нь. "А, Нахимов! Вот смелый! Ходит себе по  юту,
да как свистнет ядро - только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога!"
- рассказывал, лежа в госпитале в Севастополе, изувеченный взрывом  участник
боя матрос Антон Майстренко.
   Итак, собой и своим экипажем Нахимов мог быть вполне удовлетворен. "Битва
славная, выше Чесмы  и  Наварина!  Ура,  Нахимов!  Михаил  Петрович  Лазарев
радуется своему ученику!" - так писал о  Синопе  другой  ученик  Лазарева  -
адмирал Корнилов. Сам Нахимов тоже помянул  покойного  своего  учителя  и  в
свойственном себе духе: "Михаил Петрович Лазарев, вот кто сделал все-с!" Это
полное отрицание собственной руководящей центральной роли было совершенно  в
духе Нахимова, лишенного от природы и тени какого-либо  тщеславия  или  даже
вполне законного честолюбия.
   Но в данном случае было и еще  кое-что.  У  нас  есть  ряд  свидетельских
показаний, исходящих от  современников  (Богдановича,  Ухтомского,  адмирала
Шестакова и др.) и совершенно одинаково говорящих об одном и том же факте  -
о настроении Нахимова вскоре после Синопа: "О возбужденном  им  восторге  он
говорил неохотно и  даже  сердился,  когда  при  нем  заговаривала  об  этом
предмете, получаемые же письма от современников он уклонялся показывать. Сам
доблестный адмирал не разделял общего восторга". Он не  любил  вспоминать  о
Синопе, утверждают другие. Он говорил, что  считает  себя  причиной,  давшей
англичанам и французам предлог войти в Черное море, говорят  третьи.  "Павел
Степанович  не  любил  рассказывать  о  Синопском  сражении,  во-первых,  по
врожденной скромности и, во-вторых, потому, что он полагал, что эта  морская
победа заставит англичан употребить  все  усилия,  чтобы  уничтожить  боевой
Черноморский флот, что  он  невольно  сделался  причиной,  которая  ускорила
нападение союзников на Севастополь".
   Случилось именно то, чего он опасался.

Глава 3

   От синопского  разгрома  спасся  бегством,  таким  образом,  единственный
турецкий пароход "Таиф", на котором командовал английский моряк сэр Адольфус
Слэд, называвшийся, как сказано, по турецкой службе адмиралом Мушавер-пашой.
Уйдя от русской погони, Мушавер-паша примчался в Константинополь 2 декабря и
тотчас сообщил о катастрофе.
   Турецкое правительство растерялось до такой степени, что  чуть  ли  не  в
один  и  тот  же  день  главному  начальнику  всех  турецких   морских   сил
(Капудан-паше) было объявлено,  чтобы  он  не  смел  показываться  на  глаза
разгневанному на него падишаху, а затем ему же был  дан  великим  визирем  и
Решид-Мустафой-пашой любопытный по своей полной нелепости приказ: немедленно
выйти в Черное море с четырьмя оставшимися в Босфоре фрегатами. Зачем выйти?
Кого и зачем искать? Неизвестно. Но турецкие дела в то время не зависели  ни
от Решида, ни даже от самого падишаха, "повелителя правоверных", а только  и
исключительно от лорда  Стрэтфорда-Рэдклифа.  Английский  посол  сейчас  же,
конечно, отменил затевавшуюся бессмысленную авантюру  с  четырьмя  турецкими
фрегатами.
   4 декабря, то есть через четыре дня после Синопа,  вот  что  он  писал  в
Лондон: "К  прискорбию,  очевидно,  что  мир  в  Европе  подвергается  самой
непосредственной опасности, и  я  не  вижу,  как  мы  можем  с  честью  и  с
благоразумием, понимаемым в более широком и  истинном  смысле,  воздержаться
далее от входа в Черное море со значительными силами, каков бы при  этом  ни
был риск". Стрэтфорд, делавший в  Константинополе  все  от  него  зависящее,
чтобы довести дело до войны,  тут  же,  в  официальной  бумаге,  уповает  на
лжесвидетельство со стороны самого создателя: "Бог знает, что мы довели наше
воздержание (fordearance)  и  любовь  к  миру  до  таких  размеров,  которые
породили много затруднений и чреваты опасными случайностями".
   Стрэтфорд неспроста вставил эту фразу о воздержании и любви к миру.
   Только во вторую неделю декабря по Лондону стала распространяться весть о
том, что Нахимов уничтожил 30 ноября турецкий флот.
   Русский посол в Лондоне Бруннов спешил донести в Петербург о  потрясающем
впечатлении, произведенном в Лондоне этой русской блестящей морской победой.
Он сразу же правильно уловил основной мотив возмущения в прессе и в  широких
слоях общества: "Где была Великобритания, которая недавно утверждала, что ее
знамя развевается на  морях  Леванта  затем,  чтобы  ограждать  и  оказывать
покровительство независимости Турции, ее старинной союзницы? Она  оставалась
неподвижной. До сих пор она не посмела даже пройти через пролив. Это  значит
дойти до предела позора. Жребий брошен.  Больше  отступать  уже  нельзя,  не
омрачая чести Англии неизгладимым пятном". Бруннов не скрывает опасения, что
под влиянием  таких  нападок  английское  правительство  может  решиться  на
активное выступление.
   Тут не место распространяться об  общих  причинах,  побудивших  Англию  и
Францию взяться за оружие в 1854 году.  Здесь  достаточно  сказать,  что  17
декабря английский посол при французском дворе лорд Каули  имел  разговор  с
Наполеоном III, после которого немедленно сообщил министру  иностранных  дел
Кларендону: "Французское правительство полагает, что Синопское  дело,  а  не
переход (русских войск - Е. Т.)  через  Дунай  должно  бы  быть  сигналом  к
действию флотов". Не успел Кларендон опомниться,  как  лорд  Каули  известил
его, что французский император снова его призвал и прямо заявил,  что  нужно
"вымести с моря прочь русский флаг" и что он, император, будет  разочарован,
если этот план не будет принят Англией. 3 января 1854 года англо-французский
флот вошел в Черное море.
   Позиция русского посла барона Бруннова среди поднявшейся в Англии бури по
поводу Синопа была такова: Россия и  Турция  находятся  в  состоянии  войны,
присутствие в Босфоре или  даже  в  Черном  море  судов  какой-либо  третьей
державы не может заставить русский флот отказаться от преследования турецких
кораблей и нападения на  эти  корабли.  Николай  написал  сверху  карандашом
"C'est juste" ("это справедливо").
   Англия и Франция решили идти в этом вопросе напролом.
   Вопрос в прессе ставился так: могут ли Франция и  Англия,  ограждая  свои
экономические и политические интересы,  дозволить,  чтобы  Россия  завоевала
Турцию? Нет. Можно ли смотреть на нападение Нахимова в Синопе как на  начало
крушения Турции? Да, можно и должно. Чем  более  яростно  шла  вдохновляемая
Пальмерстоном  агитация  в  прессе  и  парламенте,   тем   чаще   писали   о
"предательском"  (treacherous)  нападении  Нахимова  на  турок,  о  "бойне",
учиненной им, и о нарушении  международного  права  русским  адмиралом.  Эта
версия всецело была поддержана  и  французской  прессой,  которая  в  данном
случае  отразила  лишь  взгляды  владыки  Франции,  да  ничего  другого  при
полнейшей своей скованности и не могла отразить.
   Нужно отдать справедливость английской исторической науке - теперь уж она
признала, что Нахимов  имел  полнейшие  и  международно-правовые  и  военные
основания напасть 18 (30) ноября на флот, стоявший в Синопе.
   Вот что писал Наполеон III Николаю о победе Нахимова: "До сих пор мы были
просто  заинтересованными  наблюдателями  борьбы,   когда   Синопское   дело
заставило нас занять более определенную позицию. Франция и Англия не считали
нужным послать десантные войска на помощь Турции. Их знамя не было затронуто
конфликтами, которые происходили на суше, но на море это было совсем иное. У
входа в Босфор находилось три тысячи орудий, присутствие которых  достаточно
громко говорило Турции, что две первые морские державы не  позволят  напасть
на нее на море. Синопское событие было для нас столь же оскорбительно, как и
неожиданно. Ибо неважно, хотели ли  турки  или  не  хотели  провезти  боевые
припасы на русскую территорию. В действительности  русские  суда  напали  на
турецкие суда в турецких  водах,  когда  они  спокойно  стояли  на  якоре  в
турецкой гавани. Они были уничтожены, несмотря на  уверение,  что  не  будет
предпринята наступательная война, и несмотря на соседство наших эскадр.  Тут
же не наша внешняя политика получила удар, но наша военная  честь.  Пушечные
выстрелы при Синопе болезненно отдались в сердце всех тех, кто в Англии и во
Франции обладает живым чувством национального  достоинства.  Раздался  общий
крик: всюду, куда могут достигнуть наши пушки,  наши  союзники  должны  быть
уважаемы".
   В ответном письме, помеченном 9 февраля 1854 года, Николай  I  говорит  о
Синопе: "С того момента, как турецкому флоту предоставили свободу перевозить
войска, оружие и боевые припасы на наши берега, можно ли было  с  основанием
надеяться, что мы будет терпеливо  ждать  результата  подобной  попытки?  Не
должно ли было предположить, что мы  сделаем  все,  чтобы  ее  предупредить?
Отсюда  последовало  Синопское  дело:  оно  было   неизбежным   последствием
положения, занятого обеими державами (Францией  и  Англией.  -  Е.  Т.),  и,
конечно, это событие не должно было показаться им неожиданным".
   Вскоре после этой переписки послы Англии и Франции выехали из Петербурга,
русские послы покинули Лондон  и  Париж,  и  последовало  объявление  обеими
западными державами войны Российской империи.
   Нахимов и с ним весь Черноморский флот следили с напряженным вниманием за
первым актом начинающейся трагедии, за Парижем и  Лондоном,  за  вступлением
русских войск в Молдавию и Валахию, за войной на Дунае, за первым торжеством
русского наступления и за последующими неудачами на Дунае. Они пока еще были
зрителями и с беспокойством думали о  сцене,  на  которой  им  суждено  было
выступить в качестве главных действующих лиц.
   Много черных дум было некоторыми из них передумано и отчасти высказано  и
после Синопа, и после прохода союзных эскадр через Босфор в  Черное  море  в
январе 1854 года, и после  зловещей  последней  переписки  Наполеона  III  и
Николая I в январе - феврале 1854  года,  и  после  бомбардировки  Одессы  в
апреле, и после снятия осады с Силистрии в июне.  С  каждым  днем  нарастала
грозная туча именно над Севастополем, с каждым месяцем становилось все более
ясно, что именно на юге Крыма, а не в  каком-либо  другом  месте  произойдет
решающая схватка между Россией и враждебной ей  коалицией  Франции,  Англии,
Турции.
   Утром 1(13) сентября 1854 года телеграф сообщил Меншикову,  что  огромный
флот направляется непосредственно к Севастополю.
   Нахимов и  Корнилов  с  вышки  Морской  библиотеки  увидели  в  отдалении
несметную массу судов. Сосчитать их издали в  точности  было  невозможно.  В
действительности их оказалось, не считая мелких,  около  360  вымпелов.  Это
были как военные суда (парусные и  паровые),  так  и  транспорты  с  армией,
артиллерией и обозом. Вся эта огромная масса была окутана туманом  и  дымом.
Она шла к Евпатории. Нахимов  и  Корнилов  долго  глядели  на  эту  медленно
проходившую, далекую, темнеющую в тумане громаду в подзорные трубы. Им обоим
она несла славу и гибель.

Глава 4

   Историческая роль матросов и солдат, и многих из рядового  офицерства,  и
тех единичных  личностей  в  командном  составе,  какими  явились  Корнилов,
Нахимов, Истомин, Тотлебен,  Хрулев,  А.  Хрущев.  Васильчиков,  может  быть
определена так. Эти люди были брошены, в полном  смысле  слова  на  произвол
судьбы сначала без верховного руководства вовсе, потом при  таком  верховном
руководстве, которое делало одну за другой ряд грубейших ошибок. Мало  того.
У них не только не было искусного командования, но не было ни правильного  и
достаточного снабжения боеприпасами, ни сколько-нибудь честно, нормально  и,
главное,  организованно  поставленной   доставки   пищевых   продуктов,   ни
достаточной обеспеченности лекарствами и медицинской помощью, потому  что  и
Пирогов, и Гюббенет,  и  самоотверженные  сестры  милосердия  так  же  точно
зависели во многом от тыла,  как  в  своей  области  Нахимовы,  Корниловы  и
Тотлебены,  а  тыл  одинаково  мало  был  способен  помочь   севастопольским
защитникам и на бастионах и в лазаретах.
   Эти люди, поставленные  в  такое  истинно  отчаянное  положение,  создали
вместе со своими  матросами  и  солдатами  великую  севастопольскую  эпопею,
затмившую все исторические осады; они создали то  своего  рода  историческое
чудо, которое даже во враждебной печати стали именовать (уже после окончания
войны) "русской Троей",  вспоминая  эпическую  осаду,  воспетую  гомеровской
"Илиадой". Мы тут задаемся целью проследить деятельность лишь одного из этих
людей; поэтому будем  касаться  только  тех  перипетий  кровавой  борьбы,  в
которых он принимал непосредственное участие. Но, даже самым строгим образом
ограничивая свою задачу, тот,  кто  пытается  дать  сколько-нибудь  реальное
представление об - этих  людях,  непременно  должен  напомнить  и  о  совсем
других, о деятелях, стоявших на самой вершине военной иерархии.  Ограничимся
самыми краткими словами хотя бы о двух, от которых непосредственно  зависела
судьба Севастополя со всеми защитниками - от солдата и матроса до  адмиралов
включительно - о главнокомандующем Крымской армии и флота князе Меншикове  и
военном министре князе В.А. Долгорукове, который долгое время был перед  тем
помощником военного министра А.И. Чернышева.
   Меншиков был взыскан всеми милостями, пользовался неизменно благоволением
Николая,  обладал  колоссальным  богатством  и  занимал   в   придворной   и
государственной  жизни  совсем  особое  место.  Он  был  очень  образованным
человеком, и не только по сравнению  с  придворными  и  сановниками  Николая
Павловича, но и безотносительно. Он был умен и злоречив. По своему положению
он примерно с сорокалетнего возраста ни в ком не нуждался,  кроме,  конечно,
самого царя. Личной храбростью он, бесспорно, обладал и на войне 1828 - 1829
годов был тяжело ранен.
   В 1829 году Николай буквально ни с того ни с сего сделал его  начальником
Главного морского штаба, хотя князь Александр  Сергеевич  никогда  нигде  не
плавал и лишь чисто любительски интересовался морским делом. Из  начальника,
штаба он превратился очень скоро фактически, если не по титулу,  в  морского
министра, одновременно стал еще  и  финляндским  генерал-губернатором,  хотя
Финляндию знал еще меньше, если это только возможно,  чем  морское  дело.  В
1853 году своим вызывающим  поведением  в  качестве  чрезвычайного  посла  в
Константинополе он сыграл, не ведая и не желая того, на руку Пальмерстону  и
Стрэтфорду-Рэдклифу и ускорил взрыв войны с Турцией. А затем и был  назначен
главнокомандующим Крымской армии и Черноморского флота с оставлением во всех
прежних должностях, вплоть до финляндского  генерал-губернаторства.  Он  без
колебаний и сомнений  проходил  свой  блестящий  жизненный  путь,  беря  все
должности,  которые  ему   предлагались,   конечно,   если   эти   должности
принадлежали к числу наивысших и почетнейших в государстве.
   Он был циник и скептик, откровенно презирал своих коллег.
   Меншиков остерегался лишь  затрагивать  царя,  но  тем  более  беспощадно
издевался над его креатурами, над их холопством, казнокрадством, тщеславием,
тупостью,  бесчестностью.  О  министре  путей   сообщения   Клейнмихеле   он
утверждал, что тот совсем уже сговорился продать свою душу черту, но сделка,
к огорчению обеих договаривавшихся сторон, расстроилась, ибо никакой души  у
Клейнмихеля  вообще  не  оказалось.   Киселева,   министра   государственных
имуществ, Меншиков предложил послать на  Кавказ,  где  нужно  было  разорять
враждебные аулы, потому-де, что никто там не умеет дочиста разорять  деревни
и села, как Кисилев, доказавший это по всей России.
   Иностранные дипломаты очень прислушивались к  этим  остротам  и  выходкам
князя. Военный министр Александр Иванович Чернышев, долгие  годы  вместе  со
своим помощником,  а  потом  преемником  Василием  Долгоруковым  разрушавший
боеспособность русской армии, ненавидел  Меншикова  за  то,  что  на  вопрос
княгини Чернышевой: "Не помните  ли,  как  называется  город,  который  взял
Александр?" - Меншиков быстро ответил:  "Вавилон!",  притворяясь,  будто  он
думает, что его спрашивают не об  Александре  Чернышеве,  но  об  Александре
Македонском, хотя знал отлично, что жена Чернышева желала, чтобы вспомнили о
городе Касселе, куда Чернышев вошел в условиях полнейшей безопасности в 1813
году, во время выхода русской армии в Германию. Этого "Вавилона" Чернышев не
простил Меншикову до гробовой доски.
   Меншикову  справедливо   казались   смешными   претензии   Чернышева   на
полководческие лавры, но ему нисколько не показалось смешным, что сам-то  он
внезапно попал, не имея на это ни малейших прав по своим данным, в верховные
вожди русских сухопутных и морских сил, да  еще  в  один  из  самых  грозных
моментов в истории русского народа и именно  в  наиболее  угрожаемом  пункте
империи. Впрочем, это и  в  самом  деле  было  вовсе  не  смешно:  это  было
трагично.
   Еще до нападения союзников на Севастополь в Петербурге ни для кого, кроме
царя, не было тайной, что такое Меншиков как морской министр.
   Из документов ясно, как безучастен был Меншиков в октябре -  ноябре  1853
года, когда Нахимов следил на море за турецким флотом. Теперь, в конце  лета
1854 года, гроза уже шла прямо на Севастополь.  Как  же  Меншиков  готовился
встретить ее?
   Уже с того дня, как союзный флот вошел 3 января 1854 года в Черное  море,
Одесса, Севастополь, Николаев и все форты  восточного  берега  Черного  моря
оказались под угрозой не только прямого нападения, но и немедленной  гибели,
потому что решительно ничего не было готово к обороне. Бомбардировка  Одессы
в апреле 1854 года тоже ничуть не заставила взяться за дело.
   Если севастопольская драма началась не в марте, а только в сентябре  1854
года, то это  произошло  прежде  всего  потому,  что  союзников  задерживали
опасения за турецкую армию на Дунае.  Но  вот  1  (13)  июня  под  давлением
нарастающей угрозы  со  стороны  Австрии  Николай  дал  свое  принципиальное
согласие на снятие осады с Силистрии, и Паскевич, получив письмо императора,
мгновенно этим согласием воспользовался. Русская армия ушла за Дунай.
   С этого момента руки у французов и англичан  были  развязаны.  Уже  можно
было думать не о защите Турции от России, но о прямом нападении  на  русскую
территорию.
   Любопытно отметить, что еще в середине  лета  главнокомандующий  Меншиков
временами видел грозящую опасность. Ментиков доносил  Николаю  29  июня  (11
июля) 1854 года, что среди опасностей, угрожающих Крыму, он считает также  и
"покушение  на  Севастополь",  и   уничтожение   Черноморского   флота.   Он
предполагал, что неприятель может высадить до 60 тысяч  человек,  не  считая
турецких войск. А для обороны у Меншикова было 22700  человек  пехоты,  1128
человек кавалерии и 36 легких орудий, да еще он мог бы  собрать  с  кордонов
500 или 600 казаков. Вывод князя был очень пессимистичен: "Против внезапного
нападения  Севастополь,  конечно,  обеспечен  достаточно  временными  своими
укреплениями. Но противу правильной осады многочисленного  врага  и  противу
бомбардирования с берега средства нашей защиты далеко не соразмерны будут  с
средствами осаждающего... Мы положим  животы  свои  в  отчаянной  борьбе  на
защиту святой Руси и правого ее дела".
   Но, к сожалению, роковой легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым
как  раз  перед  катастрофой.  В   одной   из   рукописей   симферопольского
исторического архива рассказывается о таком  случае:  когда  Корнилов  хотел
показать  Меншикову  список   офицеров   и   жителей   Севастополя,   давших
добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону  города,
то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил:  "Я  не  желаю
видеть списка трусов..."
   Но не только Меншиков проявлял в  эти  наступающие  катастрофические  дни
полную беспечность. О Крыме и Севастополе  как-то  забыли  и  в  Петербурге.
"Нас