ст человека - на том месте, где только что была дверь.
     Но тут запись  обрывается,  сменившись  черно-белой  рябью  помех  на
экране.
     - Все, - сказал Гриднев, вынимая кассету и пряча ее обратно в сейф. -
Это все, что мы имеем. К сожалению. В этом месте кончилась лента, а хозяин
квартиры, в которой установлена камера, так напугался взрыва, что зарядить
новую и не подумал.
     - Где сейчас... Роман?
     - Это, мой дорогой, я у вас  хотел  узнать.  И  все  прочее,  что  вы
знаете, прямо или косвенно касающееся этого дела. Замечу, с ограблением на
такую крупную сумму я в своей практике сталкиваюсь впервые.
     "Неужели он  не  въезжает?!"  -  поразился  я.  Магазин,  ограбление,
крупная сумма... - это же все такая ерунда. Главное... И я додумал вслух:
     - Как он мог действовать после всех этих ран?
     - Да, мне тоже кажется это  странным.  Но  в  специальной  литературе
встречаются описания подобных или близких к этому случаев. По-видимому его
накачали каким-то мощным допингом, и свою задачу -  взорвать  дверь  -  он
выполнил, как автомат. Сейчас он, конечно, вряд ли жив.
     Я понял, что у этого,  вроде  бы  и  очень  проницательного  человека
никогда не появится в голове идея, что  Ром  был  мертв  не  ПОСЛЕ,  а  ДО
ограбления. И я не собирался его переубеждать.
     Обменявшись координатами, мы мило с ним разошлись. Я  обещал  держать
его в курсе всего, что мне удастся выяснить. И он пообещал то же.
     ...Когда меня перестало трясти, я добрался до ближайшего  телефона  и
позвонил Тоше. Его пионер ответил мне, что "папа на даче".
     Что ж, бывал я на его фазенде, бывал.


     Я и мой "Жигуль" выбрались с людных улиц на пригородное  шоссе.  "Ах,
Тоша, Тоша, - рассуждал я про себя, - как же давно следовало тебя удавить.
Да все казалось - пригодишься..."
     Антон Пташкин  был  институтским  "комсомольским  вожаком".  Пока  мы
"несли свою вахту в прокуренных кухнях" и "сажали алюминиевые огурцы",  он
с усердием и завидным успехом делал политическую  карьеру,  пока-районного
масштаба.
     Тоша Пташкин? Как не знать. Рубаха-парень! Заводила и хохмач. Он тебе
и КВН институтский проведет, и конкурс СТЭМов,  он  и  на  картошку  народ
организует, да так, что и не пикнет никто. В  архитектурном  ему  цены  не
было. Правда, Генка Великс - из его группы - аж слюной брызгал, доказывал,
что Тоша в ГБ постукивает. Но никто Генке не верил.  Завидует  он,  вот  и
придумывает. Генка, он вообще - тип неприятный и неопрятный.
     И надо же: Тоша  на  третьем  курсе  еще  учится,  а  уже  -  комсорг
института! И ни какой-нибудь липовый. Раньше сюда сверху назначали, а  его
студенты сами выбрали - из своих рядов. Демократическим путем.
     Да что там говорить! Когда меня из института в очередной  раз  пинали
(в последний и окончательный) - за "аморалку",  кто  за  меня  заступился?
Тоша. "Славяне, - говорит.  -  Наш  Коля  человек,  советский.  Попал  под
влияние. С кем не бывает? Возьмем его, - говорит, - на поруки,  волосы  он
пострижет, слово даст песен этих не петь, и  все  будет  как  надо..."  Не
послушались его, правда, тогда старшие товарищи, пнули-таки меня.
     А после собрания ко мне Генка Великс  подошел,  говорит:  "Ты,  Крот,
учти. Пташкин тебя защищал, а  в  преподавательской  перед  этим  говорил,
чтобы гнали тебя. "Мне у ребят авторитет нужно  зарабатывать,  я  за  него
горой буду стоять, - так он декану говорил, - а вы уж  сами  решайте,  как
поступить." "Слушай, Великс, - отвечаю я, - что  ты  вынюхиваешь?  Тебе-то
какое дело?!" Мне уже все обрыдло до смерти, особенно морды их.
     Потом "Дребезги" к какому-то фестивалю готовились,  типа  "Рок  -  за
мир" или что-то в этом духе. И я Тошу там  в  оргкомитете  обнаружил.  Он,
оказывается, уже - секретарь райкома. После прогона подкатил  он  ко  мне:
"Крот, - говорит, - ты талантливый парень. Я завидую тебе. И помочь  хочу.
Мы, - говорит, - при райкоме студию молодежную организуем; ребят способных
собираем. Приходите, у нас и аппаратура хорошая, и звукозапись налажена".
     Это меня сейчас от одних только  слов  этих  ломает  -  "молодежная",
"райком", "фестиваль"... А тогда только так и жили.  И  тогда  ломало,  но
другого-то не знали. Записались мы в  его  долбаную  студию.  А  вскорости
переросла  она  в  хозрасчетный  молодежный  центр  "Феникс";  и  Тоша  из
секретарей  ушел,  только  этим  центром  стал  заниматься  -  в  качестве
"президента". В райкоме его при этом еще больше  ценить  стали,  поскольку
доходы (от  нас,  от  театра  миниатюр,  от  танцевальной  группы,  да  от
нескольких видиотек) покатили, комсомолом доселе невиданные.
     А  тут,  как  раз  все  совпало:  в  стране  очередная   политическая
"оттепель" - раз, кооперативы и МП разрешили - два, я притащил Рома - три.
И наши записи поползли  по  Союзу  (даже  в  журнальных  хит-парадах  наши
магнитные альбомы в первых номерах были).
     Вот тогда-то Тоша и объявил, что от райкома  отпочковывается:  отныне
фирма "Феникс" - самостоятельная. И всех он - разгоняет, кроме нас. Я-то к
тому моменту из группы уже ушел. Но  в  тот  день  заглянул  к  ребятам  в
подвал, гляжу: пир горой, шампань рекой. Радость. И я за них порадовался -
я ведь тоже когда-то мечтал, чтобы фирма своя...
     Да. Дураки мы были. Забыли пословицу - про Юрьев день.  Не  дают  его
так просто. Сейчас-то мне кажется, что будь  я  тогда  с  ребятами,  я  бы
просек, что к чему. А их он - как котят облапошил.
     Объявив себя коммерческим директором группы,  Тоша  Пташкин,  заранее
зная ответ, задал риторический  вопрос:  "Славяне!  Хотите,  через  четыре
месяца играть в "Олимпийском"?" У них слюнки  и  потекли.  Тогда-то  он  и
предложил им подписать заранее подготовленную бумагу.
     Это был договор сроком  на  пять  лет,  по  которому  Антон  Павлович
Пташкин обязывался перед группой "Дребезги" (далее -  фамилии  и  инициалы
участников в алфавитном порядке) вывести  последнюю  на  "большую  сцену".
Первым этапом  выполнения  обеими  сторонами  данного  договора  значилась
организация Пташкиным А.П. выступления "Дребезгов" на сцене спорткомплекса
"Олимпийского" не позднее, чем  через  четыре  месяца  со  дня  подписания
договора. Если названного события  не  произойдет,  договор  автоматически
расторгается,  и  Тоша  выплачивает  группе  неустойку  в  размере  своего
заработка за прошедший со дня подписания период - т.е. 40 процентов сборов
от всех выступлений группы. Контракт действителен по отношению к группе до
тех пор, пока в ней, независимо  от  названия,  играет  хотя  бы  двое  из
названных выше музыкантов.
     Цифра сорок и без того была явно завышена, а  по  условиям  договора,
Тошин процент был "чистым": плата за  инструменты,  за  аренду  помещений,
оплата труда обслуге и прочее - все шло из шестидесяти оставшихся. Но  это
ребят  не  остановило.  Они  мечтали  о  славе.  Им  надоели  концерты   в
третьеразрядных подмосковных ДК... И - понеслись горячие денечки.
     Через два (!) месяца они играли на сцене "Олимпийского". А еще  через
полгода их носила на руках вся страна. Но к тому времени они  уже  кое-что
поняли. Например, что  от  их  шестидесяти  процентов  после  всех  затрат
остаются считанные гроши. Что условия договора  изменить  невозможно.  Что
Тошины деньги - это ПРИБЫЛЬ, а их - ОБОРОТНЫЙ КАПИТАЛ. А значит,  на  руки
причитающееся они получить не могут.
     Им не хватало буквально на жратву и одежду. Точнее,  не  хватало  БЫ,
если бы Тоша не заботился о том, чтобы у них было все  необходимое.  Более
того, жили они если не в роскоши, то, во всяком случае, очень прилично. Но
Тоша скрупулезно фиксировал их вечный долг и, стоило им  заработать  более
или менее крупную сумму, она автоматически шла на погашение.
     Все это я обнаружил, когда вернулся к "Дребезгам" в качестве штатного
пресс-агента. Но изменить я ничего не  мог:  в  финансовых  и  юридических
делах Тоша собаку съел. Надо было видеть, как он пух от  гордости.  Он  не
только греб бабки, но и "представлял" группу на приемах и в телепередачах.
Эдакий просвещенный меценат. Иногда  он  даже  заявлялся  на  репетиции  и
пытался учить ребят, что и  как  им  следует  играть.  Но  уж  тут-то  его
обламывали круто.
     Как мы его ненавидели!.. Мы слышали, что и в центре  у  Намина,  и  в
театре  Пугачевой  -  примерно  те  же  дела.  Но  там-то  хоть  музыканты
заправляют, им простительно, казалось нам. А Тоша... Самое  поразительное,
что именно Ром ненавидел его особенно яро,  и  именно  он  полностью  -  с
потрохами - отдался ему.
     И тут я снова вспомнил обо всем, что произошло. И снова перед глазами
встала голая спина Романа, изрешеченная пулями. И вновь студенистой массой
навалился страх. Вот Ром поворачивается мертвым  лицом  ко  мне,  живот  и
грудь - сплошные лохмотья плоти, а тонкие пальцы - пальцы соло-гитариста -
сжимают пистолет...


     Я тряхнул головой, отгоняя видение, и огляделся по сторонам.  Я  ведь
почти перестал наблюдать за шоссе. А там,  оказывается,  творится  кое-что
паршивенькое: позади меня, след в след идет машина "скорой помощи".
     Я увеличил скорость, но расстояние между нами осталось прежним. Я уже
выжимал из своего бедного металлолома остатки сил,  когда  "скорая"  легко
меня  обошла.  Из  окна  боковой  дверцы  высунулась  рука   и   качнулась
вверх-вниз, давая мне знак остановиться. Но я жопой чуял, что делать этого
не надо. И я не замедлил скорости.
     Машины мчались на пределе. Мы уже минут пять  как  проскочили  дачный
поселок, где я собирался накрыть Тошу. Недалеко впереди - нас  ждал  левый
поворот  за  небольшой  холмик  с  чахлой  зеленью.  А  вправо  тут   было
ответвление - узкое, одностороннее.  Вместе  образовывалась  неравноценная
развилка.
     Притормозив, "скорая" впритык, стенка к стенке, пошла вровень с моими
"Жигулями", немного выдаваясь корпусом вперед,  и  стала  брать  чуть-чуть
вправо, спихивая меня на обочину. Она потому так наглела, что за все время
проскочило только две встречные машины - движение здесь очень хилое.
     Водитель я не особенный, и эта гонка казалась мне бешеной.  Мои  руки
словно срослись с баранкой, а сердце молотом колотило в уши. Я  уже  готов
был сдаться, как вдруг  в  башке  моей  народилась  идея.  Я  резко  выжал
сцепление и, одновременно выкручивая руль влево, ударил по  тормозам.  Мой
пылесос выкинуло на встречную полосу. Водитель  "скорой"  попался  на  эту
удочку: он вырулил туда же, но, конечно, метрах в  пяти  впереди  меня.  И
тогда я до отказа утопил педаль  акселератора  и  рванул  вправо,  надеясь
попасть в узкое ответвление...
     Но - не вписался в поворот.  Проломив  бордюр,  мой  "Жигуль"  как  с
трамплина спорхнул с полуметровой насыпи и, заглохнув от удара, встал, как
вкопанный, под шоссе. Образовавшаяся  на  миг  тишина  тут  же  прервалась
лязгом, хрустом стекла и грохотом.
     Когда, заведя машину, я по насыпи еле-еле забрался обратно наверх,  я
увидел откуда были все эти звуки: "скорая"  въехала  прямо  в  здоровенный
"Белаз", вынырнувший из-за холма. А чего ж они хотели - мои преследователи
- столько времени мчаться по встречной полосе?
     Туда мне почему-то ехать не захотелось. Во-первых, если мне не  нужны
неприятности с милицией, мне нужно дергать  отсюда  как  можно  скорее;  а
во-вторых, мне, когда из пальца-то кровь берут, и то -  тошно  становится.
И, оттого ли, что я на миг представил, какую картину я могу  там  увидеть,
от встряски ли, но меня и вправду начало тошнить. Но я пересилил  себя  и,
отерев ладонью выступившую испарину, двинул в обратную сторону - в сторону
Тошиной фазенды.



                                  КОЗЛЫ

     Вот она - дача. Нарисовалась. Я уже примерно  представлял,  что  буду
иметь счастье там лицезреть.

                 ...И он привел меня в престранные гости,
                 Где все сидели за накрытым столом,
                 Там пили портвейн, там играли в кости
                 И называли друг друга говном...

     Тоша достает меня своими жлобскими замашками. В будни меня ломает  от
одного его вида: костюмчик,  галстучек,  улыбочка  с  ямочками  на  гладко
выбритых скулах... За то уж в выходные он "отрывается" - едет на  дачу  со
своими дружками-молодыми "бизнесменами", да с девками, "за которых не дашь
и рубля", и жрет там водку до полного опупения.
     Я оставил свой помятый пылесос перед калиткой и  вошел.  Из-за  двери
двухэтажного коттеджа диким голосом орет  Розенбаум.  Пихнул  дверь  -  не
заперто. Прошел сенями, вышел в горницу. Трое  на  трое.  Все  в  порядке.
Спят.
     Нашел я Тошу, стал его за ноги из этой кучи-малы вытаскивать. Но он и
сам оклемался, вылез. Лыка не вяжет.
     - О, - говорит, - Колек. А я как чувствовал, что ты приедешь. "Седня,
- говорю, - славяне, Колек приедет. Бля буду".
     - Будешь, будешь, - приговариваю я и волоку его за шкирку  на  свежий
воздух. Вывел, тряхнул его слегка и говорю:
     - Что ж ты, Антон Павлович? Тезка твой как говорил? "В  человеке  все
должно быть прекрасно". А ты нажрался как свинья. А?!
     Он слегка в себя пришел и вдруг всхлипывать стал - так жалобно:
     - Чего ты хочешь-то? Ты скажи только, я сразу...
     Дал я ему тут пару хороших оплеух, потом подтащил к  бочке  с  водой,
которая под водосточной трубой стояла, окунул его туда рожей  и  подождал,
пока захлебнется. Тогда только вытащил. Смотрю: и вовсе стал приличный.
     - Что случилось? - спрашивает почти трезво.
     - Ты зачем, - говорю, - тварь такая, Рома на иглу посадил?
     А он даже и глазом не моргнул:
     - Не садил я его, - отвечает, - он сам. Он только спросил, где  можно
взять подешевле, я и помог.
     - Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром  героин
стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего
это ты расщедрился?
     Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:
     - Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между  прочим,  люблю
тебя, Крота...
     Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей  любовью  и  чтобы
время было молча подумать, чего стоит звенеть,  а  чего  не  стоит.  И  он
минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие  издавал.  А  я  в  это
время: "Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и  зачем
давал Рому?.." - и так - раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все
и выложил:
     - Есть, - говорит, - человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую
Роман себе делает, - платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза
больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него
все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.
     - Я не понял, за что этот твой "человек" платит-то?
     - За инъекцию. За укол.
     - Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?
     - Какие-то медицинские опыты. И если  он  не  врет,  а  он  врать  не
станет, я его не  первый  год  знаю,  то  на  этом  деле  он  может  круто
заработать. А тогда обещает и меня в пай взять.  Но  в  чем  там  суть  я,
честное слово, не знаю. Почти.
     Я уж не стал цепляться за это его "почти"; потому что надоело  уже  с
гадом вокаться. Каждое слово - еле  вытянешь,  и  каждое  может  оказаться
враньем. Надо двигаться дальше.
     - У тебя телефон тут есть? - спрашиваю.
     - Наверху.
     - Сейчас ты этому своему "человеку" и позвонишь. И скажешь, чтобы  он
срочно сюда приезжал. Ясно?
     - Нет уж, Николай, - заявляет мне Тоша, - так не  пойдет;  он  -  мой
деловой партнер, и ни разу он меня не  подводил.  И  я,  в  свою  очередь,
подводить его не буду.
     Тогда я коленкой поводил - выразительно так: прицел - в область паха,
и сразу Тоша во всем со мной стал согласным:
     - Ну, ладно ты, ладно. Пошли...
     Поднялись мы по лесенке пологой, там - что-то вроде веранды, а  перед
входом в нее - столик с телефоном. Вот набирает Тоша номер и ждет.  Я  ему
объяснил, ЧТО  говорить  надо.  Тоша  ждет,  а  я  чувствую,  что  начинаю
отключаться. Но тут, наконец, ответили ему.
     - Алло, - говорит он, - Анатолий Алексеевич? Вы бы не  смогли  сейчас
подъехать ко мне?.. Зачем?.. Это не телефонный разговор, но очень важно...
Да, на дачу... Когда? Хорошо, жду.
     Ко мне обернулся:
     - Только часа через два он сможет.
     - Ну и славно, - говорю я. - Я пока тут, на веранде посижу. Отдохну.
     И я, пройдя внутрь, сел на диван. А потом решил, что прилечь  -  даже
лучше будет. Я понимал, что нельзя... но ничего с собой поделать  не  мог.
Усталость напрочь отключила волю. Веки были свинцовыми, и под  них  словно
подсыпали перца.
     ...Мы с Ленкой сидим  перед  кроваткой  маленькой  Насти.  Та  смешно
морщит носик, и мы смеемся, глядя на нее. Я  чувствую,  как  теплая  волна
нежности окатывает меня с ног до головы. Ленка спрашивает, почему я  решил
назвать дочь именно так. Я слегка смущаюсь, но не показываю вида и говорю,
что так звали мою любимую воспитательницу  в  детском  саду.  Ленка  снова
смеется...
     Стук в дверь. За окном раздается неприятный звук - то ли вой  собаки,
то ли ветер засвистел.  Мне  становится  страшно.  Я  подхожу  к  двери  и
спрашиваю, кто там. Низкий хрипловатый, неуловимо знакомый голос словно бы
не доносится из-за двери, а рождается прямо в моей голове:
     - Открой, Коля, это я - Роман. Я пришел сделать так, как ты хотел.
     - Врешь. Ты - не Ром, он умер, - отвечаю я, не открывая.
     - Да, я мертв, но я пришел выполнить твое желание.
     - Какое желание?! Я ничего у тебя не просил.
     - Но ведь ты хотел, чтобы твоя дочь была такой, как Настя.
     - Но Настя тоже мертва!
     - Вот ты и понял меня. Твоя дочь будет ТАКОЙ ЖЕ...
     И вдруг я вижу, как дверь начинает отворяться. Я  хочу  удержать  ее,
пытаюсь  протянуть  руку.  Но  что-то  мешает,  удерживает  меня.  Я  хочу
закричать, но вместо крика из моего горла вырывается только слабый стон.
     Но и этого звука мне хватает, чтобы проснуться. И в полутьме  веранды
я обнаруживаю, что ни рукой, ни ногой я двинуть не могу не только во  сне:
руки мне за спиной вяжет Тоша, а кто-то  еще,  стоя  возле  на  коленях  и
склонившись  над  моими  ногами,  скручивает  их.  Как   меня   угораздило
отключиться?! Я дернулся что есть силы, тот, что возле ног  отшатнулся,  а
Тоша и вовсе отскочил метра на два. Но - что  толку?  Дело  свое  они  уже
сделали.

                 Хотелось полетать - приходится ползти,
                 Хотелось доползти. Застрял на полпути...


     Тоша включил свет, и я уставился на его напарника. Мама  моя  родная,
роди меня обратно! Кого я вижу. Так вот, что это за  Анатолий  Алексеевич:
Севостьянов, тот самый дядя Сева, что нас - "Дребезгов" - на корню гнобил.
Вот  значит  она  -  преемственность  поколений.  Крепнут  узы  ленинского
комсомола и родной компартии. Последнюю, правда,  разогнали,  но  узы-таки
крепнут.
     -  В  трудное  положение  вы  нас  поставили,  -  сказал  дядя   Сева
проникновенно,  подсаживаясь  на  стульчик  напротив  меня.  -  Мы   ведь,
понимаете, убивать вас не хотим. А, похоже, придется. Сложно нам.
     - Может быть, я  могу  вам  чем-то  помочь?  -  спросил  я  чересчур,
наверное, саркастически для человека в моем положении; хотя очко у меня  и
играло - не железное.
     - Если б ты, Крот, не лез не в свои дела, тебя бы и не трогал  никто,
- вмешался Тоша.
     - Это то, что вы Романа с Настей убили - не мои дела?
     Тоша   искренне,   по-моему,   удивленный   искательно   глянул    на
Севостьянова.
     - Да, Антон, так вышло. Он не выдержал тройной дозы. Я не  хотел.  Но
теперь, понимаешь, обратной дороги нет.  Если  дело  раскрутится,  и  тебя
потянут. А вот этот, - дядя Сева кивнул  на  меня,  -  и  девчонка  еще  -
случайно в курсе оказались. С ней я меры уже принял, теперь придется и его
убрать.
     - Анатолий Алексеевич, - с дрожью в голосе говорит Тоша, -  я  в  это
д