а щеколду заперся, цель свою окончательно забыл.  Привиделось  мне,
что я уже дома и собираюсь ложиться спать. Ну я и улегся на полок. Если бы
спокойно спал, так еще полбеды. А я по пьянке  сильно  ворочаюсь  во  сне,
позу поудобней выбираю. Утром, когда меня баба нашла и  отскребать  стала,
верите, даже в ушах засохшее  дерьмо  обнаружилось.  Я  его  потом  из-под
ногтей  шилом  выковыривал.  Брюки  еще  кое-как  отстирались,  а   пиджак
выбросить пришлось. Вот, а ты говоришь...
     - С этого всякое злоумыслие и начинается, - с трудом ворочая  языком,
высказался шурин. - Сначала клозет в дому, потом фарфор на столе. Почему я
должен тухлую солонину жрать, а он свиной окорок лопает?
     -  Я  тебе  подарю  маленького  кабанчика,   -   сказал   Козлявичус,
внимательно прислушиваясь к застольной беседе. - Покормишь годик, навоз от
него потаскаешь, зарежешь, разделаешь -  и  жри  на  здоровье,  никому  не
завидуй.
     - Не надо, - покачал шурин указательным пальцем. -  Не  надо.  Ничего
мне от тебя не надо. Ни кабанчика, ни  клозета.  Даже  к  самогону  твоему
больше не притронусь.
     - Упрашивать не буду, - спокойно сказал Козлявичус, забирая у  шурина
чашку и столовый прибор. - Зима еще не кончилась, каждый кусок на счету.
     Шурин, воспринявший эти слова как неудачную  шутку,  некоторое  время
сидел, тупо глядя на грязную скатерть, а затем переполз  на  другой  конец
стола, где завладел миской и чашкой вконец упившегося министра здоровья.
     Наташа, не дожидаясь нового тоста, к которому уже деятельно готовился
неутомимый Пашка, встала, и, отпихнув  чьи-то  руки,  покинула  трапезную,
попутно одним движением ресниц смахнув из-за  стола  Пряжкина.  Решительно
отклонив несколько предложений выпить на брудершафт, поговорить за  жизнь,
сплясать и подраться, но неминуемо потерять при  этом  драгоценное  время,
Пряжкин настиг Наташу только на втором этаже, где она дружески  беседовала
с женой Козлявичуса (и когда только успела познакомиться?).
     - Отдохни, милая, отдохни, - говорила баба, одетая сразу во множество
салопов и душегреек. - Чего тебе с этими мужчинами валандаться. Я  тебе  в
чуланчике постелила. А то покоя от этих дураков не  дождешься.  Я  наперед
знаю, как они себя поведут. Сначала выпьют все, что в доме имеется,  потом
песни начнут орать и подерутся, а к утру кто-нибудь обязательно в  сугробе
уснет или в полынью провалится.
     Подав Наташе большой кованый ключ и мельком глянув на Пряжкина,  баба
подхватила оплетенную четвертную бутыль и поспешила вниз.
     - Подожди немного, - сказала Наташа  Пряжкину  так  естественно,  как
будто  у  них  давно  была  назначена  здесь  встреча,  а  затем  легонько
взъерошила волосы у него надо лбом.
     Ощущение,  возникшее  при  этом  у  Пряжкина,  по  силе,  сладости  и
необычности можно было сравнить разве что с первым юношеским оргазмом.  Он
даже застонал от страсти и губами, как теленок, потянулся к Наташе.
     - Я сейчас, - прошептала она и захлопнула за собой дверь.
     Откуда-то вывернулся Пашка с совершенно остекленевшими глазами.
     - Начальник, чур, я вторым буду!
     - Убью, гад! - простонал Пряжкин таким  голосом,  что  Пашка  пал  на
колени и, прикрывая голову руками, истошно завопил:
     - Пожалей, начальник! Я же не знал, что у вас любовь!
     - Быстро вниз! И чтоб ни одна тварь сюда не сунулась!
     - Слушаюсь! - гаркнул Пашка, кубарем скатываясь по лестнице.
     Тут дверь приоткрылась, и Наташа - золотая рыбка, случайно  заплывшая
в жабий бочаг - поманила Пряжкина за собой. В жаркой  темноте  он  облапил
ее, прохладную, податливую, душистую и, сбивая  табуретки,  потащил  туда,
где должна была находиться постель.
     - Я с самого начала знала, что этим кончится, - шепнула Наташа, целуя
его в ухо...
     Назавтра стало  ясно,  что  жена  Козлявичуса  оказалась  провидицей.
Сбылись все без исключения ее предсказания: и выпито было  все,  способное
гореть, кроме разве что керосина в лампах, и драка вспыхнула бессмысленная
и дикая, с битьем посуды и переворачиванием  мебели,  и  окоченевший  труп
обнаружился наутро в ближайшем сугробе.
     В мертвеце немедленно признали зайцевского шурина. Судя по всему,  он
пал   жертвой   собственной    принципиальности.    Наотрез    отказавшись
воспользоваться  хваленым  люфт-клозетом,  он  выбрался  во  двор,  где  и
допустил непростительную для уроженца  тундры  оплошность:  усаживаясь  по
нужде, не вытоптал в снегу достаточно  просторное  углубление.  Так  он  и
замерз, сидя со спущенными  штанами,  сморенный  самогоном,  усталостью  и
морозом.  Впрочем,  среди  собравшихся  возле  его  тела  людей  почти  не
оказалось таких, которые бы искренне соболезновали семейству Зайцевых.
     Сыновья Козлявичуса пригнали оленей, и путешественники, понимая,  что
на опохмелку рассчитывать не приходится, без лишних околичностей собрались
в дорогу. Хозяевам никто даже "спасибо" не сказал.
     Пряжкин шагал рядом с нартами и не сводил с Наташи ошалевшего  взора.
Минувшая ночь, навсегда оставшаяся для него за гранью  реальности,  где-то
на границе волшебного и горячечного бреда, тем не менее полностью изменила
представления Пряжкина о жизни вообще и о себе самом в частности.  Впервые
не зов плоти, а веление души толкало его - да еще как толкало, на ногах не
устоять - к женщине.
     Едва только упряжка пошла под гору, он упал на нарты рядом с  Наташей
и обнял ее так, что девушка даже вскрикнула.
     - Больно? - спросил он.
     - Больно, - ответила она. - Но приятно.
     - Не замерзла?
     - Немного.
     - Потерпи. Скоро приедем.
     - Я потерплю. Только обещай, что больше не будешь пить.
     - Клянусь! - заявил Пряжкин, ничуть не сомневаясь в твердости  своего
слова.
     Кем-то загодя  предупрежденный  Козленко  встречал  караван  по  всем
правилам  -  цветами,  музыкой  и  хлебом  с  солью.  Мурзатая   девчонка,
неизвестно чья, но явно не хозяйская дочка,  размахивала  букетом  тусклых
бумажных тюльпанов. Старик карликового роста бряцал на самодельной  кобзе.
Жена Козленко держала на расписном рушнике свежевыпеченный  крендель.  Сам
хозяин, скинув шапку и утирая усы, готовился заключить главу  делегации  в
объятия. За спинами встречающих дымилась труба беленькой хатки и  радостно
скалились недавно смазанные  жертвенным  салом  идолы  -  Бульба,  Мазепа,
Махно.
     Узрев встающего  с  передовых  нарт  министра  распределения,  сильно
подслеповатый Козленко широко улыбнулся, вытащил из рукава какую-то бумагу
и строевым манером отбил три шага вперед. Рапорт его выглядел так:
     - Дорогой Сила Гораздович! - Еще более  широкая  улыбка  и  взгляд  в
бумажку. - Разрешите! Мне! - Улыбка уже до ушей и снова взгляд в  заветную
бумажку. - Вас!! Поцеловать!! - Еще три шага вперед и жаркие объятия.
     Здесь только Козленко понял, что допустил  ошибку.  Субтильного  Силу
Гораздовича  Попова  никак  нельзя  было  спутать  с   почти   квадратным,
семипудовым Шишкиным. Отшатнувшись,  Козленко  приставил  к  левому  глазу
какую-то стекляшку - не то монокль, не то лупу  без  ручки  -  и  грязными
словами обругал своего анонимного информатора.
     -  Ничего-ничего,  -  попытался  успокоить  его  несколько  смущенный
Шишкин. - Я здесь как раз и представляю особу соратника Попова, который  в
силу объективных причин...
     Однако  Козленко,   махнув   рукой,   уже   уходил   прочь.   Министр
распределения, впрочем, как и все остальные министры, был  для  него  тоже
самое, что пустое место. Однако домочадцы губернатора были настроены более
дружелюбно. Хлеб-соль был вручен Шишкину, и тот, жадно  откусив  кусок  от
калача, остальное засунул себе за пазуху. Соль была выброшена - чего-чего,
а этого добра в государстве хватало с избытком. Букет  тюльпанов  положили
на грудь министра  здоровья,  что  окончательно  сделало  его  похожим  на
покойника. Затем экспедиция не мешкая двинулась к рубежу - сбор  дани  был
мероприятием настолько ответственным, что ради него можно было  пренебречь
не только отдыхом, но и обедом.
     На  обоих  концах  протоптанной  в  снегу   черты   полыхали   жаркие
очистительные костры, а в сотне шагов от них, уже  на  вражьей  территории
стояло странное сооружение, отдаленно похожее на огромные закрытые  нарты.
От его железных ребристых полозьев в тундру уходили  два  глубоких  следа.
Чтобы тащить такую громадину, понадобилось, наверное, целое стадо  оленей,
однако сведущие люди поговаривали, что  она  загадочным  образом  способна
двигаться сама по себе, а при этом еще ревет, как разъяренный  медведь,  и
плюется синим дымом. Впрочем, рассуждать  на  эту  тему  считалось  дурным
тоном. Мало  ли  какую  пакость  могут  придумать  полоумные  супостаты  и
лиходеи. Может, это мираж, а может,  и  нечистая  сила.  Тем  временем  от
самоходных нарт отделился человек в  странной  одежде,  сшитой  не  то  из
крашеной в ярко-голубое  змеиной  кожи,  не  то  из  здоровенного  рыбьего
пузыря. За собой он волок по снегу объемистый мешок.
     -  Хоть  бы   подсобили,   кореша,   -   жизнерадостно   сказал   он,
останавливаясь у черты.
     Пряжкину показалось, что он  где-то  уже  видел  это  лицо  с  широко
расставленными задорными глазами и красиво вырезанным ртом.
     - Стой! - гаркнул Шишкин. - Не пересекать рубеж!
     - Стою-стою, - примирительно сказал хозяин самоходных нарт. Было  ему
от силы лет двадцать, а может, и того меньше.
     - Что в мешке?
     - Лекарства.
     - Высыпай. Будем проверять.
     - Эх! - огорчился парень. - Значит, опять все сначала.
     - Не твое дело, - осадил его Шишкин, оглядываясь в сторону каравана.
     Министра здоровья уже сняли с нарт и под руки  вели  к  месту  приема
дани. Сортировка лекарств была его обязанностью, поскольку  под  их  видом
враг мог подсунуть любую  гадость.  Некоторые  давно  испытанные  средства
вроде йода и касторки  проходили  контроль  беспрепятственно,  все  другие
подвергались тщательному и придирчивому изучению.
     Официально министра называли Разумником Сидоровым, но он отзывался  и
на кличку Упырь. Свою нынешнюю должность он получил не по наследству,  как
все  другие,  а  по  указанию   коллегии   волхвов.   Его   предшественник
скоропостижно  скончался  от  чрезмерной  дозы  лекарства  под   названием
"морфий", которое он регулярно принимал как средство против  облысения,  и
при этом не оставил после себя  преемника.  Поскольку  Сидоров  неизвестно
откуда знал  всякие  ученые  слова  (из-за  чего,  кстати,  находился  под
постоянным  надзором  министерства  бдительности),   он   оказался   самым
приемлемым кандидатом на должность министра здоровья.
     - Принимай лекарства. Да только с полным вниманием,  -  наставительно
сказал ему Шишкин. - Если какую-нибудь дрянь по ошибке возьмешь, сам же ее
потом и жрать будешь.
     Из пестрой кучи пакетов, коробочек и бутылей Сидоров трясущейся рукой
извлек упаковку каких-то пилюль и по слогам прочел: - Ан-ти-би-о-тик...  -
Немного подумав, он не вполне уверенно объяснил: - "Анти" на научном языке
обозначает против... А "био" - жизнь... Значит, какое-то  снадобье  против
жизни. Яд, наверное...
     - Яд нам без надобности, - сказал министр распределения.  -  Кидай  в
огонь.
     - Слабительное, - министр здоровья уже рассматривал  со  всех  сторон
другой пакет. - Это, надо думать, средство для помощи ослабленным людям.
     - Нужное лекарство. Оставляй. Будешь давать больным и раненым.
     - Валидол, - Сидоров задумался. - Скорее всего, это означает  "валить
долу". То есть, сбивать с ног. Наркотик какой-то.
     - Прочь его! Пусть они свои наркотики сами глотают, извращенцы.
     - Горькая соль.
     - Горькая соль не нужна. Обыкновенной некуда девать.
     -  Люминал.  Чтобы  это  могло  значить?  Люм...  Люм...  Это  что-то
связанное со светом. Может, от него в  глазах  светло  становится.  Скорее
всего средство против сна.
     - Для караульных в самый раз подойдет. Одобряю.
     - Пирамидон.  Ну,  это  понятно...  От  слова  "пиро"  -  огонь.  Для
согревания организма.
     -  Для  согревания  организма  лучшего  средства,  чем  спирт,   нет.
Выкидывай.
     - Бесалол.
     - Чур меня, чур! Никаких бесов! В огонь немедленно! Только руки  себе
испоганишь!
     - Свечи глицериновые.
     - Ну-ка, покажи. Что-то уж больно мелковаты. Попробуй зажечь.
     - Не горят, едрена мать...
     - Кидай в огонь. Нам такого дерьма не надо.
     - Что же вы  делаете!  -  крикнул  парень,  как  раз  в  этот  момент
притащивший к рубежу второй мешок. - Эти штуки ведь не для освещения.
     - А для чего? - поинтересовался любознательный Сидоров.
     - Их в задницу положено засовывать.
     - Ну вот ты и засунь, - хладнокровно сказал Шишкин, отправляя в огонь
всю партию глицериновых свечей.
     Все лекарства, названия  которых  не  поддавались  расшифровке,  были
также преданы сожжению. С  уцелевших  пузырьков  содрали  этикетки,  а  из
пакетиков и коробок извлекли инструкции.  Любая  печатная  продукция,  вне
зависимости от ее назначения, не допускалась в пределы государства.
     Парень тем  временем  подтаскивал  мешок  за  мешком.  В  одних  были
консервы, в других мука, в третьих - одежда, обувь, посуда. Работа нашлась
для всех. Кто-то отскабливал надписи с бутылок, кто-то срезал их с  мешков
(дырявый мешок надежней, чем мешок расписанный всякой галиматьей),  кто-то
просеивал муку в поисках ампул с ядом и  взрывных  устройств,  кто-то  бил
детскую посуду, на которой обнаружилась явно провокационная  надпись  "Ну,
погоди!" Скоро в костре  трещала,  бухала,  чадила  и  рассыпалась  синими
искрами добрая половина дани.
     Солнце клонилось к закату,  когда  парень  сделал  последний  рейс  -
прикатил бочку с керосином. Несмотря на мороз, пот градом катился  по  его
лицу.
     - Все, - сказал он, утираясь руками. - Пользуйтесь, дармоеды.
     - А секиры за такие слова  не  хочешь  отведать?  -  озлился  министр
распределения, также порядочно притомившийся.
     - Ну, допустим, зарубите вы меня, а что дальше?  Кто  вам  это  добро
будет доставлять? Дураков нет. Отощаете тогда.
     -  Ты  нам   своими   подачками   в   глаза   не   тычь!   Подумаешь,
облагодетельствовал!
     - Да мне не вас, а ваших детей жалко.  Вы  сами  и  так  от  пьянства
передохнете. Зачем же лекарства жечь, посуду бить? Варвары вы!
     - А ты дурак. Всякой лжи веришь. Одурманили тебя. Хочешь, переходи  к
нам. Узнаешь тогда, как надо жить.
     - Может, я и дурак, но не до такой степени!
     - Да к нам народ от вас толпами валит. Мы даже не всех принять можем.
Вон, посмотри, - министр указал на Наташу. - Она  уже  неделю  как  здесь.
Нарадоваться не может.
     - Уж это верно, - с готовностью подтвердила Наташа и,  отпустив  руку
Пряжкина, пошла к рубежу. - Ты слушай, что тебе умные люди советуют.
     Пряжкину показалось, что она  сказала  еще  что-то,  уже  значительно
тише, но этих слов он не разобрал. Это ему не понравилось. Еще больше  ему
не    понравилось    поведение    парня,    взгляд    которого     остался
делано-равнодушным,  словно  встреча  с  перебежчицей  да  еще   с   такой
хорошенькой, ничуть  не  заинтриговала  его.  Сразу  утратив  полемический
задор, он натянул на глаза капюшон своей странной одежды и подался назад к
железному чудовищу, которое вскоре действительно  взревело,  как  медведь,
пустело тучу вонючего синего дыма, развернулось  на  месте  и  само  собой
покатило в тундру.
     - Скажи, а как ты  попала  сюда?  -  спросил  Пряжкин,  когда  Наташа
вернулась к нему.
     - Пришла, - ответила девушка, нахмурившись.
     - Ногами, что ли? Да отсюда хоть месяц иди, никуда не придешь.
     - Сначала меня один человек подвез,  а  уж  потом  я  сама  пошла,  -
разговор этот явно не нравился Наташе.
     - Какой человек?
     - Ну какая тебе разница! Ты его все равно не знаешь. Больше  вопросов
нет?
     - Нет, - ответил Пряжкин, хотя один вопрос как раз имелся: каким  это
оружием Наташа смогла убить позапрошлой ночью напавшего на нее пса.


     Тем временем на пятачке между  догорающими  кострами  разворачивались
нешуточные события. Получить дань было еще полдела  -  куда  сложнее  было
доставить все в целости и сохранности в амбары министерства распределения.
Повсюду на снегу уже валялись пустые бутылки  и  выпотрошенные  консервные
банки. Министр здоровья наелся слабительного и  присел  на  нарты,  ожидая
прилива  сил.  Министр  распределения  выворачивал   карманы   погонщиков,
успевших   растащить   тюк   мануфактуры,   предназначенной   лично   Силе
Гораздовичу. Его подручные  рукоятками  алебард  отгоняли  прочь  наиболее
зарвавшихся мародеров. Пашка приволок шапку изюма для  Наташи  и  полведра
махорки для Пряжкина (сигареты и папиросы с данью не принимались, так  как
на каждой штуке имелись подстрекательские надписи вроде "Друг", "Прима"  и
даже зловеще-непонятное "Стюардесса").
     - Ну что, будем трогаться? Я уже полные нарты набил. Больше не лезет,
- сказал он и сплюнул на снег чем-то черным. - Вот, гадость! И кто  только
это кофе выдумал!
     - Его сначала нужно мелко  смолоть,  а  потом  заварить  кипятком,  -
сказала Наташа.
     - Ты меня, кукла, не учи, - важно  сказал  Пашка,  забрасывая  в  рот
новую порцию кофейных зерен. - Я в этих валенках белую медведицу  насмерть
загнал.
     Этот аргумент Пашка считал неотразимым и заканчивал им  почти  каждый
спор.
     - Валенки эти ты на прошлой неделе у штабного писаря в карты выиграл,
- внес ясность Пряжкин. - А он их, надо думать, в нашей каптерке спер.
     - Может, и спер, - согласился Пашка. - Что же с  ним  сделаешь.  Зато
писарь он хороший. Другого такого не найдешь.
     - Из него писарь, как из тебя святой. Вот так писать надо. -  Пряжкин
поднял обрывок какой-то этикетки. - Вот это работа! Буковка к буковке.
     - Ты что, в самом деле думаешь, что  это  живой  человек  написал?  -
искоса глянула на него Наташа.
     - А кто же? - удивился Пряжкин. - Не бес же!
     - Господи, - сказала Наташа, как бы сама себе. - Кажется, я влезла не
в свое дело.
     И загадочная эта фраза, не встретив  ни  возражения,  ни  сочувствия,
одиноко повисла в морозном воздухе.
     Уже подходя к нартам, Пряжкин задержался и тихо сказал на ухо Пашке:
     - Что-то не нравится мне этот стервец, который дань  доставлял.  Надо
проследить за ним. Пошли кого-нибудь по следу, а еще лучше сам сходи. Если
он уехал, то и бес с ним. А если у рубежа вертится, разобраться придется.
     - Будет сделано, начальник, - Пашка хищно прищурился. - Сам  за  всем
прослежу.
     ...Огонь, словно ленивый и  пушистый  рыжий  кот,  тихо  ворочался  в
открытой печке. Ольховые  поленья  на  срезе  были  ржаво-красные,  словно
пропитанные  кровью.  Блики  пламени  ложились  на  замерзшее  стекло,  на
заиндевевшие по углам стены,  на  бахрому  парадных  стягов,  свисавших  с
потолка. Комната была как сказочная ледяная пещера,  отрезанная  от  всего
мира.
     - Скоро будет совсем тепло, - сказал он.
     - Мне и так тепло, - ответила она. - Надоело это  одеяло.  Такое  оно
колючее... Чему ты улыбаешься?
     - Смешная ты. Наши бабы, когда ложатся в постель,  разве  что  только
валенки снимают. Знаешь, что я подумал о тебе в первый раз?
     - Что?
     - Уж больно хороша, да жаль, что грудь такая маленькая.
     - Это не страшно. После родов станет больше.
     - Мне сейчас так даже больше нравится. Сразу две можно целовать.
     - Ну и целуй на здоровье.
     - Скажи, почему ты выбрала меня?
     - А почему ты выбрал меня?
     - Это не ответ... Ты здесь одна такая, а похожих на меня много.
     - Ты не похож на других. У тебя несчастные глаза.
     - Разве?
     - Но это раньше. А теперь счастливые. Слушай, а зачем эти татуировки.
- Тут... и тут... И даже тут...
     - Когда в нашем государстве рождается человек, ему сразу  делают  вот
эту татуировку. "Не забуд