гах  флегматичной  важенки.  Для  того,  чтобы
запрячь оленей, пришлось поднимать по тревоге караульный  взвод.  Те,  как
следовало ожидать, все перепутали. Олени разных министерств, не  привыкшие
ходить в одной упряжке, тревожно храпели и трясли  головами.  Многоэтажный
мат висел над площадью. Бродячие псы, воспользовавшись  суматохой,  сумели
Проникнуть за городское  ограждение  и  распотрошили  несколько  мешков  с
вяленой рыбой, а также  стащили  священного  петуха,  с  помощью  которого
дежурный волхв собирался гадать о судьбе экспедиции.  Мерцающие  полотнища
полярного сияния освещали эту сумятицу тусклым, дрожащим заревом.
     Сквозь весь этот шум и гам Пряжкин различил, наконец, голос Наташи и,
передав нарты на попечение  Пашки,  стал  протискиваться  поближе  к  ней.
Наташа, до самых глаз завернутая в невыделанные, жесткие,  как  кровельное
железо, оленьи шкуры, растерянно объясняла  кому-то,  что  гужевого  оленя
видит впервые, а нарты и шест-хорей - тем более. Обута она  была  явно  не
для такой погоды - в щегольские сапожки на высоких  каблуках.  Пряжкин  на
правах хорошего знакомого немедленно вызвался  быть  при  ней  погонщиком,
что, учитывая его нынешнее  состояние,  было  воистину  рыцарским  жестом.
Наташа помялась немного, но, глянув на оленей, настроенных по отношению  к
ней явно скептически, вынуждена была согласиться.
     - Куда это вы собрались ни свет ни заря?  -  спросила  она,  варежкой
прикрывая лицо. - Я сейчас нос отморожу.
     - К западному рубежу идем. За данью.
     - И с кого вы эту дань собираете?
     -  Супостаты  платят.  Враги,  то  есть.  Боятся  нас   и   стараются
откупиться. Для них это вполне естественно. Мы не против.
     - Что они вам дают?
     - А что скажем, то и дают. Одежду,  еду,  снадобья,  запасные  части,
керосин. Все, кроме оружия. Оружие ваше нам без нужды. У нас и  так  самое
лучшее оружие в мире.
     - По-вашему, топоры на палках самое лучшее оружие? - спросила Наташа,
оглядываясь по сторонам.
     - При чем здесь топоры? Наше главное оружие недоступно чужим  глазам.
Оно способно поразить любую цель на любом расстоянии  и  уничтожить  сразу
миллионы врагов, - сказано это было Пряжкиным не  без  умысла,  но  Наташа
отреагировала на наживку весьма хладнокровно.
     - Слыхала, - сказала она. -  Только  вот  не  понимаю,  зачем  я  вам
сегодня понадобилась. Я ведь не сборщик дани.
     - Посмотришь страну, поговоришь с людьми.
     - И кто это  все  придумал?  -  Наташа  подозрительно  посмотрела  на
Пряжкина.
     - Вот уж не знаю, - совсем естественно соврал министр обороны, но тут
его, к счастью, отозвали в сторону.
     - Все в порядке? - спросил министр  бдительности,  замаскированный  в
какой-то немыслимый, как будто драный волками тулуп.
     - Ага, - доложил Пряжкин, хотя до абсолютного порядка в его  замыслах
было еще ох как далеко.
     - Значит, когда дело у вас к самому главному подойдет, постарайся  ее
раздеть, - строго сказал Зайцев. - А потом вещички  тщательно  перетряхни.
Швы проверь. Подошвы на обуви оторви. Ну и во все другие места, куда  баба
может компрометирующие предметы спрятать, постарайся заглянуть.  Один  наш
агент вот какую штуку у нее обнаружил. - Он  продемонстрировал  золотистый
разъемный  цилиндрик  величиной  с  палец,  из  которого  выползал  мягкий
малиновый столбик. - Загадочная вещь! Явно какой-то тайный смысл имеет.
     - Это какой еще агент? - подозрительно спросил Пряжкин.
     - А тебе что за дело? -  хитро  прищурившись,  сказал  Зайцев.  -  Не
бойся, не Овечкин. Женского пола агент.
     В это время флагманские сани  министерства  распределения  тронулись,
наконец, в путь, а за ними, выдерживая положенный интервал, последовали  и
остальные.


     В провинцию Крайнюю можно  было  добраться  коротким  путем,  но  все
дружно  выбрали  обходный  маршрут  через   Ливонию,   славившуюся   своим
самогоном.
     Тот, кто не желает подхватить крупозное воспаление легких, не  станет
попусту болтать на морозе, поэтому  Пряжкин  успел  обменяться  с  Наташей
всего парой фраз, в основном тогда, когда  заставлял  ее  ради  сохранения
тепла пробежаться несколько сотен шагов рядом с нартами.
     Внезапно старый комолый олень, шедший  в  упряжке  коренным,  вскинул
морду и тревожно всхрапнул. Слева и справа от каравана из темноты вылетели
две стаи лохматых приземистых хищников. Внешне  звери  напоминали  крупных
собак, но все их повадки были чисто волчьими. Молча,  без  шума  и  лишней
суеты, они тугой петлей охватывали караван, лишь  изредка  посверкивая  на
людей холодными, беспощадными глазами.
     Это был один из заградительных отрядов, охранявших рубежи государства
от нарушений как извне, так и изнутри. Одичавшие, скрестившиеся с  волками
псы постоянно крутились вокруг человеческого  жилья.  Изредка  получая  на
корм туши павших оленей, мародерствуя на свалках и кладбищах и  беспощадно
расправляясь со всеми, кто в одиночку или небольшой группой (то  есть  без
ведома властей) пытался покинуть город. Иногда в  голодные  зимние  месяцы
собаки уходили в глубь тундры, но всегда возвращались обратно.
     Намерения псов были очевидны, но нападать в открытую они не  решались
- уж очень многочисленной была экспедиция. Вожаки сдерживали стаю, выжидая
удобный  момент.  Погонщики,  продолжая  понукать   перепуганных   оленей,
разбирали оружие. Тут только Пряжкин вспомнил, что его алебарда осталась в
Пашкиных санях.
     - Держи шест, - он передал Наташе хорей. - И не смей слазить с  нарт.
Я мигом вернусь.
     Обгоняя одну упряжку за другой, он побежал в голову колонны. И в  тот
же момент псы бросились в атаку. Тактика стаи была проста -  зарезать  или
ранить как можно больше оленей и, когда караван, бросив их, уйдет  вперед,
без помех нажраться теплого мяса. Люди рассматривались как  второстепенная
добыча.
     Будь во главе экспедиции  многоопытный  Сила  Гораздович  Попов,  он,
несомненно, подал бы команду остановиться и организовать круговую оборону.
Министр распределения,  знакомый  с  волкособаками  только  через  шубы  и
малахаи, производимые из их шкур,  продолжал  гнать  вперед.  Псов  лупили
хореями, рубили топорами, кололи пиками,  однако  и  караван  нес  потери.
Поливая  снег  кровью  из  разорванного  горла,  рухнул  олень.   Придавив
погонщика, перевернулись нарты. Две  упряжки  столкнулись  и,  запутавшись
сбруей, встали поперек тропы.
     - Не сворачивать! - крикнул Пряжкин. - Держаться всем вместе!
     Но было уже поздно - караван развалился, рассыпался по тундре во  все
стороны, и псы могли без помех выбирать самую  удобную  добычу.  Вырвав  у
кого-то из рук секиру, Пряжкин бросился назад.
     Кто-то рванул  его  сзади  за  ногу,  чуть  повыше  коленного  сгиба.
Обернувшись, Пряжкин увидел, что на нем повисла худая  черная  псина,  вся
покрытая грязной ледяной коростой. Голод понуждал ее немедленно вырвать из
человека кусок вожделенной плоти, но прокусить толстые ватные  штаны  было
не так-то просто. Рубить назад было весьма неудобно, но  с  третьего  раза
Пряжкин все  же  достал  собачью  голову  лезвием  секиры.  Два  пса,  уже
собравшиеся было наброситься на замешкавшегося  человека,  мигом  изменили
планы и вцепились в еще трепыхающееся тело своего товарища. Вылетевшая  из
темноты упряжка без погонщика тут же сбила Пряжкина с ног.
     Пробыл он без сознания минут пять, не больше, однако успел  вмерзнуть
в лужу крови, оставшуюся от собак. Рядом  никого  не  было.  Где-то  слева
орали люди и рычали псы. Нашарив секиру, Пряжкин вскочил и оглянулся.
     "Где Наташа, - подумал он. - Ведь  пропадет  же  одна!  Никогда  себе
этого не прощу!"
     Пригнувшись, чтобы лучше видеть следы на снегу, он побежал в  сторону
противоположную той, откуда  слышались  голоса  людей  и  псов.  Отпечатки
человеческих  ног,  собачьих  лап  и  оленьих  копыт   уходили   во   всех
направлениях. Дважды он натыкался на агонизирующие тела  псов,  а  однажды
налетел на то, что осталось от ездового оленя  -  полуобглоданная  голова,
пара копыт, клочья шерсти и раздробленные хребтовые кости.
     - Наташа! - рискуя застудить легкие,  орал  он  через  каждые  десять
шагов. - Наташа!
     Следов становилось все меньше и меньше, и  Пряжкину,  чтобы  охватить
поиском как можно большую территорию, приходилось бежать зигзагами. Он уже
перестал надеяться на удачу, когда наткнулся наконец  на  отпечаток  узкой
остроносой  подошвы  с  глубоко  вдавленным  каблуком.   Этот   след   мог
принадлежать  только  Наташе.  Вот  она  бежала,  вот  шла,  вот   присела
отдохнуть, вот снова побежала,  вот  ее  путь  пересекла  цепочка  крупных
собачьих следов. Впереди что-то вспыхнуло несколько  раз,  словно  человек
пытался закурить на ветру,  затем  донесся  приглушенный  короткий  треск,
сразу же перешедший в дикий всхлипывающий визг умирающего зверя.
     - А-а-а! - заорал Пряжкин, ускоряя бег. - За-а-арублю!  Распотрошу  к
чертовой матери!
     Наташа стояла, прислонившись спиной к заснеженному валуну, а возле ее
ног билась, извивалась змеей и колотила лапами смертельно раненная собака.
Еще три пса,  хоть  и  слегка  озадаченных,  но  отнюдь  не  перепуганных,
полукругом расположились перед ней.  Появление  Пряжкина  псы  вначале  не
восприняли всерьез, что стоило жизни одному из  них  и  послужило  хорошим
уроком для остальных. Ноги у Наташи сразу подкосились, и она села на снег,
предварительно отбросив далеко в сторону что-то маленькое и блестящее.
     - Что с тобой? Ты цела? - бросился к ней Пряжкин. - Все нормально?
     - Нормально, - прошептала она. - Вот только ног не чувствую...
     Пряжкин присел рядом и стянул с нее правый  сапог.  Узкая,  с  крутым
подъемом ступня была такая же холодная, как и снег вокруг.
     - Больно? - он содрал тоненький белый носок и ущипнул за подошву.
     - Нет...
     Пальцы с окрашенными ногтями  были  как  сосульки  -  кажется,  дерни
резко, отвалятся. Наташа сама  уже  не  могла  пошевелить  даже  мизинцем.
Пряжкин выхватил из внутреннего кармана фляжку со спиртом, плеснул его  на
ладони и принялся грубо, изо всех сил тереть ступню.
     - Сейчас, сейчас, - бормотал он. - Потерпи немного.
     Опомнившись, он разул ее левую ногу  и  засунул  по  колено  себе  за
пазуху,  под  нательную  рубашку.   Едва-едва   светало.   Лишь   тяжелое,
прерывистое дыхание Пряжкина нарушало тишину вокруг.  Неяркий  и  скудный,
стертый белизной вечных снегов мир был  пуст,  равнодушен  и  непоколебим.
Человеку не было в нем места, точно так же, как в открытом космосе  или  в
глубинах океана.
     - Ой, - тихо вскрикнула Наташа. - Колет...
     - Это хорошо, хороню...
     Уже не доверяя своим огрубевшим рукам, Пряжкин коснулся  порозовевшей
ступни губами и почувствовал под тонкой кожей пульсирующее тепло. Внезапно
утратив над собой контроль, он впился ртом в эту хрупкую, маленькую ногу и
принялся целовать, кусать, почти грызть ее.
     Появившийся спустя полчаса Пашка так и застал их:  Наташа  сидела  на
снегу, откинув голову и полузакрыв глаза, а Пряжкин, стоя на коленях, мял,
целовал, отогревал своим дыханием ее ступню, на этот раз уже левую.
     - Ну, привет, - сказал комендант,  слезая  с  нарт.  -  Куда  это  вы
подевались? Все уже собрались. Только вас ждут...
     - Подождут, - сказал Пряжкин странным голосом.
     Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал:  "Что  это  с
ним? Может, пьяный?"


     Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину  нарт  и  кое-что  из
поклажи, однако все люди  остались  живы.  Раненых  перевязали,  а  Наташу
заставили обуть валенки и намотать под них по две пары  толстых  шерстяных
портянок. Остальным обмороженным поднесли  по  кружке  спирта,  и  караван
продолжил путь.
     В полдень и без того  бледное  небо  посветлело  над  горизонтом  еще
больше и  стало  похоже  на  беспредельно-огромную  размытую  картину,  на
которой  вверх  тормашками  смутно  рисовались  силуэты  огромных  ледяных
утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная  шугой  и  снежным
салом, лизала узкий пляж, покрытый  черной  крупной  галькой.  Воздух  был
полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.
     Олени сразу бросились лизать  морскую  воду,  а  люди  разбрелись  по
берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то
обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую  канистру,
кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать  вполне  приличный
нож. Больше всех повезло министру здоровья - ему достались хоть  и  слегка
изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши.  Ливония
хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах,  считалась
тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды  в  строевом
лесе и топливе она никогда не испытывала.
     Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и  отыскала  просторную,
двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы -  прямая  родня
ночных разбойников - долго не подпускали гостей на территорию усадьбы,  но
на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от
столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо  изогнутую  резную
трубку.  Фамилия  его  была  Козлявичус.  Губернатор  Крайней  Козленко  и
губернатор Белой - Козел были его родными братьями.
     Их  отец,  глуховатый  бирюк  Тихомир  Козлов,  когда-то  не  захотел
перебираться в город, и  теперь  его  наследники  вынуждены  были  править
провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и  совсем  небезопасное.
Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько  лет  назад
задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.
     - И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? - растягивая слова  и
не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.
     - Окстись, хозяин, - вылез вперед Пашка. - Какая ночь! Мы еще даже  и
не обедали.
     - Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.
     - Не прибедняйся, - перебил его министр распределения. -  Ты  в  этом
году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.
     - Если согласны пшено и сахар есть, тогда  проходите,  -  флегматично
произнес Козлявичус. - Добро пожаловать.
     - А куда это все ваши идолы подевались?  -  недоуменно  огляделся  по
сторонам шурин министра бдительности.
     - Ваши нам не годятся, -  спокойно  ответил  Козлявичус,  выколачивая
трубку о ладонь. - Ливонии свои собственные идолы нужны.
     - Какие, например? - не без ехидства поинтересовался Пашка. -  Свиной
окорок? Или бочка пива?
     - Зачем же. Все отец наш - Один. А еще Тор и Фрейя.
     - Ишь, чего захотел... - присвистнул министерский шурин. - Может,  ты
еще и отделиться захочешь?
     - Там видно будет... Дальше болтать  станете  или  в  мызу  пройдете?
Ничего особенного не обещаю, но как говорится - чем богаты, тем и рады.
     Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как  и
отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.


     Когда все разместились за необъятным столом, сработанным  из  похожих
на железнодорожные  шпалы  сосновых,  плах,  был  подан  обед,  по  мнению
Козлявичуса состоявший из национальных ливонских  блюд:  соленой  селедки,
кровяной колбасы и сыра  с  тмином.  С  избытком  хватало  также  оленины,
медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная
от детского тыквенного  пюре  и  кончая  яичным  порошком,  который  здесь
принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать,
ушел весь запас достославного сахара, был  разлит  в  сервизные  фаянсовые
чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы
Попова.  Перехватив  завистливый  взгляд  зайцевского  шурина,  придирчиво
изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое  ближайшее  время
министерство бдительности приступит к  разработке  версии  о  причастности
Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.
     Инициативу за столом  сразу  же  захватил  Пашка.  Потребовав  общего
внимания, он обратился непосредственно к хозяину.
     - Отец ты наш, я поднимаю эту кружку  за  то,  чтобы  ты  сдох,  -  с
надрывом  произнес  он,  сделав  ударение  на  последнем  слове.  Переждав
поднявшийся шум, Пашка закончил: - И все мы выпили  на  твоих  поминках...
ровно через сто лет!
     Самогон ухнул в луженые глотки, а затем  дружно  заработали  челюсти,
перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только  Наташа.
Вяло ковыряя вилкой в тарелке,  она  рассеянно  поглядывала  по  сторонам.
Яркие красные пятна горели на  ее  высоких  скулах.  Пряжкину  не  удалось
захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал  за
тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как  только
что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был  не  одинок:  масляные
кобелиные взоры подвыпивших  мужчин  кинжальным  огнем  простреливали  все
прилегающее к девушке пространство.
     Сильно пьяных еще не было -  гости  не  столько  пили,  сколько  ели,
дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали  два
министра - распределения и здоровья. После каждой очередной кружки  первый
немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то
под столешницей их организм загадочным образом  сообщается,  и,  пользуясь
этим, дебелый, раскормленный  министр  распределения,  постепенно,  малыми
порциями высасывает кровь  из  своего  и  без  того  худосочного,  квелого
коллеги.
     - Налить! Всем налить по полной! - опять  вскочил  Пашка,  самозваный
тамада. - А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу,  которая  заставляет
пчелу искать цветок, лебедя - лебедушку, оленя - важенку...
     - Таракана - тараканиху... - пьяно ввернул кто-то.
     -  ...отрока  -  отроковицу,  мужика  -  бабу,  короче,   выпьем   за
светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и  Полеля!  Выпьем
за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот  позабудет  любовь  прежнюю,
сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня,  -  он  повел
кружкой в сторону Наташи, - обращаюсь персонально!
     - За любовь, так за любовь, - сказала  Наташа,  храбро  поднося  свою
кружку к губам. Взгляд ее при этом скользнул по  рядам  пирующих  и  вдруг
уперся во взгляд Пряжкина - болезненно-страстный, как  у  обуянного  гоном
оленя. В зрачках Наташи что-то дрогнуло, веки опустились и снова взлетели.
Расписанная розами, выщербленная чашка качнулась вверх-вниз, словно в знак
молчаливого приветствия. Пила она, уже не спуская с Пряжкина глаз.
     Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то  свое.  Рожа
министра распределения  стала  багровой,  как  пузо  насосавшегося  кровью
постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго  валявшийся
на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и  сейчас
вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе
Козлявичуса, перед дворовым сортиром.
     - Нет, что ни говори, а дело стоящее, - говорил он. - Тем более, если
есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я  вам,  одни  убытки.
Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня
до  избы  доперли  и  возле  калитки  оставили.  Дальше  идти   побоялись.
Сожительница моя тогдашняя уж очень  крутая  баба  была.  Сильно  осерчать
могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле  калитки  и
сам с собой рассуждаю, как дальше быть  и  что  бабе  соврать.  Но  первым
делом, думаю, загляну в сортир.  Там  мне,  кстати,  самые  дельные  мысли
приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов  пользовалось.  Да
еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы  не
соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне  удачно  добрался,  а  уж
когда н