к (глава седьмая, в которой моя судьба
   выкидывает головокружительный фортель и забрасывает меня на родину
   предков по материнской линии, а затем дарит встречу с Махно в Париже)
Моего следователя звали Михаил Шолохов. Теперь мало кому  известно,  чем
занимался этот советский писатель с середины двадцатых до начала тридца-
тых годов. Многие, вероятно, уверены в том, что он еще тогда зарабатывал
себе на жизнь писательством. Как бы не так! Сочинение романов в ту  пору
было для него не более чем хобби. К тому же, Союза  писателей  тогда  не
существовало, и литература еще не стала источником гарантированного  до-
хода. Да и само писательство не рассматривалось как профессия.  "Писате-
ли", то есть люди, не  занимавшиеся  ничем  иным,  кроме  бумагомарания,
рассматривались властью рабочих и крестьян как "трутни" и подлежали вос-
питанию трудом где-нибудь на строительстве Днепрогэса (Колыма тогда  еще
не была освоена под лагеря). Поэтому-то  все  выдающиеся  писатели  того
времени, начиная от Олеши и заканчивая Зощенко, вынуждены были  работать
в каких-нибудь издательствах, типа газеты "Гудок".
   Но вернемся к Михаилу... Александровичу, если мне не изменяет  память
(недосуг проверять отчество по школьному учебнику литературы). Так  вот,
сразу после гражданской войны он служил в "продотрядах" (то есть, говоря
современным языком - в карательных дивизионах, расправлявшихся  с  теми,
кто не сдавал хлеб по продразверстке), а отличившись на  переферии,  пе-
ребрался в столицу, на Лубянку.
   Жаловаться на Шолохова как на следователя мне грех. Из  всех  специа-
листов в области дознания, с которыми мне довелось встречаться,  он  был
самым культурным и образованным. Иногда мы так  забывались,  что  часами
беседовали о Фоме Аквинском, Руссо, Карамзине, Тютчеве и  Надсене,  пока
Шолохов, наконец, не спохватывался, оправлял на себе  мундир,  стряхивал
пепел с "ромбиков" (знаки отличия тогда такие были) и, прогнав улыбку из
усов, официозно заявлял: "Ну что ж, гражданин Макаренко, давайте побесе-
дуем теперь о Вашей "Поднятой целине".
   У него было поразительное чувство юмора. Например, узнав о  том,  что
песчанобродский колхоз получил в наследство от комунны  название  "Перше
травня" ("Первое мая"), он долго смеялся, узрев некую мистическую  связь
между "травнем" и "травкой", как в нашем селе называли коноплю.  По  его
докладной записке колхоз был переименован, но еще больше мы  смеялись  с
ним, когда узнали, что он стал называться "Ленинский шлях" - тут тебе  и
польская "Шляхта", и русская "шлюха"!
   Удивительный это был человек - Михаил Шолохов! Мы с ним крепко подру-
жились, настолько крепко, насколько это  только  возможно  в  отношениях
между следователем и подозреваемым, и он обещал принять участие  в  моей
судьбе, поскольку перспектива передо мной стояла  нерадужная:  пять  лет
воспитательных  (читай  -  каторжных)  работ  за  "очернение  колхозного
строя". Как бы то ни было, он доложил о моих лингвистических  способнос-
тях начальству, и передо мной встала альтернатива "восток-запад".  "Вос-
ток" означал ударный труд по строительству  очередного  "города-сада"  в
Сибири, а "запад" - бессрочную командировку в "капиталистический ад" - в
Испанию.
   Испания! Я не мог поверить своим ушам. Конечно, понятно было, что че-
кисты отправляют меня на самый запад Европы не для  изучения  творчества
Лопа де Веги, но все же... Espana! "Эспанья"! Испания! Сердце замирало в
моей груди, когда я слышал это волшебное слово, которое, даже будучи ис-
коверканным в устах северных варваров, пробуждало во мне сладкими  псев-
до-воспоминаниями картины солнечных холмов, синего моря и шелестящих  на
ветру пальм. Конечно, я согласился, даже не узнав заранее, что  от  меня
требуется (мне бы все равно не сказали), ведь это  был  шанс  всей  моей
жизни!
   Подготовка в школе НКВД далась мне крайне легко. Главное, что мне на-
до было знать для сдачи экзамена - это испанский язык  и  азбуку  Морзе.
Язык я всосал с молоком матери, а морзянку, как непременный флотский ат-
рибут, в меня вдолбил с малолетства папаша. Еще до того,  как  научиться
говорить, я отстукивал ложкой по краям миски сигналы SOS, когда ел овся-
ную кашу. Итак, оставались сущие пустяки: научиться прыгать с  парашютом
и выучить пароли.
   Через полгода я сдал на "отлично" экзамен, а еще через месяц, не веря
собственному счастью, трясся, упакованный в вализ, в почтовом вагоне по-
езда "Москва-Берлин". В Берлине в советском посольстве меня распаковали,
выдали испанский паспорт на имя Хулио Меркадера и отправили уже легально
на поезде в Мадрид. На вокзале в Мадриде меня встречал "брат" -  настоя-
щий, чистокровный испанец Рамон Меркадер. Он посвятил меня в курс  дела,
и только от него я узнал о своем задании: мне предстояло открыть оружей-
ный магазин в Толедо.
   Через несколько дней я прибыл с чемоданом денег в  древнюю  испанскую
столицу - сказочный город на отвесной скале, заповедный уголок, которого
не коснулась цивилизация. Толедо невозможно пробудить от  средневекового
уклада по одной простой причине: у него слишком узкие и крутые улочки.
   Даже автомобиль проедет по ним с риском зацепиться зеркалами за сырые
мрачные стены из грубо обтесанного камня, не говоря уже  о  строительных
машинах. Сомневаюсь, что в Толедо  когда-нибудь  видели  бульдозер,  это
беспощадное орудие наступления прогресса... Ну и слава Богу!
   Толедо - город оружейников. Пройтись по его улочкам - все  равно  что
посетить музей средневековья. У каждой ружейной лавочки - а других там и
не было, даже хлеб продавался вместе с рапирами - вас непременно  встре-
тит закованный в потраченные временем латы невидимый,  воздушный  рыцарь
бок о бок с огромным метровым веером из "эспад", узких хищных мечей вре-
мен реконкисты. Одну из таких лавочек на калье Но-ме-ольвидес (улице Не-
забудок) я и приобрел на деньги Коминтерна. Для отвода глаз оформил вит-
рины все теми же мечами и секирами, но в крупных свертках, с которыми от
меня выходили "камарадас", были совсем другие сувениры:
   трехлинейки и наганы.
   "Торговля" шла бойко, и за несколько лет я вооружил,  пожалуй,  целую
армию. Но революционный бизнес в одночасье рухнул:  в  1934  году  моего
"брата" отправили в Мексику на важное задание, а меня, чтобы  не  остав-
лять следов "семейных уз", отозвали в Берлин, где была тогда  штаб-квар-
тира советской резидентуры в Европе. В нарушение  всякой  конспирации  я
задержался на пару дней в Париже с одной единственной целью: встретиться
с другом моей юности Нестором Махно.
   Для начала расскажу, как батько очутился в Париже. Как я уже говорил,
в августе 1921 года он с боями ушел в Румынию, чтобы поправить пошатнув-
шееся здоровье. К тому времени судьба изрядно побила его  организм:  де-
сять лет тюрьмы, одиннадцать покушений, тринадцать  рубленых  и  огнест-
рельных ран не прошли бесследно. Но, разумеется, Нестор  Иванович,  нес-
мотря на уговоры друзей и близких, не собирался соблюдать постельный ре-
жим. Меньше недели он провел в койке, но за эту  неделю  у  него  созрел
грандиозный план: поднять  восстание  в  соседней  Галиции  против  гос-
подствующей над ней Польшей, а после освобождения Галиции двинуть войско
на Украину.
   Батькиным планам не дано было осуществиться. Очевидно, кто-то предуп-
редил польское правительство о его замыслах: сразу по прибытии в Галицию
он был арестован тайной полицией и отконвоирован  в  Варшаву.  Два  года
(1922-1923) он провел в польских тюрьмах, а затем его экстрадиции потре-
бовала Германия по обвинению в погромах немецких колонистов на  Украине.
Следующие два года Махно провел в тюрьме в Данциге. И здесь он  не  сми-
рился со своей участью - ему удалось бежать! Но в бегах он находился не-
долго. Когда его поймали, он пытался покончить жизнь  самоубийством,  но
жизнь ему спасли... только для того, чтобы вновь посадить в тюрьму,  те-
перь уже более строгую, в Берлине. Наконец, осенью 1925 года его освобо-
дили, и он приехал в Париж, где уже жили его жена Галина с дочерью  Оле-
ной.
   В Париже батько долгое время перебивался с хлеба на воду за счет Фон-
да поддержки Махно, который основала бывшая любовница  Кропоткина,  про-
фессор Сорбонны Мария Корн-Гольдемит. Впрочем, эти деньги Нестор  Ивано-
вич благополучно пропивал и проигрывал на бегах. Жена непрерывно ворчала
на батько, который из грозного атамана превратился для нее в  заурядного
мужа-неудачника, импотента и выпивоху. В конце концов, она не  выдержала
и ушла от Махно к его старому другу  анархисту  Волину  (Галина  Кузмен-
ко-Махно-Волина умерла сравнительно недавно в Семипалатинске, но это уже
другая история). Измена друга, с которым он сидел еще в царской  тюрьме,
стала для Батько тяжелым ударом. С горя он сошелся со своим бывшим  вра-
гом белым офицером Карабанем, который стал его если и не другом, то вер-
ным собутыльником.
   К моменту моего приезда в Париж благодетельница  Махно  умерла,  фонд
помощи иссяк, и батько окончательно опустился.  Жизнь  его  была  крайне
жалкой: без семьи, без работы и даже без языка.  Французский  батько  не
хотел учить: он говорил, что возьмется за него только  после  того,  как
"лягушатники" освоят "ридну мову", не допуская даже мысли о том, что для
кого-то украинский язык может быть не родным.
   Разыскать батько в Париже оказалось не так-то просто:  когда  я  стал
наводить справки через мэрию, мне сказали, что Нестор Махно в Париже  не
проживает. Тогда я пошел другим путем, а именно зашел в русский ресторан
"Максим" и, осведомившись у метрдотеля, тут же получил исчерпывающую ин-
формацию. Оказалось, батько проживал в пригороде Парижа Венсене под  фа-
милией не то Махненко, не то Михненко. В любом случае, разыскать его  по
таким сведениям не составило труда.
   Когда я увидел батько в его грязной заплеванной лачуге,  то  пожалел,
что искал встречи с ним. Нельзя представить себе более жалкого человека:
   маленький, тщедушный, с нечесаными патлами, гнилыми зубами, спутанной
бородой и непрерывным кашлем. Он долго смотрел на меня тусклыми  оловян-
ными глазами, пока, наконец, не пробормотал неуверенно: "Лева?".
   Голова его затряслась от волнения, и я думал, он тотчас  разрыдается,
но произошло нечто неожиданное: в следующее мгновение его глаза вспыхну-
ли пламенными зарницами,  он  встрепенулся,  оживился  и  произнес  при-
ветственную речь, в которой призвал меня вступить в его группу "анархис-
тов - коммунистов" и, "сомкнув ряды", двинуться на разгром  большевиков,
капиталистов, сионистов, белоэмигрантов и предателей-анархистов во главе
с Волиным. На секунду мне даже  показалось,  что  в  воздухе  комнатушки
сладко запахло порохом, а за окном послышался стук копыт и грохот  тача-
ночных колес по булыжной парижской мостовой.
   Из прошлого уважения к батько, я его внимательно выслушал, а в  конце
вместо ответа предложил обмыть встречу в каком-нибудь уютном бистро.  Он
тут же согласился. После пятой рюмки бургундского Нестор Иванович  забыл
о своих грандиозных планах и стал элементарно  жаловаться  на  жизнь.  С
грустью он поведал мне, что после долгих поисков  работы  он  наконец-то
устроился оформителем на киностудию, но там не признали его художествен-
ных талантов, и он вынужден был зарабатывать себе на жизнь надомным пле-
тением лаптей, которые у французов назывались "домашние тапочки  из  со-
ломки".
   - Немае грОшей, Лева, чи разумиешь? Булы бы грОши - мы бы такое зава-
рыли! - жаловался мне батько. - Мени испанцы кличуть, анархисты, восста-
ние у них зробить, а у мене грОшей немае, щоб до них доихать...
   Лев, дай грОшей на квиток до Барселоны!
   - Я бы с радостью, Нестор Иванович, но сам на мели, - врал я без заз-
рения совести, прекрасно понимая, что деньги на восстание тут  же  будут
поставлены на какую-нибудь резвую лошадку.
   Поздней ночью мы вышли из бистро. Стояла жара, и воздух был  вязок  и
плотен, как перед дождем... Батько мутило. Он подошел к бордюру набереж-
ной и стал, пардон, блевать в Сену. Я отвернулся и  отошел  на  двадцать
шагов из деликатности. Внезапно раздался громкий всплеск - я обернулся и
с удивлением увидел, что батько во всю прыть удирает с того самого  мес-
та, где только что стоял... Но это был не батько! В следующий момент  до
меня дошло, что я вижу убегающего шлоумышленника, который скинул Махно в
Сену. Я бросился было за ним, но тут же передумал и прыгнул в реку  спа-
сать Нестора Ивановича.
   Пока я вытаскивал пьяного батько из Сены, он  успел  порядком  нахле-
баться воды. Дышал он с трудом. Сильно хрипел.
   - Шварцбарт, - бредил он у меня на руках, булькая прогнившими  легки-
ми, - Шварцбарт, гада чекистская!
   - Успокойтесь, батько, откуда ему тут взяться, - успокаивал я его.
   Батько имел в виду чекиста Шварцбарта,  который,  изображая  из  себя
анархиста, за восемь лет до этого убил Петлюру. Но вряд ли это  был  тот
самый чекист...
   Я взял батько на руки - он был легкий, как пушинка, - и отнес  его  в
ближайший госпиталь. Понятно, что после такого ЧП мне было опасно  оста-
ваться в Париже, и я первым же поездом выехал в Берлин. Вскоре я  узнал,
у Нестора Ивановича открылась рана от пули "дум-дум",  которая  гноилась
еще с войны, и ему удалили два ребра.  Батько  остался  практически  без
легких, и дни его были сочтены. На похороны Махно на кладбище  Пер-Лашез
собрались анархисты со всей Европы. На могиле батько они поклялись  про-
должить начатое им дело. И его дело действительно было продолжено  пари-
жанами через тридцать четыре года, когда над  студенческими  баррикадами
черной птицей свободы гордо взметнулось махновское знамя!
   Испанское золото и железный крест (глава восьмая, в которой я
   "опускаю" Гитлера, мне поручают доставить в подвалы Гохрана золотой
   запас Испании, я попадаю на немецкую подводную лодку и вынужденно
   служу Рейху, за что получаю награду от фюрера) Берлин 1934 года можно
было смело назвать столицей мира. Если не мира, то разврата -  без  тени
сомнения. К тому времени новоиспеченный канцлер уже официально "очистил"
столицу рейха от наркоманов и гомосексуалистов, надолго  упрятав  их  за
колючую проволоку Дахау, но чистка, разумеется, затронула лишь низы  об-
щества. Хаотическому, грязному разврату  уличных  оборванцев  пришло  на
смену великосветское распутство, организованное на широкую ногу  и  чуть
ли не на государственном уровне, с блеском, шиком и помпой.  Манкировать
еженедельными феерическими оргиями в высшем свете берлинского  общества,
куда стали рьяно  проникать  новоявленные  фашистские  бонзы,  считалось
признаком дурного тона.
   Сводки агентов о творящихся в Берлине безобразиях шли в Москву  лави-
ной.
   Тщательно изучив и проанализировав их, начальник иностранного  отдела
НКВД Пассов принял мудрое решение, достойное опытного  чекиста:  сыграть
на любви фашистов к клубничке. Получив санкцию от наркома Ежова,  Пассов
разработал сверхсекретную операцию под кодовым названием "Коричневая ма-
лина". Замысел операции был до гениального прост: внедрить  в  ближайшее
окружение любвеобильного Адольфа надежную чекистку. Резидент  в  Берлине
получил задание подыскать подходящую для этой роли оперативницу.
   Непосредственный отбор кандидаток был поручен мне. Разумеется,  я  не
мог вызвать сразу двадцать две девушки к себе на  квартиру,  пусть  даже
консперативную, и устроить "смотрины". Пришлось  заходить  издалека,  не
посвящая девушек в суть, чтобы случайно не провалить всю операцию. Итак,
я изображал из себя богатого венгерского аристократа, этакого бонвивана,
ловеласа и кутилу. Каждый вечер я "заводил новый роман" с очередной пре-
лестницей из нашей агентурной сети, поил ее в модном ресторане  изыскан-
ным "Кордон руж" (все должно было быть натурально!), усаживал в  лимузин
и привозил в свою роскошную загородную резиденцию.
   Что и говорить, поначалу я рьяно взялся за это задание, но моего  мо-
лодого задора хватило только на первые две недели. К  началу  третьей  у
меня под глазами появились сиреневые синяки, лицо осунулось и  побледне-
ло, а щеки покрылись лихорадочным румянцем. В довершение всех бед, живот
нестерпимо пучило от шампанского, которого я по долгу службы  выпивал  в
день по литру, а мне еще надо было следить за манерами!
   Чекистки ведь тоже имеют свои женские понятия о приличиях, да и я из-
рядно вошел в роль аристократа. Не с руки  джентльмену  каждые  четверть
часа уединяться в туалетной комнате! Приходилось потеть за столом с  бо-
калом ненавистной "шипучки" в руке, да еще выдавливать из себя  плотояд-
ную улыбку.
   Наконец, через месяц скрупулезного отбора,  которому  позавидовал  бы
сам доктор Дарвин, я остановился на  народной  артистке  Третьего  Рейха
Ольге Чеховой, племяннице выдающегося русского  классика  и  неотразимой
исполнительнице ролей жен немецких офицеров-пограничников. В ней поисти-
не все было прекрасно: душа, мысли, одежда и... все остальное.
   Окончательно она покорила меня тем, что смогла выжать из бездыханного
трупа, в который  я  к  тому  времени  превратился,  все-все-все  и  еще
пол-всего.
   В этой фантастической женщине воплотилась извечная мечта демиурга со-
единить несоединимое - ум и красоту. Имея в себе такое магическое  соче-
тание черт, она притягивала к себе все одушевленные существа.
   Мужчины стелились под ее ногами ковровыми дорожками, несмышленые  де-
ти, едва делающие первые шаги, забегали вперед нее, чтобы поймать на се-
бе, как благословение, отсвет ее лучезарной улыбки, уличные псы  вылизы-
вали следы ее изящных туфелек, вобравших в себя  утонченную  красоту  ее
точеных ножек, и даже злобные матроны,  пресыщенные  роскошью  жены  на-
цистских вождей, подобострастно заискивали перед ней,  сами  не  понимая
своими куриными мозгами, зачем. И это волшебное создание мне  предстояло
отдать в руки коронованного садиста, деспота и тирана! Только  партийная
клятва удерживала меня от невыполнения приказа.
   Все было готово к началу операции. Я посвятил Ольгу в детали и дал ей
задание морально готовиться, а сам приступил к внедрению в  высшие  слои
разврата. В это время как раз стали поступать от агента "Россинант" све-
дения о том, что Мартин Борман  увлекается  лошадиными  скачками.  Чтобы
привлечь к себе внимание парта-геноссе, мне пришлось срочно  обзавестись
личной конюшней на шесть арабских скакунов. Говорят, бухгалтер из центра
рвал на себе волосы, лично опуская в тайник на Александер-платц  чемодан
с тремя миллионами марок, но его усилия, наравне с  народными  деньгами,
не пропали даром: через месяц на великосветском приеме по случаю восста-
новления Рейхстага после пожара меня представили  Борману  как  ценителя
арабской породы. Так завязалось мое знакомство с этим  странным  челове-
ком, с первого взгляда молчаливым и туповатым, но со второго -  остроум-
ным и проницательным.
   Вскоре через того же Бормана мне удалось познакомить Ольгу с подругой
Гитлера Евой Браун. Эта  толстозадая  фотомодель-неудачница,  неожиданно
пригретая любовью вождя, вынашивала грандиозные мечты о киношном  Олимпе
и "уговорила" Ольгу давать ей уроки  актерского  мастерства.  К  радости
сквалыги-бухгалтера, я продал с молотка скакунов  и  вернул  народу  его
средства, а на прибыль от аукциона оборудовал у себя на  вилле  домашний
театр.
   В нашем театрике было всего три актера: Ева, Ольга и я. Сценарии  для
одноактовых спектаклей подбрасывал нашей мини-труппе я  сам.  Сюжет  был
неизменно прост, проще простого  гамбургера:  любовный  треугольник.  Но
простота эта была обманчивой, поскольку над каждой репликой работали ис-
кусствоведы из Отдела культуры НКВД. Сюжетная интрига закручивалась так,
чтобы подчинить Еву моему  мужскому  влиянию.  Результаты  были  порази-
тельными: казалось, я не говорил ничего особенного, но она краснела, по-
тела, млела и чуть ли не падала в мои объятия. В конце третьего спектак-
ля чувственная девушка так возбудилась от кульминационно