Юлий БУРКИН

                            РОК-Н-РОЛЛ МЕРТВ



                     "В воскресный день, 19 августа, в Ленинграде хоронили
                Виктора Цоя.
                     По просьбе его близких поклонники музыканта  (сколько
                сотен их было?) пришли на кладбище уже после погребения.
                     /.../
                     В Ленинграде, не прекращаясь, шел дождь".
                           Газета "Экран и сцена" N_34 от 23 августа 90 г.

                     "Его нет. А на кладбище - что... Один из рассказов  о
                жизни рока гласит: Майк отказался идти  на  похороны  Саши
                Башлачева. Его уговаривали, убеждали, недоумевали.  Он  же
                ответил, что таких, как он и Саша,  не  хоронить  надо,  а
                выбрасывать на помойку.
                     /.../
                     Майку Науменко было 36 лет".
                                Газета "Культура" N_2 от 21 сентября 91 г.

                     От песен Игоря Талькова нам теперь не откреститься. И
                тот подонок, что выстрелил в его сердце, тоже останется  в
                истории. Как человек, убивший сказавшего высокие  слова  о
                России".
                        "Российская газета" N_209 (255) от 9 октября 91 г.


     В отличие от приведенных выше газетных выдержек,  весь  нижеследующий
текст является чистейшей воды вымыслом. Совпадение каких-либо ситуаций или
имен - случайно.



                                 Ненависть и отчаяние творца, когда он нам
                              о них рассказывает, всегда  окрашены  чем-то
                              похожим на любовь.
                                                              Рей Бредбери



                               "ДРЕБЕЗГИ"

     Скопище возле входа в концертный зал гостиницы  "Россия"  было  видно
издалека. Человек двести подростков. И непонятно, то ли они  там  дерутся,
то ли - наоборот. Менты - только  делают  вид,  что  порядок  наводят.  А,
собственно, кому он тут нужен - порядок?
     Пытаться пробиться к двери, выйдя из  "Жигулей"  -  бесполезно.  И  я
медленно двинул машину прямо на толпу.  Вот  тут  так  -  сразу  подскочил
ушастый сержантик: "Я вас оштрафую, это вам не проезжая часть..." Я  сунул
ему под нос через окно дверцы свое журналистское удостоверение; да  только
не подействовало. Что ему моя корочка? Это б раньше он испугался.  Еще  бы
честь отдал. А нынче - демократия... И имя мое - Николай Крот - ему  ни  о
чем не говорит. Вот эти - возле дверей, они бы точно описались от счастья,
что с самим КРОТОМ  рядом  стоят  -  с  отцом-родителем  "Дребезгов"!..  А
сержантик - темный, ему - что Крот, что бурундук... Ну, да, пока я  с  ним
разбирался,  "Жигуленок"  мой  продрался-таки  потихоньку   через   толпу.
Сержантика куда-то затискали, а я вдоль стенки пролез-таки к двери и  пнул
ее пару раз.
     Хорошо, швейцар сегодня - дед по кличке "Буденный" (за усы прозвали).
Он меня знает: даже дергаться не стал - сразу открыл и впустил.  "Молодец,
Буденный, - говорю я ему со сталинским акцентом, -  благодарность  выражаю
вам: от себя лично и от всего советского народа." И пошел в валютный  бар.
Слава богу, мелочишка есть. А где еще сейчас "Дребезгов" искать? Или  там,
или уж нигде.
     И точно. Один, во всяком случае - там. Барабанщик - Костя  Кленов.  С
двумя неграми пытается контакт наладить. Он славный - Костя. Только дурак.
Но - барабанщику положено.
     Взял я стакан виски, подсел к  Клену  за  столик,  а  на  негров  так
глянул, что они слиняли сразу. Клен мне обрадовался. "Привет, - говорит, -
Крот Коля" (так они меня всегда стебают).
     - Привет, - говорю и я. - Что у вас тут новенького?
     И тут он сразу, сходу, паразит, даже отдышаться не дал, мне и выдал:
     - Ром колется.
     - В смысле? - спрашиваю.
     - В смысле - наркотики колет. На иглу  сел,  в  смысле.  Ширяется,  в
смысле, во всю. Как тебе понятнее?
     Я прямо так и ошалел.
     - Ну вы даете, - говорю. -  А  ты  не  врешь?  И  вообще,  откуда  ты
знаешь-то?
     - Коль, я же не с Луны свалился. Я, слава богу,  нагляделся  на  них.
Дерганый стал, репетиции срывает. Да у него на руке - следы. Свежие.
     - Ох, и уроды же вы все-таки, - обозлился я. Меня каких-то два месяца
не было. Детский сад. Оставить нельзя. Это  же  -  все,  конец.  Если  Ром
всерьез в это влез - хана. Группе, во всяком случае, точно.
     - А ты поговори с ним, - советует мне Клен, как будто я сам -  совсем
кретин.
     - Вот что, братец, - отвечаю  я,  на  часы  глядя,  -  пора  тебе  на
сцену... "Встань пораньше, встань пораньше..." И в руки  палочки  кленовые
возьми.
     Он и вправду заторопился. Напоследок сказал еще: "А ширево  ему  Тоша
таскает. Точно тебе говорю".
     Тоша, значит. Комсомолец  долбаный.  Я  еще  пару  минут  посидел  за
столиком, пока зло не остыло. А потом тоже пошел. Только не  в  зал,  а  в
осветительскую. Оттуда мне смотреть больше нравится.


     Из черной ямы внизу было слышно, как кипит зал. Уже минут  пять,  как
пора было начинать. Одно из двух: или что-то случилось, или Ром  пустил  в
ход свой старый испытанный трюк - ждет, когда поддатая, в основном, толпа,
хорошенько обозлится. Тогда с ней работать легче.
     Вот, кто-то не выдерживает - раздается робкий свист. И тут же, как  с
цепи - шквал звуков. Топот, хлопки и  крики  сливаются  в  единую  плотную
массу. "Ро-ма, Ро-ма!" - скандирует зал в ритме несущегося поезда.
     Минута, две... И вот  ритм  подхватывает  невидимый  Костин  барабан,
такой мощности, что кажется, будто на грудь положили пуховую подушку  и  с
размаху бьют по ней кулаком. Вот, сохраняя  тот  же  ритмический  рисунок,
врывается бас-гитара Жени Мейко (мы зовем его "Джим"). Он  терзает  бедный
инструмент, заставляя его рычать аккордами.
     "Ро-ма,  Ро-ма!"  -  продолжает   скандировать   зал,   и   создается
впечатление,   что   толпа   поет    какую-то    дикую    песню.    Вдруг,
ослепительно-тонкий луч - ярко-зеленый и упругий, как стальная струна, луч
лазера пронзает тьму под потолком.  Еще  один  -  красный,  еще  -  синий,
желтый, фиолетовый, снова  зеленый  -  они  протянулись  со  всех  сторон,
перекрещиваясь, переплетаясь в фантастическую  небесную  паутину.  Но  они
ничего не освещают; кажется, внизу от них стало еще темней.
     В это время на сцене загораются факелы,  и  в  их  тусклом  свете  на
заднем плане  вырисовываются  огромные,  раскачивающиеся  вперед-назад  на
мощных цепях, качели, а на них - кленова чудовищная ударная  установка  (я
всегда знал, что он - придурок, а не знал бы, мне, чтобы все  стало  ясно,
хватило бы одного взгляда на эту гору барабанов). Под качелями  -  дубовый
крест, как будто перенесенный сюда прямо с Голгофы. По краям сцены  спиной
к залу - двое затянутых в черную кожу. Слева - Джим с  гитарой  наперевес;
справа - клавишник Эдик (по прозвищу "Смур"). Синтезатор уже  включился  в
общую вакханалию и  изрыгает  в  толпу  потоки  звуков,  напоминающих  рев
реактивного лайнера на подходе к звуковому барьеру.
     Но вот, кажется, "увертюра" близится к концу, и тогда крест  медленно
со скрипом поворачивается на сто восемьдесят градусов.  К  моменту,  когда
становится видно, что на обратной  его  стороне  распят  человек  в  белой
набедренной повязке, через  всю  эту  (ритмичную,  правда)  какофонию  все
явственней прорастают торжественные и светлые аккорды католической  мессы.
И остается она одна, но звучащая все в том же бешеном ритме.  Под  крестом
от брошенного Джимом факела разгорается  костер  (я-то  знаю,  что  это  -
кинотрюк, но все равно - эффектно). Пламя быстро набирает силу. Внезапно с
центра  потолка  в  зал  падает  ослепительно  яркая  звезда,   а   крест,
одновременно с этим, как  бы  пережженный  у  основания  пламенем  костра,
рушится вниз. Но "распятый" успевает упасть чуть  раньше  и,  рискуя  быть
придавленным,  кубарем  выкатывается  на  авансцену.  Крест   с   грохотом
ударяется об пол, а новоявленный Мессия - Роман Хмелик, фронтмен группы  -
уже стоит на краю подмостков, в  одной  руке  сжимая  микрофон,  другой  -
указывая на еще падающую звезду.
     Последний  аккорд  затихает  и  в  образовавшемся  звуковом   вакууме
раздается его пронзительный крик: "Эй, ты!!!"
     Ударник, бас и клавиши вновь заводят хлесткий напряженный хард, а Ром
с  интонациями  безумного  прорицателя,  до   истеричности   самозабвенно,
продолжает свой гимн всеотрицания, гимн "Дребезгов":

                     "Эй ты!
                     Что ты уставился?!
                     Или не видел как падают звезды?
                     Или ты загадал желание -
                     Самое заветное, чтобы - хоть лопни?!

                     Эй ты!
                     Чему тебя учили?
                     Ведь это все - оптический обман!
                     Звезды не сходят со своих орбит...
                     Все у нас, сплошь - оптический обман!
                     Эй ты!
                     Тебе что - нравится вся эта гниль:
                     Коммунисты, демократы, онанисты, бюрократы?!
                     Или ты станешь одним из них,
                     Чтобы ребенок внутри тебя умер?

                     Так вдребезги,
                              вдребезги,
                                     вдребезги...
                     Вдребезги проклятый мир!!!
                     Вместе мы - монстры, мы - сверхчеловеки,
                     Вдребезги проклятый мир!!!"

     В упоении Ром, как заведенный, мечется  по  сцене.  Вдруг  светящаяся
разноцветная паутина под потолком, как бы прогнувшись, стремительно падает
вниз. Это лучи, направленные раньше параллельно  полу,  теперь  становятся
градусов в сорок пять под углом к нему и начинают в такт музыке  мигать  и
носиться в зале по причудливым траекториям.
     В  этот  момент  Ром  бросает  микрофон  и,  схватив  со  специальной
подставки гитару, начинает свой сольный  пятнадцатиминутный  проигрыш.  Не
люблю металл, но Ром тут, действительно, виртуоз.
     Зал внизу беснуется в упоении.
     Начав с темы и импровизируя, Роман все более  усложняет  ее,  как  бы
выстраивая на простом фундаменте фантасмагорический ажурный замок.
     Но вот он снова рванулся  к  стойке  с  микрофоном  и,  не  прекращая
работать пальцами, продолжает:

                     "Эй ты!
                     Сольем нашу злость в сверхупругий сплав!
                     Заставим звезды сломать орбиты,
                     Пусть все потом катится в тартарары...
                     Но мы-то увидим свой звездный час!
                     Так вдребезги,
                             вдребезги,
                                  вдребезги...
                     Вдребезги проклятый мир!!!
                     Ты ведь не трус, как я погляжу...
                     Вдребезги проклятый мир!!!

     Тут, стоявший на протяжении всего происходящего к залу  спиной,  Джим
вдруг поворачивается в пол-оборота, и на его  правой  руке  обнаруживается
черная повязка с белой свастикой. Он направляет гриф  своего  "баса",  как
ствол  автомата,  в  сторону  синтезатора.  "Вдребезги!"  -  кричит   Ром.
Камнепадом прокатывается по залу звук  автоматной  очереди,  и  Эдик-Смур,
метра на полтора отброшенный в сторону, падает  навзничь.  "Вдребезги!"  -
кричит Ром, и Джим "бьет" по кленовым качелям. Одна из цепей рвется, и  на
сцену, и даже в зал  с  грохотом  сыпятся  барабаны.  Спектакль  отменный.
Уважаю. На подростков, конечно, рассчитано, но все-таки...
     "Вдре..." - но тут и самого Рома настигает  гитара  Джима.  Наступает
зловещая тишина. Джим, осклабившись, поворачивается и  направляет  гриф  в
серую массу под  сценой.  Взвинченная  до  полусумасшествия,  окончательно
уверовавшая в убийственную силу его гитары, толпа шумно вздыхает. Передние
ряды прячутся за спинки кресел.
     Эта пантомима длится около  минуты:  "ствол"  из  стороны  в  сторону
блуждает по залу, вызывая там и тут истеричные выкрики. Но  вот,  наконец,
он поднимается и долгой очередью бьет по прожекторам  под  потолком.  Свет
гаснет.
     Две или три минуты все в оцепенении. Загорается  тусклый  огонек.  На
сцене уже никого нет. Первое отделение шоу - закончилось. Публика не сразу
приходит в себя. А я выскальзываю из своего убежища и знакомыми переходами
топаю в гримерку.


     Ром полуголый валялся в кресле и курил. Глаза его  были  открыты,  но
взгляд  -  такой,  что,  казалось,  он  ничего  не  видит.  Зрачки   чисто
механически  следили  за  рыскающим  туда-сюда   пропеллером   настольного
вентилятора.
     Я взял стул и, поставив  его  напортив,  сел.  Ром  повернул  коротко
остриженную  голову  в  мою  сторону,  и  в  лице  его  появилась  крупица
осмысленности.
     - А, - сказал он и снова вперился в вентилятор.
     - Ага! - сразу обозлился я и выключил  последний.  -  Это  называется
"радостная встреча старого друга, после долгой с оным разлуки".
     - Ну привет, - отозвался он, снова обернувшись ко мне, - как дела?
     А я не мог оторвать глаз от его руки. Голой исколотой руки. И я решил
взять его на понт:
     - У меня-то - ништяк. А вот ты ответь:  сколько  Тоше  платишь?  -  и
ткнул его пальцем в запястье.
     Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не  удивился  моему
вопросу. Ответил, будто так и надо:
     - Ни копейки. Даром дает. Заботится.
     - И давно это началось?
     - Месяца четыре.
     - Почему же я раньше ничего не замечал?
     - Ну, наверное, это не сразу заметно становится.
     И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался,  не  стал
юлить. Ему просто на все  наплевать.  И  мне  стало  страшно.  Ведь,  если
честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я  им  -  как
отец. Хотя мы и одного возраста. И я  положил  руку  ему  на  плечо.  И  я
спросил:
     - Что случилось, Ром?
     Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:
     - Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.
     - Не понимаю.
     Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:
     - Б.Г. слушать надо. "Рок-н-ролл мертв, а я - еще нет." Он - еще нет.
А я - уже да.
     - Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?
     - Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме  музыки  не  занимался.  Я
ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все  -  в  лом.  И  вдруг
понял: то, что я делаю сейчас - шелуха. Балаган.
     - Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.
     - А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно.  Но  я
не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб - и тот
в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.
     - А ты - нужен. Посмотри - полный зал!
     - Это от того,  что  я  -  оборотень.  Перевертыш.  Я  вычислил,  ЧТО
покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я  умер...  И
еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой...
     Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его  последней
фразе):
     - Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было
намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.
     - А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка
- гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.
     - Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом  еще  в  школе  все
начинал. И они смотрели  мне  в  рот.  Мы  репетировали  по  подвалам,  по
каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, "закосить" не вышло. Но не
поумнел и, вернувшись, снова  принялся  за  старое.  И  не  было  никакого
просвета - ты  же  помнишь  те  времена.  Помнишь  дядю  Севу?  Это  ведь,
по-моему, уже при тебе было.
     - Да, - кивнул Ром и на лице его появилась чуть  ли  не  мечтательная
улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая,  наверное,  одно  и  то  же.
"Дядя Сева" - так мы прозвали инструктора "по  идеологии"  горкома  партии
Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными
руками вызывал нас "на прием" в четверг каждой  недели  и  по-престольному
гыкая (это когда "г" звучит почти как "х"), глаголил:  "Ну  что,  граждане
рокеры, долго ли еще будете порочить  советскую  молодежь  в  собственном,
понимаете, лице? Будить  подавленные  нашим  коммунистическим,  понимаете,
воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?" И так он  это
говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно
все просекает. Но он - выполняет свой долг. "Гражданский". И мы  тоже  все
понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот
только периодически нас - то одного, то другого - гнали с  работы  или  из
института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы
приходила очередная телега.  А  потом  все  стало  проще:  потом  нас  уже
неоткуда гнать...
     Я очнулся от воспоминаний первый:
     -  Но  вдруг  времена  стали  меняться:  вылезла  "Машина",  потом  -
"Аквариум", а где-то в 87-м - уже кого только  не  было.  И  -  все  двери
открыты. Рок - в фаворе. На экранах - "Асса". А я  -  выдохся.  Я  слишком
привык быть в андеграунде. Вот тогда-то  я  и  нашел  тебя  и  притащил  в
команду. И наблюдал, как без меня вы сразу поперли вверх,  словно  балласт
сбросили. А меня всего ломало: я хотел быть с вами, я  хотел  играть.  Как
мне  было  больно...  Но  "эта  музыка  будет  вечной,   если   я   заменю
батарейки..." Я и был - та севшая батарейка.
     Ром глядел на меня, не скрывая удивления:
     - А ты не врешь?
     - Зачем я тебе буду врать?
     - А на вид-то ты всегда был - законченный мажор.
     - А что мне оставалось делать: не можешь летать, умей  хоть  ползать.
Чем я с успехом и занимаюсь.
     - Но ведь у тебя в газете мазь круто пошла...
     - Ты просто  не  в  курсе.  Я  целый  год  маялся  по  редакциям.  Ты
понимаешь, мы ведь жили в своем замкнутом мирке. Что  я  знал?  Немного  -
общагу, немного - казарму, а, в основном-то, - флэты, тусовки... Кому  это
все надо? И везде мне давали "от ворот поворот". Да и самого  меня,  кроме
музыки, не интересовало ничего. Но я не ныл, как ты, я искал  выход.  И  я
нашел его. Я - с вами, я вновь нужен вам. Меня читают. Я не сдаюсь.  Кроме
того, у меня есть Ленка; она не бросила меня в самые  трудные  времена.  А
сейчас у меня есть еще дочь...
     Ром уставился на меня:
     - Елки! Что же ты молчал?!
     - А зачем, по-твоему я уезжал? Она очень плохо  переносила  последний
месяц. Вот я и увез ее к матери. Потом - роды.  Потом  -  надо  было  хоть
немного помочь...
     - Как назвал?
     - Ленка назвала Настасьей.
     - "Ленка назвала",  -  передразнил  он.  -  Ладно  уж,  не  темни,  я
прекрасно знаю, что у вас с Настей было до твоей женитьбы. Мне-то  на  все
это наплевать, а вот ей будет приятно, что ты так назвал дочку.
     Тут он взял меня за запястье и глянул на часы:
     - Слушай, мы с тобой заболтались, а через минуту  я  должен  быть  на
сцене. Я подумаю над тем, что ты  мне  сказал.  Может  быть,  ты  прав,  я
действительно раскис. - Он явно оклемался. - После поговорим.
     - Нет, я больше не собираюсь разговаривать на  эту  тему.  Все  ясно,
по-моему. Ты должен взять себя в руки  и  вылезти  из  дерьма,  в  которое
вляпался. Так что - давай. И передай Насте, что  я  зайду  на  днях  -  на
чашечку кофе.
     Ром торопливо напяливал идиотский прикид, в котором  работает  второе
отделение - сплошные кожа и железо.
     - Слушай, - обратился я к нему напоследок,  -  я  еще  с  Тошей  хочу
побеседовать. Ты хоть скажи, какую дрянь он тебе подсовывает?
     - Героин, - бросил Ром, торопливо выметаясь  из  гримерки,  -  самого
отменного качества.


     Я обрабатывал очередной материал - репортаж с этого  самого  концерта
"Дребезгов"