рвая,  вместе  высокая  жертва  защиты  Севастополя  -  покойный  Владимир
Алексеевич (Корнилов). Я берег это место для себя, но решил уступить ему.
   Извещая Вас, любезный друг, об этом горестном для  всех  нас  событии,  я
надеюсь, что для Вас будет отрадной мыслью знать наше  участие  и  любовь  к
покойному Владимиру Ивановичу, который жил и умер  завидною  смертью  героя.
Три праха в склепе Владимирского собора  будут  служить  святынею  для  всех
настоящих  и  будущих  моряков  Черноморского  флота.  Посылаю   Вам   кусок
георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его  смерти:  самый  же
крест разбит на мелкие части. Подробный отчет о его деньгах  и  вещах  я  не
замедлю переслать к Вам".
   Четверка, которая  в  первое  же  бомбардирование  5  октября  1854  года
превратилась в тройку, теперь уменьшилась еще на одну единицу. За Корниловым
пал Истомин. И так же,  как  никто  со  стороны  не  заменил  Корнилова,  не
оказалось  равноценной  замены  и  Истомину.  Нахимову  и  Тотлебену  только
пришлось взять на себя еще одну добавочную нагрузку.
   Хрулев, Хрущев, Васильчиков, а главное, самое важное,  матросы,  солдаты,
землекопы - рабочие в своей массе - вот на кого, как и прежде, возлагал свои
надежды Нахимов. На таланты же нового главнокомандующего князя Горчакова  ни
они, ни Тотлебен никаких упований не возлагали.
   Горчаков знал, как не терпели солдаты и матросы  его  предшественника,  и
ему хотелось быть приветливее, ободрять людей на бастионах и в поле.  Но  он
не зал, как это делается. И как превозмочь одну досадную при этом трудность.
   Дело в том, что по-французски князь Горчаков объяснялся ничуть  не  хуже,
например, маршала Пелисье или Наполеона III, но вот как раз  именно  русский
язык ему не вполне давался, хоть брось, несмотря на  искреннее  и  давнишнее
желание  князя  Михаила  Дмитриевича  одолеть  это,  правда,   трудное,   но
безусловно полезное для русского главнокомандующего наречие. "Я спросил,  на
каком языке князь Горчаков говорил свои нежные приветствия войскам,  ибо  на
природном даже не каждый его понимает" - так отозвался старый Ермолов, когда
при нем заметили, что Горчаков более приветлив с войсками, чем Меншиков.
   Главнокомандующий князь Горчаков почти вовсе не появлялся на бастионах, а
когда и бывал, то, проходя быстро, благодарил солдат, но  говорил  при  этом
так тихо, что не был расслышан, и солдаты, по-видимому, недоумевали, кто это
такой и что ему от них угодно. Да и вообще  вел  себя  в  эти  неприятные  и
редчайшие для него секунды больше  как  любознательный  путешественник.  "На
исходящем углу бастиона Горчаков посмотрел чрез амбразуру  и  спросил:  "Что
это за мешки впереди бастионов?" - "Французские окопы". -  "Так  близко?"  -
"Около тридцати шагов от траншеи за воронками".  По-видимому,  этим  ответом
любопытство князя Горчакова было настолько полно удовлетворено, что он отбыл
без дальнейшей потери времени и на этом бастионе больше уже и не  удосужился
побывать.  Но  зато  вечером   прибыл   адмирал   Нахимов,   мы   беззаботно
прохаживались с ним по батарее под градом пуль и  бомб,  -  последних  одних
насчитали около двухсот", - вспоминает один  из  участников  Севастопольской
обороны.
   Этот страшный четвертый бастион, центр второго  отделения  оборонительной
линии  города  Севастополя,  был  для  Нахимова  местом   почти   ежедневной
"прогулки",  и   обреченные   на   почти   неизбежную   гибель   солдаты   и
матросы-артиллеристы сияли, когда видели своего любимца, и не только потому,
что "через него все требования удовлетворялись без всякого промедления", как
свидетельствует командир четвертого бастиона, но прежде всего потому, что их
просто  как  бы  гипнотизировала  та  невероятная   беспечность,   полнейшая
беззаботность, самое вызывающее презрение к смертельной  опасности,  которые
Нахимов всегда выказывал на  глазах  у  всех.  Он  не  позволял  солдатам  и
матросам показываться из блиндажей, а сам гулял на ничем не прикрытом  месте
- и это на том бастионе, который находился в нескольких  десятках  сажен  от
французских стрелков, бивших ядрами, бомбами,  штуцерными  пулями  по  этому
укреплению.
   27 марта 1855 года Нахимов был произведен  в  полные  адмиралы.  В  своем
приказе по Севастопольскому порту от 12 апреля Нахимов писал: "Матросы!  Мне
ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и  флота?
Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть  по
первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства..."
   Нахимова любили все, даже те, на кого он часто кричал и топал  ногами  за
лень или за оплошность, нерадение или опоздание. Но даже очень любившие  его
иногда укоряли адмирала в том, что он не умел в полной мере  воспользоваться
колоссальным авторитетом, который приобрел. С гневом и  презрением  наблюдал
он за гнуснейшим необъятным воровством интендантов и  провиантмейстеров,  но
был бессилен заставить Меншикова, а потом Горчакова, Семякина, Остен-Сакена,
Коцебу круто и беспощадно расправиться хоть  с  кем-нибудь  из  этих  воров,
подтачивающих оборону Севастополя в помощь французским и английским  бомбам.
Точно так же он делал все возможное и невозможное,  чтобы  поправить  ошибки
бездарного начальства, но  оказывался  не  в  силах  воспрепятствовать  этим
ошибкам. Он умно и глубоко  продуманно  организовал  систематическую  защиту
Камчатского люнета и лично, как увидим, чуть не погиб 26 мая 1855  года  при
падении  этого  люнета,  но  он  не  мог  заставить  верховное  командование
отказаться  от  самой  нелепой  мысли:  например  о   сооружении   некоторых
ложементов перед первым редутом.
   После кровавой борьбы и  тяжких  потерь,  конечно,  эти  новые,  наиболее
близкие неприятелю ложементы, просуществовавшие в  законченном  виде  девять
дней, были в ночь на 20 апреля взяты французами. Нахимов был душой  обороны,
могучей физической силой обороны, которой мог двигать по произволу и которая
в его руках могла творить  чудеса.  Нахимов  распоряжался,  как  никто.  "По
званию  хозяин  Севастополя,  постоянно  на  укреплениях,  вникая   во   все
подробности их нужд и недостатков, он всегда  устранял  последние,  а  своим
прямодушным вмешательством в ссоры генералов он настойчиво прекращал  их"  -
так пишет о Нахимове человек, который явно не предназначал свою  рукопись  к
печати,  потому  что  он  тут  же  называет   главнокомандующего   Меншикова
придворным шутом, а  Николая  Павловича  -  "восточным  падишахом",  который
"покоился в сладкой уверенности своего всемогущества".
   "То была колоссальная личность, гордость Черноморского флота! - говорит о
Нахимове наблюдавший его ежедневно в последние месяцы  его  жизни  полковник
Меньков. - Необыкновенное самоотвержение, непонятное презрение к  опасности,
постоянная деятельность и готовность  выше  сил  сделать  все  для  спасения
родного Севастополя и флота были отличительные  черты  Павла  Степановича!..
Упрямый, как большая часть  моряков  во  всех  вопросах,  где  море  и  суша
сходились на одних интересах, случись это хоть на Малаховом  кургане,  Павел
Степанович всегда брал сторону своих. При том  обожании,  каким  его  всегда
окружали матросы, он знал, чем их наказывать:  "Одно  его  слово,  сердитый,
недовольный взгляд были  выше  всех  строгостей  для  морской  вольницы".  И
Меньков тоже настаивает, как и многие  другие  очевидцы,  на  том  поведении
Нахимова, которое особенно стало бросаться в глаза в  последние  месяцы  его
жизни:
   "Начнут ли где стрелять сильнее обыкновенного,  Павел  Степанович  тотчас
настороже, смотришь, на коне и мчится к опасному месту.
   Раз встретил его барон Остен-Сакен и  начал  говорить:  "Не  бережете  вы
себя,  Павел  Степанович,  жизнь  ваша  нужна  России!"   Павел   Степанович
внимательно слушал, махал рукой да в ответ ему: "Эх, ваше сиятельство, не то
говорите вы! Севастополь беречь  следует,  а  убьют  меня  или  вас  -  беда
невелика-с! Вот беда, как убьют князя Васильчикова или  Тотлебена.  Вот  это
беда-с!"  Это  Нахимов  говорил  о  начальнике   штаба   гарнизона   Викторе
Васильчикове, умном, талантливом,  храбрейшем  генерале,  которого  Горчаков
послал было к Меншикову после Альмы, но Меншиков  его  встретил  "по  своему
неприветливому обычаю" (слова Менькова) и выжил из армии, а тот прибыл после
Инкермана вновь и уж остался до конца. Но и его должность, как  и  должность
самого Нахимова, была подчиненная; Васильчиков был начальником штаба  только
гарнизона, а не начальником штаба главнокомандующего,  каковым  был  Коцебу,
который заменил на этом посту Семякина.
   Нахимову, Тотлебену, как и погибшим до Нахимова Корнилову и Истомину, как
и Васильчикову, или С. Хрулеву, или А.  Хрущеву,  никогда  не  суждено  было
достигнуть  той  иерархической  вершины,   на   которой   стояли   Меншиков,
Остен-Сакен, Михаил Горчаков.
   Могучее влияние Нахимова на гарнизон в эти  последние  месяцы  его  жизни
казалось беспредельным. Матросов давно называли "нахимовскими львами", но  и
солдаты, которые ведь только понаслышке знали о Нахимове, пока не  попали  в
севастопольские бастионы, очень скоро стали на него  смотреть  так  же,  как
рядом с ними сражавшиеся матросы.
   "К концу обороны Севастополя немного моряков уцелело на батареях, но зато
весело было смотреть на эти дивные обломки Черноморского флота. Уцелевшие на
батареях  моряки  по  преимуществу  были  комендоры  при  орудиях...   Белая
рубашка...  Георгиевский  крест  на  груди...  Отвага,  ловкость  и   удаль,
соединенные с гордым сознанием собственного дела и совершенным презрением  к
смерти,  бесспорно,  давали  им  первое  место  в  ряду  славных  защитников
Севастополя" - так вспоминает о них полковник Меньков, бывший в  Севастополе
при штабе М.Д. Горчакова с середины марта до конца осады и имевший поручения
вести официальный дневник ("журнал") военных операций.
   Об  этом  нахимовском  поколении  моряков,  почти  полностью  погибшем  в
Севастополе, не могли забыть и постоянно вспоминали и  русские  товарищи  по
обороне, и неприятельские военачальники.

Глава 8

   Наступила тяжкая,  на  редкость  для  Крыма  суровая  зима,  с  морозами,
снегами, с буйными северо-восточными ветрами. Терпел гарнизон в Севастополе,
терпела  русская  армия  на  Бельбеке,  но  жестоко  страдал  и  неприятель.
Открылись повальные болезни среди осаждающих.  Страшная  буря  2(14)  ноября
разметала часть неприятельского флота, погибли некоторые суда.
   Снег то таял и образовывал топи и лужи, то снова все замерзало. Холера  и
кровавый понос  опустошали  ряды  французской,  английской,  турецкой  армий
ничуть не, меньше, чем русские войска. Среди солдат  осаждающей  армии  стал
явственно замечаться упадок духа. Число дезертиров, перебежчиков возрастало.
   Тотлебен воспользовался начавшим явно ощущаться  ослаблением  неприятеля,
чтобы не только усилить постоянные  оборонительные  верки  крепости,  им  же
самим в сентябре, октябре, ноябре  созданные,  но  и  устроить  по  указанию
Нахимова новые три батареи, которые должны были бы держать под  своим  огнем
Артиллерийскую бухту: Нахимов убедился, что зимние бури размыли и растрепали
то заграждение рейда,  которое  было  устроено  из  потопленных  в  сентябре
русских  кораблей,  и,  следовательно,  союзный  флот  получил   возможность
прорваться  на  рейд  и,  войдя  в  Артиллерийскую   бухту,   бомбардировать
Севастополь. Тотлебен выполнил требование Нахимова.
   "Служба войск на батареях и в траншеях по колено в грязи и  в  воде,  без
укрытия  от  непогоды,  была   весьма   тягостна,   -   пишет   руководитель
оборонительных работ Тотлебен и прибавляет:
   - Притом же в продолжение целой зимы наши войска не  имели  вовсе  теплой
одежды".
   Но солдаты, матросы и севастопольские рабочие  даже  и  в  легкой  одежде
продолжали, к восторгу  Тотлебена,  работать  суровой  зимой  с  усердием  и
преданностью делу, несмотря на морозы, снега, дожди, новые  морозы  и  новые
оттепели.
   Первый редут был заложен в ночь  с  9  на  10  февраля,  так  как  в  его
устройстве участвовали главным образом люди  Селенгинского  полка,  то  этот
редут, отстоявший от передовой французской укрепленной  параллели  всего  на
400 сажен, стал называться Селенгинским. Французы с большими  силами  тотчас
же обрушились на этот редут, но селенгинцы и волынцы, предводимые  Хрущевым,
не только отбивали зуавов и другие отборные французские части, но и прогнали
их почти до  французской  линии.  Своевременно  очень  дальновидно  и  умело
поставленные Нахимовым корабли "Чесма" и "Владимир"  в  разгар  боя  открыли
учащенную стрельбу по французским резервам.  В  ночь  с  16  на  17  февраля
несколько левее Селенгинского и еще ближе к неприятелю (уже в трехстах всего
саженях от французов) был заложен второй редут - Волынский.
   Не довольствуясь этим, Тотлебен с неслыханной быстротой устроил еще линию
небольших укреплений, ложементов, пред обоими редутами.  Укрепившись  здесь,
Тотлебен обратил все внимание на третью часть общей поставленной им  задачи,
состоявшей в том, чтобы оградить подступы к  Малахову  кургану,  от  целости
которого зависело спасение или гибель Севастополя.
   С тех пор, в течение второй половины  февраля,  в  течение  всего  марта,
апреля, мая, главные  усилия  французов  и  англичан,  сначала  не  сумевших
помешать устройству обоих редутов и люнета, а потом оказавшихся  бессильными
повторными натисками отнять их у русских,  были  направлены  именно  на  эту
цель.  Без  Малахова  кургана  им  никогда  не  взять  Севастополя,  а  пока
Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет в руках русских,  до  тех
пор не взять союзникам никогда  Малахова  кургана.  Это  хорошо  понимали  и
английские и французские военачальники.
   Упорнейшая борьба закипела вокруг этих выдвинутых непосредственно  против
неприятеля трех укреплений. С большим трудом и потерями союзникам удалось  в
самом конце  марта  после  интенсивнейшей  бомбардировки  и  повторных  атак
ворваться в ложементы впереди пятого бастиона и редута Шварца, и после того,
как русские дважды штыками выгоняли их оттуда, они в ночь с 1  на  2  апреля
все-таки  разрушили  некоторые  ложементы  окончательно.  Но  оба  редута  и
Камчатский люнет и в апреле враг не смог одолеть, хотя снарядов у защитников
Севастополя становилось мало, пороха не  присылали,  приходилось  в  разгаре
боев думать об экономии и слабее, чем  нужно,  отстреливаться.  Да  и  людей
становилось мало: и солдаты, и  рядовое  офицерство,  и  матросы  со  своими
мичманами и лейтенантами лезли прямо в огонь, не щадя себя.
   Нахимов вынужден был в особом приказе напомнить, что нужно быть  поскупее
в трате этих трех драгоценностей: крови, пороха и  снарядов.  2  марта  1855
года, в день назначения своего  на  должность  командира  порта  и  военного
губернатора, он издал приказ по гарнизону Севастополя, где  напоминал  "всем
начальникам священную обязанность, на  них  лежащую,  именно  предварительно
озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских  батарей  не  было  ни
одного лишнего человека не только в открытых местах  и  без  дела,  но  даже
прислуга у орудий и число людей для различных работ были ограничены  крайней
необходимостью. Заботливый офицер, пользуясь обстоятельствами, всегда отыщет
средства сделать экономию в  людях  и  тем  уменьшить  число  подвергающихся
опасности.  Любопытство,  свойственное   отваге,   одушевляющей   доблестный
гарнизон  Севастополя,  в  особенности  не  должно  быть  допущено  частными
начальниками... Я надеюсь, что гг.  дистанционные  и  отделенные  начальники
войск обратят полное внимание на этот предмет и разделят своих  офицеров  на
очереди, приказав свободным находиться под блиндажами и в  закрытых  местах.
При этом прошу внушить им, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству  и
что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему  и  честь.
Пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз повторить  запрещение  частой  пальбы.
Кроме неверности  выстрелов,  естественного  следствия  торопливости,  трата
пороха и снарядов составляет такой важный предмет,  что  никакая  храбрость,
никакая заслуга не должны оправдать офицера, допустившего ее".
   Упорная борьба из-за двух редутов и люнета продолжалась. Еще  в  середине
февраля Нахимов, считаясь  с  тем,  что  зимние  непогоды  сильно  испортили
заграждение из потопленных в сентябре пяти кораблей,  затопил  новую  партию
судов: корабли "Двенадцать апостолов", "Ростислав", "Святослав", "Гавриил" и
два фрегата - "Мидия" и "Месемврия". Проход неприятеля на  рейд  стал  снова
невозможным.
   Болезни,  холод,  русские  ядра  и  пули   косили   осаждающих.   Энергия
севастопольского  гарнизона,  выстроившего  в  самых  невероятных  условиях,
буквально под дождем ядер и штуцерных пуль, Селенгинский и Волынский  редуты
и Камчатский люнет и три месяца отбивавшего все нападения на них, посеяла  в
осаждающих чувство растерянности,  которого  еще  не  было  даже  в  тяжелом
морозном январе 1855 года. Но тут  на  помощь  неприятелю,  уже  начинавшему
иногда думать об отходе от крепости, явился дипломатический шпионаж. "В  мае
1855  года  в  Париже  отчаивались   взять   Севастополь,   уже   готовились
остановиться на крайнем решении снять осаду, когда правительство  императора
Наполеона III неожиданно, посредством таинственных откровений,  узнало,  что
Россия уже истощила свои средства, что ее армии изнемогают..."  -  именно  в
таких словах характеризует сложившуюся ситуацию один из источников.
   Эти "таинственные откровения" ничего таинственного  для  историка  теперь
уже не представляют: прусский военный атташе в Петербурге граф Мюнстер писал
в "частных письмах" своему "другу" генералу фон Герлаху в Берлин,  передавая
все, о чем в его присутствии непозволительно и безответственно выбалтывалось
при русском дворе и в аристократических салонах русской столицы, и все,  что
он добывал также и всякими иными средствами. А французский посол в  Берлине,
маркиз де Мустье, купил копии этих "дружеских" писем у выкравшего их  сыщика
и переслал их в Париж Наполеону III, как раз  когда  русские  два  редута  и
Камчатский  люнет  приводили  того  в   смущение   своей   непреоборимостью.
"Предвидели, что если неприятелю (то есть русским) удастся прочно укрепиться
на  некоторых  отдельных  пунктах,  а  именно  перед  Малаховым  курганом  и
Корниловским бастионом, то его огонь сделается неодолимым, его снаряды будут
перелетать через гавань и будут достигать до северного берега (бухты). Тогда
счастье улыбнулось императору (Наполеону III): в тот час,  когда  он  считал
уже все скомпрометированным, он узнал, что он выиграл партию", - читаем мы в
том же источнике дальше.
   Едва  в  Париже  были  получены  из  Берлина  известия  о  приближающемся
истощении русских ресурсов, как в  официальном  органе  французской  империи
"Монитор" появилась ликующая статья о близости победы,  а  из  Тюильрийского
дворца и военного  министерства  полетели  к  генералу  Пелисье  настойчивые
требования прежде всего немедленно покончить с войной, и покончить следующим
образом: напасть на русскую армию, стоящую на Бельбеке, разгромить ее, затем
окружить Севастополь также и с Северной стороны и принудить город  к  скорой
сдаче. Но Пелисье имел уже свой план, состоявший  в  том,  чтобы  не  делать
ничего похожего на то, что требовал император,  а  вместо  этого  как  можно
быстрее  покончить  с  тремя  русскими  контрапрошами,  взяв  их,   овладеть
Камчатским люнетом и штурмовать затем Малахов курган.
   Тотлебен и Нахимов совсем ничего не знали  об  этой  смене  настроений  в
Тюильрийском дворце, о противоречиях и несогласиях между  Наполеоном  III  и
Пелисье, но зато очень твердо усвоили мысль, что французы должны покончить с
этими тремя русскими контрапрошами, и  поэтому  готовились  к  нов