, не зная,
впрочем, что  место  это  уже  занято  достойным  рыцарем,  носящим  столь
странное облачение...
   "Боже, - думал Пьер, - а эта-то за кого меня принимает? Нет, дудки,  за
рыцаря я не сойду - придется еще ломать  копья  в  честь  прекрасных  дам.
Лучше работать колдуна, у меня для этого явно больше данных".
   - ...И соблаговолит назвать нам свое имя, дабы мы могли  приветствовать
его, как того заслуживает носитель столь  славного  имени.  -  Тут  Алисия
несколько запуталась и снова хихикнула, после чего ожидающе заморгала.
   Вместо ответа Пьер выпустил густую струю синеватого дыма.
   - Святая Мария, да вы колдун, - оживилась  дама,  не  выказав,  однако,
никакого страха. - Сьер Морис, я никогда не видела колдунов, а вы?
   - Мне, Алисия,  всякое  приходилось  встречать  в  Палестине  и  других
местах. Но если тебя заинтересовал этот... Почему бы нам не пригласить его
в Лонгибур?
   - Прекрасная мысль! -  захлопала  в  ладоши  женщина,  сверкая  камнями
перстней и браслетов. - Не откажите в любезности даме, благородный сьер, -
говорила она уже Пьеру, - согласитесь сопровождать нас в замок барона, где
вам, ручаюсь, окажут самое изысканное гостеприимство, которого заслуживает
столь могущественный чародей.
   Пьер продолжал молчать. Де Тардье сказал что-то своим людям, и те, взяв
машину в полукольцо, стали  приближаться  к  сидящему  Пьеру.  Он  швырнул
рюкзак обратно в машину, встал и захлопнул люк.
   - Ну-ну, - сказал он, - я иду.
   Сохранять достоинство мага под недружелюбными взглядами  латников  было
нелегко. В это время к Алисии подошел паж. Над серебряным подносом с двумя
кубками вился пар.
   -  Принеси  еще,  -  бросила  Алисия  пажу,  протягивая  Пьеру  тяжелый
металлический сосуд.
   Он растерянно держал его двумя руками, пока такие же кубки не появились
в руках Алисии и де Тардье.
   - Пусть вам сопутствует удача! - звонко сказала Алисия.
   Пьер выпил вино. Теплая сладкая волна прошла по телу.
   - Садись, сьер чародей, и расскажи нам о своих чудесах, а еще  лучше  -
покажи что-нибудь не слишком страшное.
   "В романах в таких случаях на помощь приходит солнечное затмение. А мне
и затмение, начнись оно через минуту, все равно  не  поможет.  Предсказать
его я не могу, а тем более шикарно обставить".  Пьер  опустился  на  ковер
рядом  с  томно  взирающей  на  него  дамой,  тоскливо  огляделся,  достал
зажигалку и неуверенно щелкнул. Алисия  равнодушно  посмотрела  на  язычок
пламени и прилегла на подушках.
   Пьер ошалело вертел головой. Кучка воинов закусывала холодным окороком.
Пели птицы.
   Очнувшись от задумчивости, Морис де Тардье встал и, буркнув: "Разбудить
Алиску", направился к лошадям.
   Они проделали уже знакомый Пьеру путь по  трепетному  летнему  лесу,  и
Алисия непрерывно болтала, мучая удилами красивого гнедого мула, а  рыцарь
Морис де Тардье молчал, бросая на Пьера неприязненные  взгляды.  Молчал  и
Пьер, трясясь на могучем пегом жеребце  позади  пажа,  и  мысли  его  были
расплывчаты и печальны. Ехавший впереди кавалькады воин поднес к губам рог
и затрубил у подъемного моста замка Жиля де Фора.


   Сотни коптящих факелов гнали к потолку темень, и та сгущалась вверху, в
сплетении балок. Узкие щели  окон  рождали  сквозняки,  от  которых  языки
светильников  раскачивались,  внося  тревогу,  размывая  предметы,   лишая
четкости жесты. Прямо на Пьера смотрели  удлиненные  глаза  узкого  белого
лика с бескровной полоской губ. За ним лучами расходились  мечи  и  копья,
схваченные щитом мрачной геральдики: ворон, несущий в когтях череп. Страх,
отодвинутый было добряками-разбойниками и болтовней Алисии, с новой  силой
сжал сердце  Пьера  при  виде  этого  лица,  осененного  птицей  смерти  и
остающегося недвижным в мятежном метании теней.
   Когда Пьер чуть свыкся  с  желто-красными  полутенями  и  оторвался  от
магнетических  глаз,  перед  ним  мало-помалу  стали   материализовываться
реальные  предметы:  убегающий  к  возвышению  дубовый  стол,  гобелены  с
неуклюжими собаками, соколами и трубящими в рога рыцарями, огромный  очаг,
черной пастью жующий оленью тушу. Достигнув  возвышения,  стол  подныривал
под  стоящего  поперек  собрата   меньшей   длины.   За   этим   последним
расположились хозяин и знатнейшие гости, среди которых оказались  давешние
утренние знакомцы - рыцарь с цепью  и  поп  в  лиловой  рясе.  За  спинами
публики попроще, сидящей на скамьях у длинного стола, шныряли и  скалились
вислоухие собаки.
   Хозяин замка барон Жиль де  Фор,  чье  лицо  заворожило  Пьера,  сидел,
склонившись низко над столом, и неподвижно глядел перед собой, слушая, как
тучный  дворецкий  с  резным  посохом  в  руке  говорил   ему   что-то   о
новоприбывших. Потом  барон  медленно  поднялся,  сошел  по  трем  высоким
ступеням с помоста и двинулся навстречу Алисии и Морису. Слух Пьера не мог
выделить из общего гула, какими словами обменялись хозяин и гости. Жиль де
Фор повел Алисию к своему столу, за ними в  сопровождении  дворецкого  шел
Морис де Тардье, Пьер почувствовал себя неуютно, стоя у дверей.  "Большого
почета тут не жди, - думал он, заходя за каменный  выступ  близ  очага,  -
колдун у них по социальной шкале где-то между конюхом  и  свинопасом.  Тем
более такой завалящий - кроме фокуса с зажигалкой и  сигаретой  ничего  не
показал". В этот момент кто-то потянул его за полу куртки. У  локтя  Пьера
сиял черными глазами Ожье, кравчий сеньора замка.
   - Молодец, что пришел. Сейчас будет самое интересное. Садись за стол.
   - Скажи, Ожье, нельзя ли мне пристроиться  где-нибудь  в  сторонке,  ну
хотя бы здесь? - Пьер показал на темную нишу за очагом.
   - Здесь так здесь. - Ожье поманил поваренка,  поливавшего  оленью  тушу
вином из насаженного на палку ковша.  -  А  ну-ка,  Жермен,  посади  этого
человека.
   Жермен прикатил две деревянные колоды. На одну из них уселся Пьер, а на
другую Ожье поставил тарелку с жареной дичью и кружку темного вина.
   И снова мир распался на пятна и звуки. Вереницы слуг меняли блюда,  гул
наполнял сводчатую залу,  и  не  мог  Пьер  расчленить  этот  великолепный
оркестр звуков, красок и движений на вульгарные элементы, лишенные  поэзии
и высокого значения: хруст, сопение, урчание, шарканье,  шмыганье,  скрип,
работа челюстей, локтей, подбородков, а вот холеная рука в перстнях и сале
ползет по малиновому бархату, оставляя тусклый жирный след.
   И вдруг - тишина и неподвижность. На возвышении у резного кресла барона
выросла тощая фигура в  рубахе  из  красных  и  зеленых  ромбов  с  желтой
обезьянкой на плече. Венок из темных привядших роз лихо сдвинут набекрень,
лисье личико  сосредоточенно,  в  левой  руке  -  маленькая  арфа.  Уперев
согнутую ногу в чурбак и утвердив арфу на колене, жонглер  тронул  струны.
Резкий тревожный звук полетел к темным сводам.
   - Небывальщину заморскую я не стану вам рассказывать, храбрые рыцари  и
прекрасные дамы, а послушайте побывальщину родной земли, милой Франции.  Я
песню заведу  о  храбром  витязе,  вам  о  Роланде  пропою  блистательном,
служившем императору христианскому и победившем с Карлом  тьму  язычников,
слуг мавританца-нехристя Марсилия.
   Щелкнув по носу разошедшуюся не в меру обезьяну,  певец  снова  бряцнул
арфочкой и продолжал:

   Король наш Карл, великий император,
   Провоевал семь лет в стране испанской.
   Весь этот горный край до моря занял...

   Зачарованно  внимая  стихам,  Пьер  вспомнил,  как  сбегал  с   уроков,
предпочитая скучному Роланду пыльную зальцу синематографа "Мираж" с Гретой
Гарбо на экране и тонкой рукой Симоны, сжимавшей  острыми  пальчиками  его
локоть.
   Жонглер тем временем проигрывал всех героев. Тяжелым взглядом обвел  он
сидящих за малым столом рыцарей:

   "Бароны, я от вас совета жду,
   Кого послать к Марсилию могу".

   Вот  Ганелон,  предложенный  Роландом  на  опасную   должность   посла,
вырастает в гневного пророка собственной мести:

   Роланду молвит он: "Безумец злобный,
   Из-за тебя к Марсилию я послан,
   Но коль вернуться мне господь поможет,
   Тебе за все воздам я так жестоко,
   Что будешь ты меня до смерти помнить".

   Деловито  разработан  план  злодейской  операции.  Изменник  Ганелон  и
Марсилий, склонившись над картой - или Пьеру так кажется, - водят пальцами
по пергаменту. Вот оно, ущелье Сизы. Карл арьергард оставит у  теснины,  в
нем будут граф  Роланд  неустрашимый  и  Оливье,  собрат  его  любимый,  и
двадцать тысяч  воинов-французов.  На  них...  Ганелон  шевелит  пальцами,
губами: он вычисляет. Мордочка жонглера напряглась...

   На них сто тысяч ваших мавров двиньте.

   За столом движение. Им, рыцарям, да и всякому ясно, как это много - сто
против двадцати. Они давно уже знают, чем все кончится, но забыли. Они все
переживают заново.  На  лицах  напряженное  внимание.  Беспризорный  олень
сохнет в очаге. К Ронсевальскому ущелью, где встал лагерем отряд  Роланда,
спешат толпы  мавров.  В  доспехах  сарацинских  каждый  воин.  У  каждого
кольчуга в три ряда. Все в добрых сарагосских  шишаках,  при  валенсийских
копьях  и  щитах...  О,  рыцари  знают  толк  в  оружии.   Они   понимающе
переглядываются и чмокают губами, они живут этим. А  он,  Пьер,  сбежал  в
кино с Симоной.


   Окончив коллеж, он болтался без дела.  Иногда  помогал  дяде  продавать
цветы. Но вот Симона привела его в театр Шатле, в студию  самого  Жан-Поля
Моро. Тому был нужен мим.  Он  оглядел  хрупкую,  гибкую  фигуру  Пьера  и
удовлетворенно хмыкнул. Моро  оказался  прав:  у  Пьера  обнаружился  дар.
Жан-Поль открыл ему бесконечный мир  знаков,  образующих  язык  пантомимы:
зыбкий, как волны, шаг, птичий порыв кисти, скорбь белой маски лица.
   Началась "странная война". Моро забрали в армию, и  Пьер  привязался  к
старому актеру Этьену Жакье. Жакье дал ему роль в  готовящемся  спектакле.
Отрава драматического театра оказалась еще острее. Сладкой тайной  звучали
для Пьера имена Станиславского, Мейерхольда,  Пискатора.  О  Станиславском
рассказывал  Владимир  Соколов,  который  вел  занятия   по   сценическому
мастерству. "Смотрите сюда. - Соколов поднимал над головой коробок спичек.
- Сосредоточьтесь на этом предмете. А теперь представьте,  вы  -  спички!"
Деревенея, Пьер ощущал себя  тонким,  оструганным.  Он  лежит  в  холодном
сумраке, прижатый к жестким  своим  собратьям,  и  его  далекий  маленький
затылок обмазан горючей коричневой массой. Но вот брызнул  свет,  огромные
пальцы хватают его, затылок больно чиркает о шершавую стену. Шипение и жар
окутывают голову, чернеет и гнется тело.
   Этьен Жакье стал для Пьера пророком.
   - Мальчик мой, - говорил он во время бесконечных прогулок по  весеннему
Монмартру,  -  театр  -  это  корабль.  Вольный  ветер  раздувает   паруса
занавесей, колосники - наш рангоут,  сеть  задника  и  канаты  -  такелаж.
Софиты - это горящие иллюминаторы, и даже галерка созвучна галере.  Каждый
вечер ее заполняют рабы и пираты, жаждущие чуда - свободы  и  нежности.  И
спектакль снимается с якоря, чтобы подарить  им  это  чудо...  Театр  выше
жизни, Пьер. Я выхожу на сцену, чтобы не  участвовать  в  грубой  комедии,
которую называют реальной жизнью.
   Накануне его дебюта война перестала быть "странной". Немцы  хлынули  на
Париж.
   Пьер стоял в толпе на Елисейских полях. Старик в берете повторял:
   - Франция, наша Франция... - по его щекам катились слезы.
   "Человек одновременно актер и  зритель  в  театре  жизни.  Он  живет  и
наблюдает себя со стороны. Живет, но знает, что умирает. Жизнь - это  игра
в предание смерти". Какими мудрыми казались  Пьеру  эти  слова  Жакье.  Но
однажды он спросил, не правильней ли было бы на  время  оставить  театр  и
сражаться.
   - Весь мир сейчас сражается, - отвечал Этьен, - и весь  мир  играет.  Я
знаю, мы кажемся чудовищами,  озабоченными  только  своим  делом  -  делом
комедиантов, безразличных к борьбе. Но у нас свое поле боя - сцена. Ставка
в нашей игре - величие духа родины.  Духа  Мольера,  Корнеля,  Расина.  Мы
поднимем на щит героическое прошлое Франции.
   Слова  старого  актера  убедили  Пьера.  Со  страстью  включился  он  в
постановку "Сида".
   - Премьера будет 14 июля, - говорил Этьен, захлебываясь от возбуждения.
- Представляешь, какой эффект!
   За неделю до премьеры к Жакье пришел немецкий полковник.
   - Комендатура, - сказал он, - возлагает на вас ответственную и почетную
миссию: постановку оперы "Золото Рейна".
   - Но я никогда не ставил опер, я не смогу! - возразил бледный Жакье.
   - Ваша скромность делает вам честь, мсье, но  в  настоящую  минуту  она
совершенно неуместна.
   - Я... я очень занят. Я ставлю "Сида".
   - Корнель подождет, - спокойно  ответил  немец.  -  Вы  будете  ставить
Вагнера.
   Через неделю, 14 июля 1940 года,  Пьер  навсегда  ушел  из  театра.  Он
выбрал другое поле сражения.


   Идет бой. Каждый из двенадцати пэров дает урок маврам.  Перед  Роландом
вырастает волосатый язычник Шернобль. Сейчас,  сейчас  обрушится  на  него
страшный удар Роландова меча  -  Дюрандаля.  Рассказчик  подкрадывается  к
этому мгновению, как лис к курятнику:

   Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,
   Прошел меж глаз середкой лобной кости,
   Рассек с размаху на кольчуге кольца
   И через пах наружу вышел снова...

   Жонглер взял с хозяйского стола кубок и отпил вина.
   А потом уже обыденно будничная работа,  и  голос  его  ровен,  а  жесты
ленивы. И рубит он, и режет Дюрандалем, большой урон наносит басурманам, и
руки у него в крови, и панцирь, конь ею залит от ушей до  бабок.  А  рядом
грубоватый  Оливье  крушит  неверных  обломком  копья.   И   певец   снова
воодушевляется. Он вращает над головой арфу и говорит, отвечая  на  вопрос
Роланда, почему столь необычно его, Оливье, оружие: "Я бью арабов, недосуг
мне доставать из ножен меч!" Добрый  смех  приветствует  рассказчика.  Все
пьют, и он пьет. И хохочет со всеми: "У него нет... ха-ха-ха... Времени  у
него нет, некогда ему... Ха-ха, он их оглоблей!"
   И вдруг посерьезнел.

   Взглянуть бы вам, как копья там кровавят.
   Как рвутся в клочья и значки и стяги,
   Как в цвете лет французы погибают!
   Ждут матери и жены их напрасно,
   Напрасно ждут друзья за перевалом.
   Аой!

   Роланд трубит в свой рог, призывая дядю-императора на помощь.  И  голос
певца напряжен и звонок и полон боли и отчаяния, потому что  медлит  Карл,
дурачимый Ганелоном, мешкает с выходом на подмогу.

   Уста покрыты у Роланда кровью,
   Висок с натуги непомерной лопнул.
   Трубит он в Олифан с тоской и болью.

   Но нет еще Карла, а рядом умирает Оливье. Ах, край  французский,  милая
отчизна, увы, твоя утрата велика!
   Глаза Алисии блестят слезами, мужчины хмурятся и закрывают лица.
   Последний  бой.  Роланд  с  архиепископом   Турпеном   принимают   удар
четырехсот сарацин. Натиск отражен, и среди тысяч трупов  лежит  умирающий
Роланд. И он поет элегию своему  верному  Дюрандалю,  перед  тем  как  его
уничтожить. Жонглер, перебирая струны, заводит речитатив:

   Мой светлый Дюрандаль, мой меч булатный,
   Как ты на солнце блещешь и сверкаешь!..

   И мужчины уже не скрывают слез.
   Тщетно бьет Роланд мечом о скалы. Сокрушается камень,  но  не  зубрится
Дюрандаль. И, обессилев, вручает рыцарь свою перчатку архангелу  Гавриилу,
уносящему его душу.
   Певец умолк. Молчала восхищенная зала. Наконец поднялся Жиль де Фор:
   - Отдохни, Жоффруа, отдохни и подкрепи себя пищей.  Потом  ты  окончишь
свою песнь, ибо нам хочется знать, как  принял  великий  Карл  известие  о
смерти любимого племянника, как отомстил он арабам, как  осудил  изменника
Ганелона и что сталось с прекрасной Альдой - нареченной невестой  Роланда.
Но чтобы ты знал, сколь любим мы твое искусство, вот тебе  награда.  Прими
ее сейчас, не будем дожидаться конца твоего рассказа - я уверен, он  будет
не хуже начала. - Жиль де Фор нагнул голову и снял с себя тяжелую  золотую
цепь.
   Жоффруа опустился на колени и сорвал с плеча  обезьянку,  чтобы  та  не
мешала барону.
   - Спасибо, сьер рыцарь, мы с Матильдой старались.
   Барон расплылся в улыбке, оживившей его тонкие бледные губы,  и,  надев
цепь на шею  певцу,  слегка  подтолкнул  его  к  подоспевшему  дворецкому,
который повел Жоффруа вдоль длинного  стола.  Однако  высокородные  гости,
успевшие осушить слезы, а заодно и кубки,  как  бы  невзначай  расставляли
локти,  так  что  бродяге-актеру  не  сразу  нашлось  место.  Наконец   он
пристроился в самом конце стола возле юного пажа графа  де  Круа.  Пьер  с
интересом рассматривал жонглера из своей ниши:  талант  поразительный.  Уж
он-то знал в этом толк.
   Между тем пир разгорелся с новой силой. Женщины, по наблюдениям  Пьера,
не отставали от мужчин, уписывая пироги с начинкой из  жаворонков,  зайчат
на деревянных спицах, нежных карпов, запеченных в дубовых листьях, жареную
свинину с репой, запивая все это  тягучим  красным  вином.  Наконец  слуги
обнесли всех медными тазами с водой для омовения рук. И потекла беседа.
   - Не удивительно, что подвиги Роланда находят отзвук в сердцах рыцарей:
он им образец и доблести, и долга, и верности. Но что  в  рассказе  нашего
жонглера могло привлечь прекраснейшую даму? Ведь женская душа устроена  не
в пример грубым мужским натурам - туго натянутой струной  откликается  она
на человеческие муки, а искусный  Жоффруа  так  живо  изобразил  страдания
искалеченных и умирающих бойцов, что это не могло не причинить  вам  боли,
благороднейшая Алисия, - сказал де Тардье.
   - Вы правы, Морис, - отвечала Алисия, - я сострадала Роланду и  Оливье,
но в этом и наслаждение  от  искусства,  подаренного  нам  Жоффруа.  Через
страдание мы постигаем блаженство.
   Граф де Круа поднял пьяную голову:
   - А я, благородные сьеры, об одном  сожалею:  не  волен  я  кинуться  в
страшную сечу и спасти храбрейшего из  храбрых...  Объясните  мне,  гордые
рыцари, почему не могу я быть вместе с Роландом? Где тот конь, что отвезет
меня в Ронсевальское ущелье? - В глазах де Круа заблестели слезы.
   - Нет таких коней, граф, -  сказал  де  Тардье,  -  судьба  же  Роланда
прекрасна и возвышенна.
   - Судьба, судьба, - пробормотал де Круа, - я не верю в нее и  не  желаю
ей подчиняться.
   - Не кощунствуй! - сурово произнес аббат Бийон. -  Господь  справедливо
распорядился за нас, нам же остались деяния к вящей его славе. Ни прошлое,
ни будущее не в нашей власти.
   - А вы, святой  отец,  -  заговорил  Жиль  де  Фор  с  некоторой  нотой
брезгливости, - что вы нашли в словах Жоффруа?
   Аббат вскинул голову и с достоинством ответил:
   - Что могу я черпать в этой славной песне, кроме благочестия и  веры  в
силу господа, вложившего Дюрандаль в Роландову десницу, дабы  тот  поразил
язычников. И, укрепившись в вере, я возвращаюсь из тех героических дней  в
наше бренное настоящее, чтобы - увы! - убедиться, что даже цвет  рыцарства
начинает забывать о святом своем предназначении, о беспощадности к  слугам
дьявола...
   - Что вы имеете в виду, отец Бийон? - мрачно перебил его Жиль де Фор.
   - Не настаивайте на ответе, ибо я слишком  чту  законы  гостеприимства,
чтобы ответить на ваш вопрос без криводушия и лукавства, и слишком  сильна
во мне вера...
   - Укрепленная фигляром Жоффруа?
   - ...и слишком сильна во мне вера, - не замечая издевательской реплики,
продолжал Бийон, - чтобы укрыть от вас свои мысли.
   - Так откройте их, святой отец, откройте их! Тем более  что  я  заранее
знаю, о ком пойдет речь.
   - Да, о ней, о гнусной колдунье, о сатанинской змее, свившей  гнездо  в
сердце рыцаря, некогда благочестивого и безупречного.
   - Радуйся, монах, она уже в подземелье!
   - Это ты должен ликовать, что одержал победу над бесом искушения.
   - А я ликую! Я ликую, ха-ха-ха. Видит бог, как я весел. -  Барон  сгреб
со стола серебряный кубок, мгновенно наполненный верным Ожье, и осушил его
залпом.
   Лицо Бийона, багрово-красное от вина и гнева, повор