.  Но  мимо  проходил  Жиль  -
пастух. Он отбил меня у старика. Но и Жиль не узнал меня. "Оставь старуху,
Кола", - сказал он отцу. А я подошла к нему ближе и сказала, что я Урсула.
Та самая, которая спасла его от укуса гадюки, та самая, которую он все это
время тайно любил. "Урсула умерла, - сказал пастух, - я сам убил ее".
   И я вернулась в замок.  Но  барон  не  допустил  меня  к  себе.  Только
разрешил жить в дальней башне и велел меня кормить. И с тех пор я живу без
любви. Кому нужна любовь старой ведьмы...
   Пьер сжался, оцепенев.
   - А завтра - смерть, вечный покой,  вечные  муки.  Барон  теперь,  -  в
голосе старухи появились злобные нотки, - он теперь женится на  племяннице
этого борова Бийона. Я всегда не любила попов, а  этого  ненавижу.  Подлый
аббат требует моей смерти, я знаю. Но они просчитались! Ненависть  вернула
мне силу, я выйду отсюда и убью их всех,  убью,  убью...  -  Старуха  выла
высоким голосом, и Пьера охватил ужас. -  Я  снова  чувствую  жар  в  моих
руках, - шипела Урсула и тянула к нему скрюченную лапку.
   Он вздрогнул от ожога. Старуха сидела неподвижно, отвернув лицо. На его
колене расплывалось пятно горячей смолы, упавшей с факела.
   И вдруг на Пьера нахлынуло неистребимое, сумасшедшее желание рассказать
кому-нибудь, хотя бы этому  нахохлившемуся  монстру,  тупо  смотрящему  во
мрак, рассказать все-все: о неповторимом запахе кулис;  о  черной  клеенке
эсэсовских плащей на площади Этуаль;  о  том,  как  рвутся  легкие,  когда
бежать уже не можешь, но бежишь; о том, как опустели глаза  Базиля,  когда
Буше принес известие о смерти Колет; о том, как умирал Базиль  и  свистело
его простреленное горло; о драгоценной коричневой тетради;  об  испуганных
объятиях Бланш; о Люс, которая звонко  смеялась  и  говорила:  "Я  сегодня
бабочку поймала - в-о-о-т такую", - и показывала неподвижными руками.


   - Я вообще считаю, что в этой затее "французского редута" к востоку  от
Роны много звона и мало толку. - Тяжелое лицо Дятлова в полумраке блиндажа
казалось неподвижным.
   Пьер сидел в углу перед ящиком с патронами и набивал пулеметные  диски,
стараясь не упустить ни слова.
   - Вы полагаете, мы вообще тут сидим зря? В чем  же  вы  видите  ошибку,
господин Дятлов? - Д'Арильи вытянул журавлиные ноги  и  упер  их  в  ящик,
блестя на Пьера идеально начищенными сапогами.
   - В месте и способе ведения боевых действий. Здесь в горах максимум  на
что мы годимся - это сковать несколько тысяч  немцев.  Разве  это  стоящее
дело для трех тысяч партизан плюс рота альпийских стрелков?
   -  Могу  добавить,  что  сегодня  к  нам  присоединились  еще   остатки
одиннадцатого пехотного полка и саперная рота из Армии перемирия.  Они  не
выполнили приказа Петена разоружиться, переправились через Рону у  Баланса
и явились в Васье.
   - Прекрасно. Однако им не следовало переправляться.
   - Прикажете идти на Париж?
   "Неужели, - думал Пьер, - Базиль не чувствует,  что  д'Арильи  над  ним
издевается. Ведь он смеется над Дятловым, эта аристократическая каланча".
   - На Париж бы неплохо, - гудел ровный голос Дятлова. - Но Париж далеко.
А вот оседлать дороги от Прованса на  север  и  рвать  составы,  идущие  в
Нормандию, - этого от нас ждут и союзники, и де Голль.
   -  Я  непременно  передам   генералу,   что   у   него   такой   верный
единомышленник. А пока, поскольку до де Голля еще дальше, чем до Парижа, я
приглашаю вас от имени Эрвье в Сен-Мартен. Сегодня в  двадцать  ноль-ноль.
Судя по болтовне Декура, там будут обсуждаться идеи, близкие  к  вашим.  К
тому же приехал связной из Тулузы.  Кстати,  русская.  Поэтесса.  Впрочем,
эмигрантскую поэзию вы, конечно, не любите.
   - Где уж нам, медведям, - и  добавил  по-русски:  "У  нубийских  черных
хижин кто-то пел, томясь бесстрастно; я тоскую, я печальна оттого,  что  я
прекрасна".
   - Как вы сказали? Это русские стихи?
   - Эмигрантская поэзия. Автор решил,  что  в  Африке  все  черное,  даже
хижины. И у  этих  хижин  бродит  черная  же,  очевидно,  дама,  испытывая
мучения, но вместе с тем  оставаясь  холодной.  И,  прогуливаясь  в  таком
противоречивом расположении духа, упомянутая  особа  поет,  ставя  словами
песни в известность случайных прохожих - разумеется, тоже  черных,  -  что
причина переживаемого  ею  угнетенного  состояния  заключается  в  высокой
степени ее внешней привлекательности. Однако, если  в  двадцать  ноль-ноль
нас ждет Эрвье, то пора ехать. - И, надев широкий ремень с кобурой. Дятлов
открыл дверь.
   Изумленный Пьер смотрел ему вслед.
   - Каков медведь, а? - сказал д'Арильи, когда Дятлов вышел. -  Да  ты  в
него влюбился, что ли? Смотри, станешь красным. У них там все красные, так
же как в Нубии  все  черные.  -  И  довольный,  д'Арильи  вышел  вслед  за
Дятловым, оставив Пьера набивать пулеметные ленты.


   Из дома Эрвье, где помещался штаб, расходились уже близко  к  полуночи.
Было тихо. Немцы не стреляли, только изредка пускали ракеты. Дятлов  стоял
у палисадника и ждал Сарру Кнут - связного из Тулузы, чтобы проводить ее в
дом Колет. Оттуда обе женщины завтра утром отправятся на запад. Так  решил
Эрвье. Маленькую Бланш Дятлов отвезет мадам Тибо -  старуха  не  откажется
взять внучку. При мысли о том, что Колет уедет. Дятлов испытывал  жалость,
почти страх: она попадет в самое логово немцев, а его с ней не будет.
   Сарра Кнут вышла вместе с полковником. Эрвье  подвел  ее  к  Дятлову  и
сказал:
   - Базиль, скажете Декуру, чтобы он вывел женщин к дороге на Шатильон. У
заставы их встретит Буше, там они останутся до ночи. Затемно он выведет их
к Дрому и переправит на тот берег.  До  Монтелимара  они  пойдут  одни,  а
оттуда через Ним поедут в Тулузу, если  поезда  еще  ходят.  Проститесь  с
Колет и возвращайтесь к себе - боши  что-то  зашевелились.  Клеман  принял
радиограмму от Сустеля. По их данным, к Веркору движется танковая  дивизия
Пфлаума. Предполагают,  что  в  Гренобле  ее  переформируют,  пополнят  из
резерва и направят в Нормандию. Вряд ли  они  будут  с  нами  связываться,
но...
   Эрвье поцеловал руку Сарре, махнул Дятлову и исчез в доме.
   В лунном свете Сарра казалась моложе, чем когда он увидел ее  в  штабе.
Тогда он дал ей лет пятьдесят: лицо болезненное,  с  черными  подглазьями,
волосы почти седые, голос низкий, хотя и  звучный.  Говорила  она  немного
медленнее француженок, не по незнанию языка, конечно, а, видимо, по складу
характера, с некоторой обстоятельностью и московской  округлостью.  Сейчас
она молчала, и профиль ее был чист и молод.
   - Сколько вам лет, Сарра? - спросил он по-русски.
   - Узнаю соотечественника. И не только по  языку.  Ни  один  француз  не
спросит женщину, даже такую старуху, как я, о ее возрасте. Мне  сорок.  Но
уж коли мы говорим по-русски, то называйте меня и настоящим моим именем  -
Ариадна. Ариадна Александровна Скрябина.
   - Дятлов, Василий Платонович. А почему Сарра Кнут? Впрочем, это не  мое
дело.
   - Я не делаю из этого тайны. Я пишу, вернее, писала стихи. А  имя  отце
слишком ко многому обязывало.
   - Скрябина? Александровна? Так вы - дочь?
   - Да, его дочь.
   - И давно вы во Франции?
   - С восемнадцатого года. Мне тогда  четырнадцати  не  было.  Но  Россию
помню. Больше всего Москву. Арбат, Пречистенку. Кончится  война,  поеду  в
Москву. А вы откуда родом?
   - Я из поморов. Но учился и жил до войны в Ленинграде.
   - Как Ломоносов. Вы случайно не физик для полноты сходства?
   - Именно физик. Правда, очень  односторонний.  Мозаикой  не  занимаюсь,
стихов не сочиняю. Но люблю и слушаю с удовольствием, Прочтите  что-нибудь
свое.
   - О, момент не слишком располагает к стихам, но...  Вы  первый  человек
оттуда, который услышит мои стихи. - И она негромким,  но  внятным  низким
голосом произнесла, почти пропела:

   Московская земля. Реки излучина.
   А в памяти гудят колокола.
   С какою силой я сегодня поняла -
   Судьба и время неразлучны...

   Когда она кончила читать, Дятлов помолчал, а потом попросил еще.
   - В другой раз, вы не обижайтесь. Я сейчас не могу.
   Колет уже легла. Она выскочила в рубашке, с торчащими, как у подростка,
ключицами и прильнула к Дятлову, не замечая его спутницы.
   - Базиль, Базиль, какой  ты  молодец,  что  пришел.  Ты  голодный?  Ой,
здравствуйте, проходите, сейчас я зажгу свет, только опущу шторы и  закрою
Бланш. Пойди, Базиль, посмотри на  нее.  Она  сегодня  так  плакала.  Мишо
сказал, это зубки режутся. - Колет говорила без остановки.
   Такой и запомнил ее Дятлов - в белой полотняной  рубашке,  полуребенка,
смотрящую обращенными вверх, в его лицо, заспанными глазами  и  бормочущую
быстро-быстро: "Она так плакала... зубки режутся..."
   Восемь дней он ничего не знал о ней, а  на  девятый,  когда  немцы  уже
перекрыли все проходы и танки Пфлаума, двигаясь от Гренобля на юг, утюжили
деревню за деревней, подползая к рубежу  Сен-Мартен  -  Васье,  на  правом
фланге которого держал оборону отряд Дятлова,  к  нему  пробрался  Буше  и
рассказал, что Колет, Сарра и еще четыре франтирера были схвачены в Тулузе
во время облавы. Колет застрелили при попытке вырваться, остальных забрали
гестаповцы.


   Взвизгнув, решетка поползла вверх, и  Пьер  очнулся.  Этот  звук  после
стольких часов тишины - неужели ночь прошла?  -  показался  и  страшным  и
желанным. На пороге возникли те же два воина. Потоптавшись,  один  из  них
буркнул беззлобно, даже с некоторым, как показалось Пьеру, сочувствием:
   - Ну, Урсула, надо идти. - А потом Пьеру, уже безразлично: - Вставай.
   Старуха молча шагнула в проем за решетку. Пьер вышел следом  и  увидел,
вернее почувствовал по мотнувшемуся свету и короткому шипению,  как  страж
выдернул факел из кольца и швырнул в воду. Ступеньки были высокими, Урсула
подхватывала расползающиеся тряпки, тонкие грязные лодыжки мелькали  перед
глазами Пьера. На последней ступеньке она  обернулась  и  сказала  громким
хриплым шепотом:
   - Это конец, чужеземец! Готовься к смерти, молись своему богу!
   Пьер попятился. Но старуха уже мчалась вперед.
   Коридоры замка были темны. Оранжевые  пятна  редких  факелов  создавали
иллюзию сна, и  Пьер  шел  легко  и  плавно.  Реальность  вернулась  ярким
солнечным светом, заливавшим двор, где широким кругом стояли слуги, воины,
монахи, дети. Взгляд вырвал из толпы знакомые лица. Вот испуганно поникшая
мордочка Ожье рядом с бородачом-гигантом, который вчера волочил на  аркане
босоногого оборванца. А вот и сам оборванец, но руки его уже свободны, и в
глазах не мука, а живое  гнусное  любопытство.  Разбойник-поп  с  красными
наливными щеками высунулся из толпы своих зеленокафтанных приятелей, а  за
его плечом маячит Крошка, приоткрыв щербатый рот. Здесь  же  на  корточках
пристроился паж Алисии, а рядом -  поливальщик  оленя,  как  его,  ах  да,
Жермен. И тучный дворецкий, и вертлявый Жоффруа...  Отдельной  группой  на
небольшом помосте стояли хозяин замка, аббат Бийон, граф де  Круа,  Алисия
Сен-Монт и Морис де Тардье.  Низко  надвинув  капюшон,  в  смиренной  позе
застыл перед аббатом рыжий монах в веревочных сандалиях.
   В центре круга подобно верхушкам прясел торчали  из  куч  хвороста  два
столба. Рыжий монах подошел к Урсуле и что-то забормотал,  суя  ей  крест.
Напряженная спина старухи не шелохнулась.  Стражи  медленно  повели  ее  к
одной из куч, на скате которой  Пьер  заметил  широкую  доску  с  набитыми
поперечинами - нечто вроде  трапа,  ведущего  к  столбу.  Старуха  покорно
ступила на тр