моего, командира порта адмирала Нахимова,  одушевляющего  примером
самоотвержения чинов морского ведомства  и  столь  успешно  распоряжающегося
снабжением  обороны  Севастополя,  известна  всей  России.  Но  не  могу  не
упомянуть, что подкрепления, посланные  на  атакованную  часть  Севастополя,
разделенную Южною бухтою,  переходили  по  устроенному  адмиралом  Нахимовым
пешеходному мосту на бочках, без чего Корабельная сторона вмещающая  в  себе
Малахов курган - ключ позиции, могла пасть, ибо прежний мост на судах  легко
был   поврежден   неприятельскими   выстрелами   и   в    одиннадцатидневное
бомбардирование помянутое сообщение было прервано".
   Ничего нового  о  Нахимове  севастопольскому  гарнизону  этот  приказ  не
сказал. Вот случайно записанный очевидцами и случайно  поэтому  дошедший  до
нас эпизод, прямо относящийся к этому кровавому дню июньской русской победы:
"Каждый из храбрых защитников после жаркого дела осведомлялся прежде  всего,
жив ли Нахимов, и многие из нижних чинов не забывали своего  отца-начальника
даже и в предсмертных муках. Так, во время штурма 6  июня  один  из  рядовых
пехотного графа Дибича Забалканского полка  лежал  на  земле  близ  Малахова
кургана. "Ваше благородие, - кричал тот же раненый в предсмертных муках, - я
не помощи  хочу  просить,  а  важное  дело  есть..."  Офицер  возвратился  к
раненому, к которому в то же время подошел моряк. "Скажите, ваше благородие,
адмирал Нахимов не убит?" - "Нет". - "Ну, слава богу! Я могу теперь  умереть
спокойно..." - это были последние слова умирающего".
   Встал вопрос о новой награде Нахимову. Известно было, как бедно и  скудно
живет Нахимов, раздающий весь свой оклад матросам и их  семьям,  а  особенно
раненым в госпиталях. Во всяком случае, решено было за день 6 июня наградить
его денежно. Александр II дал ему  так  называемую  аренду,  то  есть  очень
значительную ежегодную денежную  выдачу,  независимо  от  его  адмиральского
регулярного жалованья.
   25 июня царский указ об аренде был вручен Нахимову.
   "Да на что мне аренда? Лучше бы они  мне  бомб  прислали!"  -  с  досадой
сказал Нахимов, узнав об этой награде.
   Он сказал это 25 июня. Бомбы ему были нужны  в  особенности  потому,  что
расход боеприпасов, произведенный 6 июня, еще не был как следует пополнен, а
что генерал Пелисье готовится получить близкий реванш за  отбитый  штурм,  в
этом сомнений не было.
   Вообще мечтать о том,  что  он  будет  делать  с  только  что  полученной
арендой, Нахимову пришлось недолго, только три дня - от 25 до 28 июня. Но мы
точно знаем эти мечты. "Удостоившись по  окончании  последней  бомбардировки
Севастополя получить в награду от государя императора  значительную  аренду,
он только и мечтал о том, как бы эти деньги употребить с наибольшей  пользой
для матросов или на оборону города", - говорят нам источники.
   Жить ему оставалось в это время лишь несколько суток. Смерть, которой  он
бросал вызов за вызовом, уже стояла за его спиной.

Глава 10

   "Берегите Тотлебена, его заменить некем, а я - что-с! Не  беда,  как  вас
или меня убьют, а вот  жаль  будет,  если  случится  что  с  Тотлебеном  или
Васильчиковым!" Это и другое все в том же роде Нахимов  повторял  настойчиво
не только в разговоре с Остен-Сакеном, но всякий раз, как  его  убеждали  не
рисковать так безумно, как он это стал делать, в  особенности  после  потери
Камчатского  люнета  и  Селенгинского  и  Волынского  редутов.  Ведь  и   на
Камчатском люнете в конце концов  матросы,  не  спрашивая,  схватили  его  и
вынесли на руках, потому что он медлил, и еще несколько секунд - и он был бы
убит зуавами или в лучшем случае изранен и взят в плен.
   Один из храбрейших сподвижников Нахимова  по  защите  Севастополя,  князь
В.И. Васильчиков, давно его пристально наблюдавший, нисколько не обманывался
в тайных побуждениях адмирала: "Не подлежит сомнению, что  Павел  Степанович
пережить  падение  Севастополя  не  желал.  Оставшись  один  из  числа  всех
сподвижников прежних доблестей флота, он искал смерти и  в  последнее  время
стал,  более  чем  когда-либо,  выставлять  себя  на  банкетах,  на   вышках
бастионов,   привлекая   внимание   французских   и   английских    стрелков
многочисленной своей свитой и блеском эполет..."
   Свиту он обыкновенно оставлял за бруствером, а сам выходил  на  банкет  и
долго там стоял, глядя  на  неприятельские  батареи,  "ожидая  свинца",  как
выразился тот же Васильчиков.
   Генерал-лейтенант М.И. Богданович передает слышанное им лично от адмирала
П.В. Воеводского и адмирала Ф.С. Керна (бывших при Нахимове  еще  капитанами
1-го ранга), и их слова, так же  как  воспоминания  Стеценко,  могущественно
подтверждают все, что мы знаем  из  других  свидетельств.  Нахимов  в  своих
приказах писал, что Севастополь будет освобожден, но в  действительности  не
имел никаких надежд. Для себя же лично он решил вопрос уже  давно,  и  решил
твердо: он погибнет вместе с Севастополем.
   "Если кто-либо из моряков,  утомленный  тревожной  жизнью  на  бастионах,
заболев и выбившись из сил, просился хоть на время на отдых, Нахимов  осыпал
его упреками: "Как-с! Вы хотите-с уйти с вашего  поста?  Вы  должны  умирать
здесь, вы часовой-с. Вам смены  нет-с  и  не  будет!  Мы  все  здесь  умрем.
Помните, что вы черноморский моряк-с и что вы защищаете родной ваш город! Мы
неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и  развалины.  Нам  отсюда  уходить
нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу, моя могила уже готова-с!  Я  лягу  подле
моего начальника Михаила Петровича Лазарева, а Корнилов и  Истомин  уже  там
лежат. Они свой долг исполнили, надо и нам его исполнять!"  Когда  начальник
одного из бастионов при посещении  его  части  адмиралом  доложил  ему,  что
англичане заложили батарею, которая будет поражать бастион  в  тыл,  Нахимов
отвечал: "Ну что ж такое! Не беспокойтесь, мы все здесь останемся!"
   Как прежде Меншиков, так  теперь  Горчаков  боялся  даже  заговорить  при
Нахимове об оставлении Севастополя.
   "Но сам князь Горчаков не утешал себя... розовыми надеждами.  По-прежнему
озабочивала его одна мысль - - как уменьшить по возможности потерю  в  наших
войсках  в  случае  необходимости  оставить  Севастополь.  Признавая   такой
печальный конец неизбежным, он  не  переставал  обдумывать  план  исполнения
трудного отступления на Северную сторону. По распоряжению его  заготовлялись
втайне материалы для постройки гигантского плавучего моста через всю  ширину
большой бухты, на протяжении 430 сажен. Вскоре потом приступлено  было  и  к
самой постройке моста под руководством начальника  инженеров  генерал-майора
Буцмейстера, к величайшему негодованию моряков  и  других  истых  защитников
Севастополя, которые не допускали ни в каком случае возможности оставить эту
святыню в руках врагов", - писал впоследствии один из офицеров.
   Узнав о  намерении  главнокомандующего  устроить  мост  на  рейде,  Павел
Степанович, опасаясь, чтобы это не поселило в гарнизоне мысли об  оставлении
Севастополя, сказал И.П. Комаровскому: "Видали  вы  подлость?  Готовят  мост
через бухту! Ни живым, ни мертвым отсюда я не  выйду".  И  он  сдержал  свое
слово.
   С  этим  согласуется  одна  его  заветная  мечта:   остаться   с   кучкой
матросов-единомышленников где-нибудь в  не  взятой  неприятелем  укрепленной
точке и, даже если город будет сдан, продолжать сражаться, пока их  всех  не
перебьют.
   "По своему характеру враг полумер, он при  жизни  часто  говаривал,  что,
если весь Севастополь будет взят, он  со  своими  матросами  продержится  на
Малаховом кургане еще целый месяц", - свидетельствует очевидец.
   Многие "странности" Нахимова в последние месяцы  жизни  объяснились  лишь
потом, когда стали вспоминать и сопоставлять факты. Никто,  кроме  Нахимова,
не носил эполет в  Севастополе:  французы  и  англичане  били  прежде  всего
командный состав. И никто долго не мог  понять  его  упорства  в  вопросе  о
смертельно опасных  золотых  адмиральских  эполетах  Нахимова,  который  так
небрежно относился всегда к костюму и украшениям, так глубочайше  равнодушен
был к внешнему блеску и отличиям.
   Поведение Нахимова давно уже, особенно после падения Камчатского люнета и
двух редутов, вообще обращало на себя внимание окружающих, и они  не  знали,
как объяснить некоторые его поступки. Насколько Нахимов был прямо  враждебен
всякому залихватскому, показному молодечеству, это хорошо знали все  еще  до
того, как он особым приказом потребовал от офицеров, чтобы они не  рисковали
собой  и  своими  людьми  без  прямой  необходимости.  Поэтому  либо  просто
удивлялись, не пробуя пускаться в объяснения,  либо  говорили  о  фатализме.
"При этом он (Нахимов) был в  высшей  степени  фаталист,  -  пишет  один  из
наблюдавших его севастопольцев. - Посещая  наше  отделение,  он  всякий  раз
непременно  ходил  на  банкет  в  различных  местах,  чтобы   взглянуть   на
неприятельские батареи, но никогда в таких случаях не ходил по  траншеям,  а
всегда по площадкам, где пули скрещивались беспрерывно.  Однажды,  когда  он
хотел пройти с левого фланга в мой  блиндаж,  Микрюков  сказал  ему:  "Здесь
убьют, пойдемте через траншеи".  Он  отвечал:  "Кому  суждено..."  -  "А  вы
фаталист?" - заметил я. Он промолчал и пошел все-таки по открытой  площадке,
то есть прямо под прицельные французские пули, для которых неспешно шагавшая
высокая фигура с блестевшими эполетами была превосходной мишенью".
   28 июня Нахимов верхом поехал  с  двумя  адъютантами  смотреть  третий  и
четвертый  бастионы,  по  дороге  отдавая  распоряжения  обычного   бытового
характера:  командиру  третьего  бастиона,  куда  как  раз   ехал   Нахимов,
лейтенанту Викорету, только что оторвало ногу, нужно было назначить  другого
и т. д. Одного из адъютантов адмирал отправил с  распоряжениями.  "Оставшись
вдвоем, - рассказал лейтенант  Колтовский,  его  сопровождавший,  лейтенанту
Белавенцу, - мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи Никонова,
потом зашли в блиндаж к Панфилову, напились у него лимонаду и отправились  с
ним же на третий бастион". Осмотрев его и еще остальную часть 3-го отделения
"под самым страшным огнем", Нахимов поехал шагом на 4-е отделение.
   Бомбы, ядра, пули летели градом вслед Нахимову, который был  "чрезвычайно
весел" против обыкновения и все говорил адъютанту, не желавшему отъехать  от
него: "Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами!  Так  нужно,  друг
мой, ведь на все воля бога! Что бы мы тут ни делали, за что бы ни прятались,
чем бы ни укрывались - мы этим показали бы только слабость характера. Чистый
душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а
трус боится смерти, как трус", - сказав это, Нахимов вдруг задумался.
   Но вот оба всадника оказались уже на Малаховом кургане и  на  том  именно
бастионе, где  пал  5  октября  Корнилов  и  который  с  тех  пор  назывался
Корниловским. Нахимов тут соскочил с коня, матросы и солдаты бастиона сейчас
же окружили его.
   "Здорово, наши молодцы. Ну, друзья, я смотрел нашу  батарею,  она  теперь
далеко не та, какой была  прежде,  она  теперь  хорошо  укреплена!  Ну,  так
неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было  способом
вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же
молодцы, какими я вас знаю, а за  новые  работы  и  за  то,  что  вы  хорошо
деретесь,  спасибо!"  На  матросов,   по   наблюдению   окружавших,   навеки
запомнивших все, что случилось в роковой день, речь и уже самое появление их
общего любимца произвели обычное, бодрящее, радостное впечатление. Поговорив
с  матросами,  Нахимов  отдал  приказание  начальнику  батареи  и  пошел  по
направлению к банкету у вершины бастиона. Его  догнали  офицеры  и  всячески
стали задерживать, зная, как он в последнее время ведет  себя  на  банкетах.
Начальник 4-го отделения прямо заявил Нахимову, что "все исправно" и что ему
нечего беспокоиться, хотя Нахимов ни  его  и  никого  вообще  ни  о  чем  не
спрашивал, а шагал все вперед и вперед.
   Не зная прямо, что же делать, капитан Керн сказал, что на бастионе сейчас
идет церковная служба, так вот не угодно ли пройти туда. "Я вас не  держу-с!
- отрезал Нахимов.
   Дошли до банкета, Нахимов взял подзорную трубу у сигнальщика и шагнул  на
банкет.  Его  высокая  сутулая  фигура  в  золотых   адмиральских   эполетах
показалась на банкете одинокой, совсем близкой, бросающейся в глаза  мишенью
прямо перед французской батареей. Керн  и  адъютант  сделали  еще  последнюю
попытку  предупредить  несчастье  и  стали  убеждать  Нахимова  хоть  пониже
нагнуться или зайти за мешки, чтобы смотреть оттуда.  Нахимов,  не  отвечая,
все смотрел  в  трубу  в  сторону  французов.  Просвистела  пуля,  уже  явно
прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с  землей.  "Они
сегодня довольно метко стреляют", - сказал Нахимов, и в этот  момент  грянул
новый выстрел. Адмирал без единого стона пал на землю как подкошенный.
   Штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.
   Он уже не приходил в сознание. Его перенесли на  квартиру.  Прошли  день,
ночь, снова наступил день. Лучшие  наличные  медицинские  силы  собрались  у
постели.  Он  изредка  открывал  глаза,  но  смотрел  неподвижно  и  молчал.
Наступила последняя ночь, потом утро 30  июня  1855  года.  Толпа  молчаливо
стояла около дома. Издали грохотала бомбардировка.
   Вот показание одного из допущенных к одру умирающего:
   "Войдя в комнату, где лежал адмирал, я нашел у него докторов, тех же, что
оставил ночью, и прусского лейб-медика, приехавшего посмотреть  на  действие
своего лекарства. Усов и барон Крюденер снимали портрет: больной дышал и  по
временам открывал глаза. Но около 11 часов дыхание сделалось вдруг  сильнее:
в комнате воцарилось молчание. Доктора подошли  к  кровати.  "Вот  наступает
смерть", - громко и внятно сказал Соколов, вероятно, не зная, что около меня
сидел его племянник П.В.  Воеводский.  Последние  минуты  Павла  Степановича
оканчивались. Больной потянулся в первый раз, и  дыхание  сделалось  реже...
После нескольких вздохов снова вытянулся и  медленно  вздохнул...  Умирающий
сделал еще конвульсивное  движение,  еще  вздохнул  три  раза,  и  никто  из
присутствующих не заметил его последнего вздоха. Но прошло несколько  тяжких
мгновений:  все  взялись  за  часы,  и  когда  Соколов  громко   приговорил:
"Скончался", было 11 часов 7 минут... Герой Наварина, Синопа и  Севастополя,
этот рыцарь без страха и укоризны, окончил свое славное поприще".
   Матросы толпились вокруг гроба целые сутки, целуя руки  мертвеца,  сменяя
друг друга, уходя снова на бастионы, и возвращались к гробу, как  только  их
опять   отпускали.   Вот   письмо   одной   из   сестер   милосердия,   живо
восстанавливающее перед нами переживавшийся момент:
   "...Во второй комнате стоял его гроб золотой парчи, кругом много  подушек
с орденами, в головах три адмиральских флага сгруппированы,  а  сам  он  был
покрыт тем простреленным и изорванным  флагом,  который  развевался  на  его
корабле в день Синопской битвы... По загорелым щекам моряков, которые стояли
на часах, текли слезы. Да и с тех пор я не видела ни одного моряка,  который
бы не сказал, что с радостью лег бы за него".
   Похороны Нахимова навсегда запомнились очевидцам: "Никогда я  не  буду  в
силах передать тебе этого глубокого, грустного впечатления... Море с грозным
и многочисленным флотом  наших  врагов...  Горы  с  нашими  бастионами,  где
Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словом... И горы
с их батареями, с которых так беспощадно они громят Севастополь и с  которых
они и теперь могли стрелять прямо в процессию: но они были так любезны,  что
все это время не было ни одного выстрела. Представь же  себе  этот  огромный
вид, и над всем этим, а особенно над морем, мрачные,  тяжелые  тучи,  только
кой-где вверху блистало светлое облако. Заунывная музыка, грустный  перезвон
колоколов,  печально-торжественное  пение...  Так  хоронили  моряки   своего
синопского героя, так хоронил Севастополь своего неустрашимого защитника".
   Роковое для Севастопольской обороны значение гибели Нахимова поняли  все.
"28 июня - печальный день: убит П.С.  Нахимов.  Число  геройских  защитников
Севастополя редело, да и не было таких влиятельных, как покойный Нахимов,  а
между  тем  Горчаков   настойчиво   торопил   подготовить   отступление   от
Севастополя, и потому рвение защитников  Севастополя  слабело"  -  читаем  в
черновых заметках Ухтомского.
   Мучившийся сам от своей тяжелой  раны,  Тотлебен  уже  29  июня  узнал  о
смертельной ране Нахимова, о том, что надежды нет.  "Вчера  вечером  Нахимов
опасно ранен в голову на Малаховом кургане, - пишет он жене. - Это печальное
событие глубоко меня потрясло. Нахимова  я  любил,  как  своего  отца.  Этот
человек делал невероятно много, его все любили, все высоко ценили. Пользуясь
его влиянием во флоте, мы осуществили многое, что казалось  невозможным.  Он
был вроде патриотов классической древности, он безгранично  любил  Россию  и
всегда был готов всем пожертвовать для чести своего отечества, как некоторые
возвышеннейшие патриоты из древних греков и древних римлян. И при этом какое
нежно чувствующее сердце! Как заботился он  обо  всех  страдающих!  Он  всех
посещал, всем помогал!.."
   "Хозяин Севастополя" исчез, и  хотя  в  осажденном  городе,  ежедневно  и
еженощно осыпаемом разрывными и зажигательными  бомбами,  успели  за  девять
месяцев, протекших от начала осады до гибели Нахимова, более чем  достаточно
привыкнуть к смерти, но к этой смерти никак не могли привыкнуть и  не  могли
примириться с ней.
   Потрясена была и вся Россия.
   "Нахимов  получил  тяжелую  рану!  Нахимов  скончался!  Боже  мой,  какое
несчастье!" - эти роковые слова  не  сходили  с  уст  московских  жителей  в
продолжение трех  последних  дней.  Везде  только  и  был  разговор,  что  о
Нахимове. Глубокая, сердечная горесть слышалась в  беспрерывных  сетованиях.
Старые  и  молодые,  военные  и  невоенные,  мужчины  и  женщины  показывали
одинаковое участие", - писал  московский  историк  Погодин  после  получения
фатального известия.
   "Был уж уголок в русском царстве, где собрались  такие  люди,  -  говорил
Т.Н. Грановский, узнав о гибели Нахимова. - Лег и он. Что же?  Такая  смерть
хороша; он умер в пору. Перед концом своего поприща вызвать общее сочувствие
к себе и заключить его такой смертью... Чего же жалеть более, да и  чего  бы
еще дождался Нахимов? Его недоставало  возле  могил  Корнилова  и  Истомина.
Тяжела потеря таких людей, но страшнее всего, чтобы вместе с ними не погибло
в русском флоте предание о нравах и духе таких моряков, каких  умел  собрать
вокруг себя Лазарев".
   Если первым, явственным ударом погребального колокола по Севастополю была
потеря Камчатского люнета и двух соседних редутов, то  вторым  было  тяжелое
ранение Тотлебена,  а  третьим,  бесспорно,  была  гибель  Нахимова.  Смерть
адмирала явилась в полном смысле слова началом конца Севастополя.  В  России
это поняли, по-видимому, все следившие за  титанической  борьбой,  а  больше
всего принимавшие в ней прямое участие.
   Твердыня, за которую Нахимов отдал жизнь,  не  только  стоила  врагам  не
предвиденных ими ужасающих жертв, но своим, почти  год  длившимся  отчаянным
сопротивлением, которого решительно никто не ожидал ни в Европе, ни  у  нас,
совсем изменила все былое умонастроение неприятельской  коалиции,  заставила
Наполеона III немедленно после войны  искать  дружбы  с  Россией,  принудила
Англию отказаться от очень многих требований и претензий, фактически свела к
ничтожному минимуму русские потери при заключении  мира  и  высоко  вознесла
моральный престиж русского народа.
   Это  историческое   значение   Севастополя,   с   несомненностью,   стало
определяться уже тогда, когда Нахимов,  покрытый