ят, остается лежать и ждать смерти. Вот и лежу я  сутки,  помираю...
Две недели помирал, но так ничего и не  получилось,  наоборот,  все  лучше
себя чувствую, взбунтовался и начал вставать, ходить...
   Лечащий врач поначалу возмущалась,  говорила  о  бешеном  сердцебиении,
потом отступила перед очевидностью и согласилась меня выписать.  Тогда  за
дело взялась Афина, энергично и решительно, как это вообще ей присуще.  Не
спрашивая меня, она купила  две  путевки  на  теплоход  и  потребовала  от
дирекции отпуск мне и себе - для сопровождения больного по линии завкома.
   Зная о своем близком смертном часе, я не протестовал и только удивлялся
ее заботливости и привязанности ко мне. Она хлопотала о всех мелочах, даже
плед мне купила клетчатый, с  кистями,  считая,  видимо,  его  необходимой
принадлежностью тяжело больного человека.
   Путевка  была  первого  класса  на  превосходном   теплоходе   "Адмирал
Нахимов",  громадном,  как  цех,  торжественном  и  медлительном,   словно
архиерей при свершении Светлой заутрени. Стояла на  редкость  превосходная
мягкая погода октября, море было спокойным,  и  только  иногда  от  Турции
накатывалась мертвая зыбь. Было изобилие фруктов и вина. От вин Афина меня
пыталась удержать, но тут я ее смягчил сразу же:
   -  Подумай,  милая,  не  грешно  ли  отказывать  в  последнем  утешении
человеку, которому уже нечего терять!
   У меня это получилось так трогательно, что она прослезилась и уже  сама
стала выбирать для меня приглянувшиеся ей сорта. Ей это удавалось неплохо,
а количеством я никогда особенно не злоупотреблял.
   Так мы и плыли потихоньку, знакомясь со  спутниками,  останавливаясь  в
приморских городах для маленьких  экскурсий,  немножко  читая,  а  вернее,
проглядывая журналы и просто дыша  свежим  морским  воздухом.  По  вечерам
Афина обычно танцевала, за ней сразу же начали увиваться разные ухажеры  и
воздыхатели, а я в качестве отрешенного от мира папаши сидел,  прикрывшись
пледом, где-нибудь в шезлонге, подальше от громыхающей музыки, и вспоминал
разные песни о море, о воле, о бесхитростных и смелых  людях.  Чаще  всего
вспоминалось:  "чайки  полет  над  волною,  южных  ночей  забытье..."  или
"окрасился месяц багрянцем, и волны шумели у скал..."
   А месяц и впрямь окрашивался багрянцем и нарастал ночь от ночи, готовый
превратиться в полную луну, все время напоминая мне о существах, чья  воля
вкрадчиво и властно подчинила меня,  обязав  к  действиям,  которые  могут
привести к тому, о чем не могли предвидеть ни они, ни я, никто другой.
   Часто, еще до восхода месяца, когда южная ночь зажигала  на  непривычно
для меня черном небе свою пышную звездную  иллюминацию,  я  вглядывался  в
рисунки созвездий,  представляя  повисшую  в  бесконечной  прорве  пылинку
астероида, населенного погруженными в безвременье  путниками,  невесть  на
сколько удаленными от окрестностей своей звезды. И мне мучительно хотелось
угадать, оставили  или  нет  они  вместе  со  своими  дарами  людям  Терры
какой-либо аппарат, сообщающий им о результатах  их  вмешательства  в  мир
чужих для них созданий. Знают ли  они,  к  чему  это  привело,  узнают  ли
когда-нибудь?
   Про меня им, собственно, нечего узнавать, мне их дар  достался  слишком
поздно, я умираю, не успев им воспользоваться. Не лучше ли было бы  вообще
не вмешиваться даже с самыми лучшими намерениями в судьбы другого, по  чти
не постижимого для них мира?
   Нет, я был далек от того,  чтобы  упрекать  их,  но  в  один  из  таких
вечеров, накануне заветных трех ночей полнолуния,  я  вышел  на  палубу  с
Фадой, завернутой в плед, сел, по обыкновению, в шезлонг у самого борта и,
дождавшись, когда поблизости никого не оказалось, бросил ее через  перила.
"И за борт ее бросает в набежавшую волну", - смешно, не правда ли, доктор?
Палубы  "Адмирала  Нахимова"  высоки,  я  не  услышал  никакого  всплеска.
Впереди, справа по курсу, проглядывала огоньками Керчь, слева  угадывалась
Тамань, еще более черная, чем море.
   А что мне оставалось делать, дорогой доктор? Если бы мой поступок  стал
известным, нашлось бы, я знаю, много людей, осудивших меня беспощадно:  ни
себе, мол, ни людям,  у  самого  не  хватило  смелости  и  другим  не  дал
воспользоваться бесценным сокровищем, "как собака на сене".
   Да разве в храбрости тут дело? Разве в предприимчивости? Правда,  жизнь
меня достаточно поломала, измяла и насторожила, она отбила  у  меня  охоту
пускаться очертя голову в рискованные  дела,  но  я  тоже  мог  что-нибудь
предпринять. Только предварительно я  не  раз  бы  взвесил,  перепроверил,
"смоделировал" бы все возможные  последствия  своих  действий.  Но  я  был
обречен, у меня не оставалось времени не только для проверки, для дел,  но
и для жизни.
   А отдать другому?.. Нет уж, насмотрелся  я,  как  всякие  эти  "другие"
бездумно распоряжаются чужими судьбами, имея в миллион раз меньше средств,
чем могла бы представить  Фада.  Нет,  доктор,  такое  оружие  я  не  счел
возможным передать даже Афине и утопил его, хотя и с болью  в  сердце,  но
без колебаний.
   Это было уже в конце рейса, а я так и не помер. Меня убили,  фигурально
говоря, позже, при выходе на работу, когда сообщили, что на другой же день
после моего и Афины отбытия в "Шехерезаде" случился пожар. А произошло это
так. Есть у нас молодой  конструктор  Бахметьев,  способный,  но  немножко
незадачливый. Вот понадобилось ему просчитать на ЭВМ  варианты  редуктора,
попросил у Погорельского ключ от аппаратной и отправился  туда  составлять
программу. А немного спустя вбегает в бюро и кричит:  "Братцы!  Шехерезада
взбесилась, неприличное кино на дисплее показывает!"
   Все,  конечно,  кинулись  посмотреть,  глядят  -  впрямь,   на   экране
появляются разные люди, полураздетые, а то  и  совсем  голенькие.  Они  не
двигаются и не говорят, а  только  сменяют  один  другого  с  полуминутной
выдержкой,  будто  их  передергивает  механизм  с   обтюратором,   как   у
киноаппарата.  И  позы  у  них  неподобающие,  и  выражения  лиц  довольно
странные. Многие  были  сфотографированы  с  разинутым  ртом  и  высунутым
языком, другие с неестественным поворотом головы и тому подобное.
   Смотрели на них, надо полагать, долгонько - забавно же да и  загадочно!
- вдруг почувствовали запах гари, глянь, а из пристроенного  отсека  дымок
поднимается - из того самого, у которого меня подобрали. Тут уж  не  стали
выяснять, почему не сработала защита, установку выключили,  дверцу  отсека
взломали и из огнетушителя залили все  пеной.  Так  и  оставили  до  моего
возвращения.
   Ну как мне было не помереть, ведь в этом  отсеке  не  только  пленки  с
ваших пациентов и не только моя  каска  хранились,  там  же  находились  и
наброски схемы Комбинатора!
   Бахметьева тут не приходится особенно винить, в  тот  раз  я  не  успел
кой-чего пересоединить, а он не поглядел на показания приборов  защиты,  и
вышло вот что. Отвертка, которую я выронил на шинку дисплея,  и  соединила
его с выходом энцефалографа, который на такую нагрузку рассчитан  не  был.
Из-за  этого,  когда  Бахметьев  включил  компьютер,   начал,   во-первых,
вращаться барабан перемотки, а во-вторых, плохой контакт нагрел  отвертку,
от вибрации она помаленьку сползла и раскаленная упала на пленки,  которые
и подожгла.
   "Банальная  история,  -  скажете  Вы,  -   совсем   как   в   шаблонном
приключенческом романе: главная героиня исчезла, чертежи  сгорели,  машина
разрушена..."
   Я и сам так решил, и в первые минуты готов  был  себе  локти  грызть  с
досады: ведь надо же было этому случиться как раз тогда,  когда  я  утопил
Фаду! Ведь будь она у меня, мне ничего не стоило бы  дождаться  повторения
показа схемы и снова  срисовать  ее,  а  тут  получилось  такое  горестное
совпадение.
   Пишу Вам все так подробно потому, что в разговоре при  встрече  с  вами
(которая, надеюсь, не заставит  себя  ждать)  трудно  будет  удержаться  в
рамках одной, да еще такой специальной темы,  а  на  бумаге  ее  изложить,
по-моему, уместнее.
   Ну ладно, локти кусать, как известно, никому еще не удавалось, поэтому,
успокоившись, я пригляделся, оценил потери и установил, что дела не так уж
плохи, что далеко еще не все пропало. Энцефалограф  и  каска  "накрылись",
что, впрочем, вполне поправимо. Сгоревшие пленки  можно  заменить,  -  это
дело совсем маленькое. Чувствительнее всего была потеря чертежей, но  они,
как выяснилось, пропали не совсем. Часть их я, оказывается, унес домой,  а
в отсеке осталась лишь последняя серия, а она лежала под  каской,  которая
кое-что предохранила и от жара, и от пены огнетушителя. Схема  ЭВМ  вообще
не пострадала и была мною пущена в ход сразу же.
   Как видите, я все-таки и здесь не  помер,  и  чем  дальше,  тем  меньше
оснований рассчитывать на мою близкую  кончину.  В  общем,  я  бессовестно
подвел медицину,  не  оправдал  ваших  прогнозов.  Вы  уж  меня  извините,
пожалуйста. После отпуска я, как ни в чем не бывало, приступил к работе, а
во время предмайских состязаний даже вошел в заводскую команду и занял  по
марафону шестое место. Правда, шестое с конца, но для моего возраста и это
- отлично. И пульс у меня теперь 64-66, в спокойном состоянии, конечно.
   Вы, наверное, уже догадываетесь, в чем причина?  Да,  тут,  несомненно,
сказалось устранение постороннего воздействия на организм, но  не  спешите
заключать, что оно было губительным. Вы знаете, что я, хотя и дилетантски,
но довольно широко познакомился  с  анатомией  и  физиологией.  Во  всяком
случае, я знаю, что чем мельче организм, тем чаще работает в  нем  сердце.
Пришельцы, надо полагать, это тоже знали, но они не имели представления  о
наших размерах.
   Помните, я рассказывал, как Лия удивилась,  что  атлет  с  неоправданно
большим усилием поднял груз, который она свободно могла нести целый  день.
Если же говорить о размерах Лии,  то  можно  с  полным  основанием  теперь
полагать, что по величине  они  не  отличались  от  тех  ангелов,  которых
подбросили нам. Короче говоря, утопленный мною ангел был, по-моему, точной
скульптурной копией Фады в натуральную величину.
   Стоит ли после этого  удивляться,  что  пришельцы  свободно  летали  на
крыльях. Они могли летать не потому, что  их  планета  была  много  меньше
Земли, а потому, что сами были малого роста. За это говорит и то, что если
бы была мала планета, она не могла бы удержать свою атмосферу, а пришельцы
дышали воздухом, в этом я убедился сам, когда был Лией: я дышал.
   Кстати сказать, большой рост  существам  сильно  развитого  интеллекта,
вообще говоря, совсем и не нужен. Даже размер черепа  не  имеет  решающего
значения, у мамонта башка была чуть не с избу, а ума куда  меньше,  чем  у
человека, - все дело в извилинах, как Вы знаете. К тому же маленький  рост
представляет много преимуществ:  малышам  и  простора  больше,  и  живется
легче, и запасов надо меньше, а силовую черную работу за  них  превосходно
выполнят машины. Когда-нибудь, я уверен, доктор, человечество оценит это и
сумеет приспособиться.
   Не стану, однако, отвлекаться, вернусь к тому,  что  импульсатор  наших
гостей влиял, по всей вероятности, не только на  мозг,  а  задевал  работу
всего организма, приноравливал его к размерам самих  пришельцев,  то  есть
влияние было комплексным, и если оно не могло изменить мой рост, поскольку
он уже сложился, то изменило пульсацию  сердца,  работающего  в  какой-то,
нами еще не открытой,  зависимости  от  головного  мозга.  Короче  говоря,
учащенное сердцебиение мне ничем не угрожало, оно не было  патологическим,
и упал я за пультом не от инфаркта, а просто от удара током, вот и все!
   Словом, сейчас у  меня  состояние  отличное  (как  у  космонавтов),  но
кое-что я все же утратил: Исчезла моя способность внушать людям свою волю,
командовать ими. Так, например, недавно меля попросил зайти наш главбух  и
предупредил, что в связи с порчей энцефалографа, он относит его  стоимость
на мой счет и будет весь год удерживать из моей зарплаты  по  девятнадцать
рублей и двадцать три копейки в месяц.
   Я  попробовал  сослаться  на  независящую  от   меня   производственную
случайность,  а  он  упирается,  твердит,   что   тут   вообще   не   было
производственной необходимости, и если я в свое время сумел уговорить  его
на приобретение, то уж за порчу он с меня удержит полностью.
   Тогда я задумал приказать ему психически, но сколько я не  пыжился,  он
вежливо стоял на своем и откладывал  на  счетах  все  те  же  девятнадцать
рублей и двадцать три копеечки.
   Утрата сказалась и на другом: я опять стал обыгрывать в  шахматы  своих
сослуживцев,  но  зато  у  меня  пропал  эффект  совместного  "штурмового"
конструирования - вот это жалко! Правда, кое-что из того времени, когда  я
был неким "вундеркиндом" у меня все же сохранилось, осталась необыкновенно
цепкая своеобразная память и,  кажется,  несколько  повышенные  умственные
способности, чисто технического порядка.
   Читал я, что тринадцатилетний Моцарт,  услышав  только  раз  исполнение
Мизерере в Сикстинской капелле, смог потом написать  ноты  по  памяти  без
единой ошибки. Такого я делать не смогу, но в моей памяти с некоторых  пор
прочно укладываются формулы и хранятся "лица" чертежей и числа...
   Однажды ко мне  пришли  десятиклассники  "в  порядке  оказания  шефской
помощи больному старому человеку" (так они сказали). Мне их помощь  совсем
не требовалась, но  в  разговоре  обнаружилось,  что  сами  они  не  очень
уверенно чувствуют себя перед выпускным экзаменом. Пришлось решить для них
несколько задачек, и  тут  получился  маленький,  цирк.  Понадобилось  мне
посмотреть в таблицу логарифмов, потом потребовалось логарифмировать и еще
не раз, но тут я писал нужные мантиссы, уже не заглядывая в  таблицы,  чем
очень удивил ребят.
   Они, конечно, тут же задумали меня проверять  и  пришли  в  неописуемый
восторг, убедившись, что я наизусть отбормотал им мантиссы всей  страницы,
на которую посмотрел только однажды. А я и сам  удивился,  не  замечал  за
собой раньше такой цепкости;  несомненно,  остались  в  голове  стабильные
результаты воздействия импульсатора пришельцев. Правда,  в  данном  случае
мантиссы были всего трехзначные, из таблиц Брадиса, но ведь и это здорово,
доктор, не так ли?
   И потому я не жалею, Кузьма Кузьмич, о потере своей власти  над  людьми
(все равно не воспользовался бы), я не герой, не потрясатель, я весь  -  в
технике, и тут я свой след еще сумею отпечатать. И  уж  во  всяком  случае
Комбинатор Фады я осуществлю, я его  вытащу,  миленького,  из  космической
бездны, не будь я Нагой, Ометов, Волков, Яковлев!
   Я не хвалюсь, Кузьма  Кузьмич,  потому  что  схему  Комбинатора  я  уже
мало-помалу восстановил. И уверен, что не ошибся.
   А уверенность моя покоится вот на чем. Я не стал перечерчивать  и  даже
глядеть  на  сохранившиеся  части  чертежей,  я  стал  заново   "наизусть"
восстанавливать блок за блоком, узел за узлом, контур за контуром, пока не
начертил всю схему.
   И тут я достал сохранившиеся части погубленной схемы, стал  сравнивать.
Так вот, доктор, я не обнаружил ни одной ошибки, все сохранившиеся  клочки
полностью совпали с тем, что я начертил заново.
   Другой вопрос, как воплотить всю эту схему материально. Я имею  в  виду
не первую очередь, которая уже показала себя, а весь Комбинатор, какой был
у Фады. Задержка в том, что нет пока у нас,  у  землян,  тех  элементов  и
узлов, какие нужны,  и  их  не  сделаешь  в  кустарной  мастерской  или  в
имеющихся лабораториях. Нужны специально построенные предприятия и  особая
технология производства для них.
   Ну что ж, я подожду.
   Комбинатор послужит  для  многих  целей;  он  будет  решать  не  только
технические задачи, но и прогнозировать всевозможные жизненные и природные
процессы, станет рисовать  развитие  в  полной  логической  связи,  точно,
исчерпывающе. Он поможет избежать многих ошибок. Вот такому Комбинатору  я
и посвящу остаток моей жизни, Кузьма Кузьмич.
   С пожеланием Вам всего доброго.
   О.Нагой.