ым  тяжким
боям. Нахимов понимал громадное значение Камчатского люнета и именно поэтому
мог не сомневаться, что французское  верховное  командование  изо  всех  сил
будет  стараться  с  ним  покончить.  Перед  этим  люнетом   были   отборные
французские войска, обильно  снабженные  саперными  силами.  Нахимов  ставил
лучших офицеров для наблюдения за всеми попытками французов  приблизиться  к
люнету. И офицеры и солдаты этого  русского  наблюдательного  поста  погибли
быстро один за другим.
   Вот что писал Нахимов 24 марта 1855 года отцу одного из погибших на  этом
опасном посту: "Доблестная военная жизнь ваша дает мне право говорить с вами
откровенно, несмотря на чувствительность предмета. Согласившись  на  просьбу
сына, вы послали его в Севастополь не  для  наград  и  отличий,  а  движимые
чувством святого долга, лежащего на каждом русском и в  особенности  моряке.
Вы благословили его на подвиг, к которому призвал  его  пример  и  внушения,
полученные им с детства от отца своего; вы свято довершили свою обязанность,
он с честью выполнял свою. Почетное  назначение  -  наблюдать  за  войсками,
расположенными в ложементах перед Камчатским люнетом, -  было  возложено  на
него, как на офицера, каких нелегко найти в Севастополе, и только вследствие
его желания. Каждую ночь осыпаемый градом пуль, он ни на минуту  не  забывал
важности своего поста и к утру с гордостью  мог  указать,  что  бдительность
была недаром: с минуты его назначения неприятель,  принимаясь  вести  работы
тихою сапою, не продвинулся ни на вершок. Несмотря на высокое самоотвержение
свое, ни одна пуля его не задела,  а  всевышнему  богу  угодно  было,  чтобы
случайная граната была причиною его смерти, - в один час ночи  с  22  на  23
число он убит... В Севастополе, где весть о смерти почти уже  не  производит
впечатления, сын ваш был  одним  из  немногих,  на  долю  которых  досталось
искреннее соболезнование всех моряков и всех  знавших  его.  Он  погребен  в
Ушаковой балке; провожая его в могилу, я был свидетелем непритворных слез  и
грусти окружающих. Сообщая эту горестную весть, я прошу верить, что вместе с
вами и мы, товарищи его, разделяем ваши чувства; прекрасный  офицер,  редких
душевных достоинств человек, он был украшением и гордостью нашего  общества,
а смерть его  мы  будем  вспоминать  как  горькую  жертву,  необходимую  для
искупления  Севастополя.  Оканчивая  письмо,  я  осмеливаюсь   просить   вас
доставить мне случай хотя косвенным образом  быть  полезным  его  несчастной
супруге и ее семейству".
   Судьба люнета была предрешена. Спустя несколько дней наступила развязка.
   Вот что говорят русские источники, дающие гораздо больше подробностей, но
в общем не противоречащие французским и английским свидетельствам:
   "В  пять  часов  дня  (26  мая  -  7  июня  и.  ст.)  мы  заметили  массы
неприятельских войск, стремившихся на левый наш  фланг;  но  огонь  был  так
силен, что дым и пыль все помрачали и не было никакой возможности следить за
дальнейшими движениями. Вскоре после  того  по  телеграфу  дано  знать,  что
неприятель  завладел  двумя  редутами  -  Волынским  и   Селенгинским.   Там
завязалось страшное сражение. Много  войск  отправлено  туда  и  из  города.
Ружейная пальба продолжалась всю ночь до утра. В 6 часов пришла весть, что и
Камчатский редут тоже взят. Происшествия  эти  подействовали  на  всех  хуже
предсмертных известий, звук голоса у каждого заметно изменился.  К  счастью,
сзади Камчатского редута была непрерывная линия.  Не  будь  ее,  Севастополь
тогда же мог пасть". Спасли его Нахимов и Хрулев, который, замечу  к  слову,
был сюда переведен тем же Нахимовым, понимавшим  лучше  всех  значение  этой
линии и ставившим сюда самых лучших командиров, которыми только  располагал.
Цитируемый автор неточно называет Камчатское укрепление редутом; это был  не
редут, а люнет, так как был укреплен лишь е  трех  сторон,  а  его  "горжа",
четвертая сторона, повернутая  к  постоянным  севастопольским  веркам,  была
оставлена открытой.
   Этот штурм двух редутов и Камчатского люнета, нужно тут же  сказать,  был
подготовлен начавшимся  накануне,  25  мая  (6  июня),  новым,  колоссальных
размеров  общим  бомбардированием  Севастополя  я   всех   его   укреплений.
Отстреливаться к концу дня с  Камчатского  люнета  стало  почти  невозможно.
Временно был приведен к молчанию и лежащий  за  Камчатским  люнетом  Малахов
курган. На другой день, 26 мая, с рассвета неприятельский огонь возобновился
с новой  силой  -  он,  впрочем,  и  ночью  ослабел  не  очень  значительно.
Подверглись на этот раз с утра  уже  страшному  опустошению  и  Волынский  и
Селенгинский редуты, и Малахов курган.
   Но вот с трех часов дня вдруг все английские батареи, которые до сих  пор
с утра 26-го били по Малахову кургану, сразу прекратили обстрел  Малахова  и
повернулись против Камчатского люнета, так страшно пострадавшего накануне  и
еще не  восстановленного,  несмотря  на  все  ночные  усилия  его  уцелевших
защитников.  Тут-то  и   сказалось   гибельное,   совершенно   бессмысленное
распоряжение Жабокритского, с такой беспечной  легкостью  одобренное  штабом
гарнизона за четыре дня до того, 22 мая, и  включенное  в  диспозицию.  Этой
диспозицией были "ослаблены до крайней степени" (слова Тотлебена) именно  те
части, которые должны были защищать оба редута и люнет.
   И вдруг перед вечером 26 мая по русской линии пронесся грозный слух,  что
французы готовят  штурм  обоих  редутов  и  Камчатского  люнета.  Измученной
уцелевшей горсточке людей, защищавших  Селенгинский  и  Волынский  редуты  и
Камчатский люнет, в котором, как сказано, еще до двухдневного  адского  огня
было в общей сложности 800 человек, а теперь, к вечеру 26-го,  оставалось  в
лучшем случае человек шестьсот, предстояло выдержать специально  против  нее
направленный штурм. А силы, которые генерал Пелисье отрядил для штурма, были
подавляюще огромны.
   Положение  русских   было   совсем   отчаянное.   Когда   сигнальщики   с
наблюдательных  постов  к  вечеру  26  мая  заметили  сбор  и  движение   во
французских траншеях и одновременно получили сведения от  перебежчиков,  что
нужно ожидать немедленного  штурма,  все  устремились  за  распоряжениями  к
генералу Жабокритскому, виновнику безобразного ослабления редутов и  люнета,
к человеку, отдавшему их на гибель. Но, узнав о готовящемся штурме,  генерал
Жабокритский внезапно объявил,  что  ему  нездоровится,  и,  бросив  все  на
произвол  судьбы,  не  сделав  никаких  распоряжений,  уехал  от  назойливых
вопросов, не теряя времени, на другой конец города.
   Убегая на Северную сторону, Жабокритский,  может  быть,  успокаивал  свою
совесть надеждой, что авось редуты и люнет и не погибнут: остались пока  вот
эти Нахимовы, Хрулевы и Тотлебены, которые всюду суются, у которых еще  пока
не снесло ядром голову, как у Истомина, и не  отбило  внутренностей,  как  у
Корнилова, и которые каким-то  образом  обыкновенно  выручают  и  поправляют
дело, сколько бы его ни портить. Но на этот раз все  было  так  основательно
испорчено, что никакое геройство Нахимова и  его  матросов,  Хрулева  и  его
солдат не помогло.
   В начале седьмого часа вечера 26 мая, когда французы бросились  на  штурм
разом на оба редута и под Камчатский люнет, и штурмующие колонны  в  составе
двух полных бригад  после  отчаянной  схватки  выбили  прочь  несколько  сот
защитников  Селенгинского  и  Волынского  редутов,  Хрулев  быстро  подтянул
подкрепления и остановил дальнейшее продвижение французов, нанеся неприятелю
тяжкие потери, но и страшно потерпев от ружейного и орудийного огня.
   Нахимов, едва только  узнав  о  готовящемся  штурме,  помчался  на  место
действия и  явился  на  самый  опасный  из  всех  угрожаемых  пунктов  -  на
Камчатский люнет. Не успел он соскочить с лошади и подойти к  батареям,  как
начался штурм люнета. Нахимов роднился на вышку и убедился,  что  неприятель
идет штурмовать  люнет  в  огромных  силах  разом  с  трех  сторон.  Матросы
встретили штыками и ружейным огнем ворвавшихся в люнет зуавов и  французских
гвардейцев. Как и все прочие  свидетели,  Тотлебен  приписывает  безудержную
ярость  совсем  безнадежной  с  самого  начала  защиты  Камчатского   люнета
присутствию   Нахимова:   "Матросы,   одушевленные   присутствием   любимого
начальника,  с  отчаянием  защищали  свои  орудия.  Непонятно,  как  в  этой
отчаянной свалке, где на каждого русского матроса приходилось человек десять
французов, не был убит или взят в плен Нахимов. Его высокая сутулая фигура в
сюртуке с золотыми эполетами, которых он и тут,  отправляясь  на  штурм,  не
пожелал снять, бросалась в глаза прежде всего атакующему неприятелю".
   Но вот новая французская часть обошла Камчатский люнет с тыла.  Уцелевшая
кучка матросов и солдат окружила Нахимова, пробила себе  дорогу  отступления
штыками и остановилась за куртиной, шедшей от Малахова  кургана  до  второго
бастиона. Французы решили выбить  оттуда  Нахимова  с  его  кучкой.  Малахов
курган в это время почти не  отвечал  на  огонь  неприятеля,  овладевшего  и
Селенгинским и Волынским редутами  и  Камчатским  люнетом  и  уже  поведшего
обстрел Малахова кургана с самого близкого расстояния. Хрулев, подоспевший с
быстро собранными им резервами, спас и Малахов курган и  отбил  у  французов
отчаянной штыковой атакой Камчатский люнет. Но  новой  контратакой  французы
снова им овладели. Нахимов уже  перешел  со  своим  отрядом  из  куртины  на
Малахов курган и сейчас же открыл сильный артиллерийский огонь  по  занятому
французами вторично Камчатскому люнету. Вот что читаем в дневнике,  веденном
командиром люнета Тимирязевым (26 мая): "Шесть часов пополудни... Признаюсь,
положение было самое незавидное того, кто должен  был  защищать  редут:  125
человек команды и надежда на помощь божию - вот были данные,  на  которых  я
полагал защиту  люнета.  Но  вдруг  невидимо  господь  послал  люнету  Павла
Степановича, который не задумался в эти критические  минуты  известить  тех,
которым  совет  его  был  необходим.  Адмиралу  сопутствовал  адъютант  царя
лейтенант Финьгаузен. В коротких словах передал  адмиралу  положение  своего
люнета и неизбежность штурма. Но все-таки он приказал показать повреждение в
артиллерии. Едва лишь прошли 15-е  орудие,  как  доклад  вахтенного  офицера
мичмана Харламова о наступлении неприятеля заставил  меня  просить  адмирала
удалиться и прислать подкрепления. Но,  не  внемля  просьбе  моей,  адмирал,
обнажая кортик, вскочил на банкет. Просьбу я повторил второй  раз  и  уверил
его, что бесполезно его пребывание, -  все,  что  можно  будет  сделать  для
защиты редута, будет исполнено. Удивило меня то, что адмирал  в  первый  раз
послушал убеждений. Не раз случалось мне говорить ему при посещении  люнета,
когда он, взойдя на банкет, довольно долго стоял открытым до половины груди.
Обыкновенно в ответ его слова были: "Сойдите сами, если хотите".  Иногда  он
варьировал: "Я вас не держу".
   Нахимов был, таким образом, на Камчатском люнете в  грозные  часы,  когда
французы  пошли  на  приступ   окончательно   разрушенного   предшествующими
бомбардировками   укрепления.   Адмирал   лично   убедился   в    абсолютной
невозможности держаться далее  на  люнете,  и,  когда  израненный,  случайно
уцелевший командир люнета лейтенант Тимирязев просил потом о назначении  над
собой следствия, Нахимов ответил самой лестной хвалой в одном из тех  писем,
которыми он умел награждать своих лучших помощников:
   "Бывши  личным  свидетелем   разрушенного   и   совершенно   беззащитного
состояния, в котором находился редут ваш, и,  несмотря  на  это,  бодрого  и
молодецкого духа команды и тех усилий,  которые  употребили  вы  к  очищению
амбразур и приведению в возможность действовать хотя  несколькими  орудиями,
наконец видевши прикрытие (под) значительно усиленным огнем неприятеля, я не
только  не  нахожу  нужным  назначение  какого-либо  следствия,  но  признаю
поведение ваше в  эти  критические  минуты  в  высшей  степени  благородным.
Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия  и  взявши  с  собой
даже принадлежности, чем отняли у неприятеля  возможность  вредить  вам  при
отступлении, и, наконец, оставивши редут  последним,  когда  были  два  раза
ранены,  вы  выказали  настоящий  военный  характер,  вполне   заслуживающий
награды, и я не замедлю ходатайствовать об этом перед г.  главнокомандующим.
Адмирал Нахимов".
   С Камчатским люнетом пали 26 мая и два редута, созданные с одной и той же
целью, - Волынский и Селенгинский.
   На другой день Нахимов собрал у себя военный  совет  и  поставил  вопрос:
делать ли усилия, чтобы отобрать у французов эти редуты, или оставить  их  в
руках  неприятеля?  Решено  было  оставить  неприятелю.  Предвиделся   новый
отчаянный общий штурм Севастополя.
   При боях у Камчатского люнета Нахимов был контужен. Он знал,  что  потеря
трех контрапрошей произвела удручающее впечатление на офицеров, и он  ставил
им в пример никогда не унывающих матросов и солдат. "Нет-с, у  нас  тут  нет
уныния. А что они будут  теперь  бить  наши  корабли,  пускай  бьют-с  -  не
конфетками, не яблочками перебрасываемся. Вот меня сегодня  самого  чуть  не
убило осколком - спины не могу разогнуть, да это ничего еще, слава богу,  не
слег".
   Итак, редуты и Камчатский люнет, эти контрапроши, так  сильно  защищавшие
Малахов курган, оказались во власти неприятеля.
   Для Нахимова и Тотлебена вывод отсюда был ясен: нужно еще удвоить  усилия
по обороне, потому что теперь следует ждать со дня  на  день  общего  штурма
Севастополя. С  этого  времени  положение  уже  не  менялось.  Горчаков  все
выискивает способы, как поудобнее, с  наименьшим  материальным  и  моральным
ущербом для русских войск, сдать Севастополь, а  Нахимов  и  его  матросы  и
солдаты не желали об этом и слышать, и, так же как в октябре и  ноябре  1854
года Меншиков, так теперь, весной 1855 года, Горчаков просто не  осмеливался
вслух заговорить о сдаче, а только делился этими  своими  предположениями  с
Петербургом.

Глава 9

   Пелисье, очень приободренный успешным штурмом трех русских контрапрошей 7
июня (26  мая),  а  с  другой  стороны,  теснимый  и  раздражаемый  упорными
телеграфными требованиями императора, чтобы он сначала  разбил  и  уничтожил
русскую армию, а потом со всех сторон замкнул  линию  осады  вокруг  города,
считая вместе с тем этот проект, выработанный в Париже, совершенно нелепым и
неисполнимым,  решил  действовать   немедленно   согласно   своему,   а   не
императорскому плану. Он задумал тотчас же,  только  дав  войскам  несколько
дней на отдых, предпринять не более и  не  менее  как  общий  штурм  русской
оборонительной линии и взять Севастополь.
   В течение предыдущего дня, 5(17) июня, шла усиленная бомбардировка города
и с суши и с моря, а ночью часть парового  флота  союзников  (десять  судов)
начала усиленно обстреливать Южную сторону. Бомбардирование не  прекращалось
уже с полуночи ни на один час. И вдруг,  совсем  неожиданно  не  только  для
русских, но и для союзников, в 3 часа ночи начался штурм. Дело  в  том,  что
генерал Мейран по ошибке принял одну ракету за условленный сигнал и бросился
со своей дивизией вперед.
   Русские встретили штурмующие колонны убийственным,  очень  метким  огнем.
Французы были  отброшены  с  громадными  потерями,  и  одновременно  Пелисье
получил точные сведения, что с моря шесть русских судов громят Киленбалку  и
расположенные там французские резервные полки.
   Несмотря на эту тяжкую неудачу в самом  начале  дела,  Пелисье  энергично
продолжал повторные штурмы. По крайней мере пять  штурмов  (из  них  два  на
Малахов  курган)  были  произведены  союзниками  уже  в  первые  часы  этого
кровавого дня, и все пять были блистательно отбиты русскими.  Шестой  штурм,
снова направленный на  Малахов  курган,  казалось,  сулил  французам  успех:
штурмующая колонна уже ворвалась  в  одну  батарею  (N  6,  батарея  Жерве),
переколола часть находившегося там батальона  Полтавского  полка,  вытеснила
остаток батальона и бросилась дальше. Но тут подоспел генерал Хрулев.  После
отчаянного рукопашного боя французы были отчасти перебиты, отчасти отброшены
прочь. Из 138 солдат русской роты, которая первая, не  ожидая  еще  подмоги,
бросилась на неприятеля, были перебиты 105 человек во главе с Островским.  К
вечеру неприятель,  отбитый  на  всех  пунктах,  ушел  окончательно  в  свои
траншеи.
   Русские защитники Севастополя одержали самую полную победу, какую  только
могут одержать осажденные над осаждающими, - победу, объясняемую  не  только
героизмом русских  войск,  но  и  многочисленными  ошибками  французского  и
английского командований. Французы  потеряли  в  этот  день  около  5  тысяч
человек (2 тысячи убитых и около 3 тысяч  раненых),  англичане  -  больше  2
тысяч человек (из них около 400 убитых и 1600 раненых). Но и русские  потери
были тяжелы: около 4720 человек, из них около 780 убитых, 3132 раненых,  815
контуженых.
   Севастопольский гарнизон сильно приободрился  после  этой  в  самом  деле
блестящей победы. Однако июнь принес Севастополю не только  радость  победы,
но и два несчастья...
   Первое произошло через два дня после отбитого штурма. Уже 6(18)  июня,  в
день штурма, Тотлебен был контужен.  Но  он  бодрился  и  не  хотел  лечь  в
постель.
   Спустя два дня, 8(20) июня, осматривая батарею Жерве,  он  был  ранен,  и
очень тяжело. Тотлебен надолго выбыл из строя, и жизнь его была временами  в
опасности, хотя вначале все-таки он  силился  на  одре  страданий  принимать
участие в работе, даже когда его увезли из Севастополя.
   Нахимов остался отныне один.
   Во время штурма 6(18) июня Нахимов побывал и в самом опасном месте  -  на
Малаховом кургане. Французы ворвались уже  на  курган,  ряд  командиров  был
переколот немедленно, солдаты сбились в кучу. Нахимов и  два  его  адъютанта
скомандовали:  "В  штыки!"  -  и  выбили  французов.  Для   присутствовавших
непонятно было, как мог уцелеть Нахимов в этот день. Это произошло уже после
хрулевской контратаки, и Нахимов таким образом довершил  в  этот  день  дело
спасения Малахова кургана, начатое Хрулевым.
   Вообще кровавое поражение союзников 6(18) нюня 1855 года, когда был отбит
с  громадными  для  них  потерями  штурм  3-го  и  4-го  отделений   русской
оборонительной линии, покрыло, новой славой  имя  Нахимова.  Малахов  курган
только потому и мог быть отбит  и  остался  в  русских  руках,  что  Нахимов
вовремя измыслил и осуществил устройство особого, нового моста, укрепленного
на бочках, по которому в решительные часы перед  штурмом  и  перешли  спешно
отправленные  подкрепления  из  неатакованной   непосредственно   части   на
Корабельную сторону (где находится Малахом курган). Нахимов затеял постройку
этого моста еще после первого бомбардирования Севастополя, 5 октября,  когда
в щепки был разнесен большой мост через Южную бухту, покоившийся  на  судах.
Этот  новый  мост,  покоившийся  на  бочках,  оказал  неоценимые  услуги,  и
поправлять его было несравненно легче и быстрее, чем прежний.
   Подобно тому как в свое время Меншикову пришлось понять, что ему никак не
уйти от неприятной обязанности представить Нахимова к  Белому  Орлу,  так  и
Остен-Сакен и Горчаков пред  лицом  гарнизона,  который  видел,  что  делает
ежедневно и еженощно Нахимов и что сделал  он  в  день  штурма  6(18)  июня,
поняли свой повелительный долг. Но  надо  отдать  должное  Остен-Сакену.  Он
никогда не соревновался с Нахимовым и даже не  завидовал  Нахимову:  слишком
уж, прямо до курьеза, несоизмеримо было их моральное положение в  осажденной
крепости и их военное значение. И чувствуется, что  Остен-Сакен  и  Горчаков
сами хотят греться в лучах нахимовской славы,  когда  мы  читаем  приказ  по
войскам, отданный после победоносного боя  6(18)  июня:  "Доблестная  служба
помощника