ого нападения на врага они могли запросто переодеться в
красных или белых, а однажды с песнями въехали на тачанках в занятое бу-
деновцами село, изображая пьяную  деревенскую  свадьбу.  Причем  невесту
изображал сам батько, а жениха - его подручный, отчаянный рубака Щусь.
   Итак, меня привели в опрятную и чистую деревенскую  избу.  За  столом
поедали борщ с жареными сальными шкурками Махно и еще человека три, бли-
жайшие соратники. Батько без удивления и без улыбки осмотрел мой  холщо-
вый наряд и серьезно спросил:
   - Ты что, мешочник?
   Все, кто был, грохнулись от смеха. Ободренный их благодушным  настро-
ем, я нагло заявил:
   - Я анархистский агитатор Лева Задов. Был арестован красными и приго-
ворен к расстрелу.
   - Пытали? - участливо спросил Махно (он сам просидел в тюрьме  десять
лет).
   - Проверяли на прочность "фанеру", - пожаловался я.
   - По грудянке били? - спросил Батько, ощупывая меня пытливыми  глаза-
ми. - Раздевайся.
   Я сбросил мешок и предъявил присутствующим  широкие  кровоподтеки  на
ребрах. Батька, которому в свое время жандармы  напрочь  отбили  легкое,
так, что его пришлось ампутировать, сразу проникся  ко  мне  и  назначил
своим комиссаром на место расстрелянного красного назначенца.
   Зиму, весну и лето 20-го года мы гуляли по тылам Красной Армии. Банда
в это время была совсем небольшой: меньше сотни человек. Свою  многочис-
ленную армию - 28 тысяч бойцов - Махно распустил по домам с крепким  на-
казом приберечь оружие и всегда быть наготове. Это был очень мудрый ход.
Приведу типичную историю: красные без боя входили в  какое-нибудь  "мир-
ное" украинское село. Никто им не оказывал сопротивления... до той поры,
пока на околице не появлялся Батько. Его появление было сигналом, по ко-
торому до той поры безобидные крестьяне хватались за  обрезы  и  в  упор
расстреливали квартировавшихся у них "москалей". Кроме того, охотившаяся
за Махно Первая конная армия,  воспетая  "речистыми  былинниками",  была
слишком громоздка и неповоротлива, и мы просачивались через нее, как во-
да сквозь пальцы. С лета, правда, стало сложнее:  после  перегруппировки
белых войск во главе их стал Врангель, который по каким-то причинам осо-
бо ненавидел Махно, и пришлось воевать на два фронта. "Бей  белых,  пока
не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!" - махновский  лозунг  тех
времен.
   К осени батько устал от суетливой партизанской жизни, ему  захотелось
остепениться, и 2 октября он заключил с Советской властью  соглашение  о
совместных военных действиях. По этому соглашению  Нестор  Махно  должен
был стать командиром красной дивизии, но Мойша Фрунзе обманул его и сде-
лал командиром бригады, что было рангом ниже. Здесь надо  отметить,  что
силы Фрунзе и Врангеля были примерно равны, и Махно оказался именно  той
ключевой фигурой, которая была призвана склонить чашу  весов  в  ту  или
иную сторону. Присоединись Нестор Иваныч к белым - и  "Остров  Крым"  не
был бы фантазией советского писателя, да и самих "советских  писателей",
может быть, и не стало бы. Но, как я уже говорил, Врангель питал к Махно
самые негативные чувства, считая его низким разбойником, и брезговал со-
юзом с ним.
   Как бы то ни было, случилось то, что случилось: Махно меньше  чем  за
месяц собрал многотысячную армию, осуществил молниеносный бросок  в  тыл
Врангеля, форсировал Сиваш и с тыла взял крепость Перекоп, которую крас-
ные командиры считали неприступной. Кстати сказать, то же самое  он  мог
бы сделать и без союза с красными, и союз ему понадобился только для то-
го, чтобы они ему не мешали осуществить свой план. Таким образом, путь к
наступлению на Крым, последний оплот Белой гвардии, был открыт, и судьба
гражданской войны решена.
   Фрунзе был в бешенстве от удач союзников-махновцев. Его  не  радовала
перспектива того, что лавры победы в войне достанутся не ему,  "прослав-
ленному красному командиру", а "гуляй-польскому атаману".
   Понятно, что и председатель РВС Троцкий был не в восторге  от  такого
поворота дел. Поэтому когда Фрунзе уже через десять дней  после  полного
разгрома Белой гвардии телеграфировал в Москву о необходимости  "превен-
тивного уничтожения махновских банд", его предложение тут же было  одоб-
рено. Тем более, все условия для этого были налицо: запереть выход с по-
луострова, окружить "банды" и перебить, как кроликов в мешке.
   До той поры проницательный, батько теперь сам себя загнал в ловушку.
   Впрочем, он предвидел такой исход и  постоянно  говорил  про  союз  с
красными как про временный, но не ожидал, что все произойдет так  быстро
и неожиданно. Внезапно напав на махновские части, недавние союзники уст-
роили настоящую резню почище варфоломеевской ночи.  В  лучших  традициях
Фрунзе, пленных не брали, а если брали, то сразу расстреливали.
   Одновременно в Харькове были арестованы идеологи Махновии -  анархис-
ты-набатовцы.
   Отступление махновцев морем осложнялось еще и тем, что после  бегства
армии Врангеля в крымских портах практически не  осталось  пароходов.  С
большим трудом мне удалось разыскать рыбацкий баркас для Нестора  Ивано-
вича, его боевой подруги Галины Кузменко и штаба. Когда  мы  отчалили  в
Румынию, Махно приказал мне поднять на  мачте  черный  флаг  и  поклялся
отомстить кровавому предателю Фрунзе.
   Зиму мы провели в горной румынской деревушке, где нас  приютила  одна
добрая вдова. Отсыпались, отъедались, залечивали раны. У батько  к  тому
времени было тринадцать сабельных и огнестрельных ранений. Галина угова-
ривала Нестора Иваныча остаться в тихой Румынии, но он и слышать об этом
не хотел: спал и видел, как отомстит ненавистному Фрунзе.
   Только сошел снег и немного подсохло, в апреле 21 года  мы  совершили
тачаночный рейд на Украину. Подлинным триумфом стало появление  Махно  в
его родном Гуляй-Поле. Большевики уверяли  земляков  Махно,  что  батько
давно нет в живых, поэтому его появление на родной земле можно  сравнить
по эффекту разве что только со вторым пришествием. Нестор Иваныч  произ-
нес речь, в которой объявил о восстановлении Южноукраинской трудовой фе-
дерации - Махновии. Крестьяне тут же отрыли на огородах промасленные об-
резы, и наше войско за несколько дней выросло до нескольких тысяч  чело-
век.
   Все лето мы охотились за Фрунзе, но к тому времени, как  нам  удалось
выследить его мобильный штаб, он поставил на свою охрану целый  отборный
полк. Кроме того, ему удалось запугать  местное  население  карательными
операциями: те деревни, которые нас явно поддерживали, подвергались вар-
варским артиллерийским обстрелам. В довершение ко всему, красным уже  не
приходилось воевать на два фронта и когда Фрунзе запросил у Москвы подк-
репление, его армия выросла до миллиона человек. Миллион против неполных
десяти тысяч!
   Силы были явно неравными - красные буквально давили нас массой  своей
кавалерии. Нам приходилось сражаться один против ста. И мы побеждали!
   Был случай,  когда  трое  махновцев  во  главе  с  легендарным  Щусем
расстреляли из пулеметов целую роту красноармейцев. Но и наши потери бы-
ли ощутимы. К тому же, советская власть пошла на хитрость:  она  обещала
крестьянам землю, и наивные хлеборобы стали  сотнями  покидать  батькино
войско. Впервые за все время войны на батько напала депрессия: он  осоз-
нал бессмысленность борьбы. Заныли старые раны, и Нестор  Иваныч  совсем
захворал, стал нервным и злым, чего с ним раньше не случалось.
   Три года войско держалось исключительно на энтузиазме батько,  и  вот
теперь, когда он больше не зажигал соратников своей энергией, оно  стало
потихоньку разваливаться.
   В августе, когда батько был уже фактически невменяем - с  трудом  пе-
редвигался, но бредил при этом идеями всемирной анархии - боевые  друзья
уговорили вернуться его в Румынию, чтобы залечить там раны.
   Дорога была непростой: красные шли по пятам, а нам предстояло  переп-
равиться через Днепр и Днестр, не считая мелких  рек.  Каждую  переправу
Нестора Иваныча прикрывала группа пулеметчиков-смертников, которые ценой
своей жизни давали ему возможность уйти от погони. 16 августа  в  районе
Кременчуга мы с боем форсировали Днепр. Наш жалкий плот красные  обстре-
ливали из пушек - вода вокруг бурлила от раскаленной шрапнели. Махно ед-
ва не постигла участь Чапаева: на Днепре он был ранен  шесть  раз!  Лишь
только благодаря своим товарищам, буквально закрывавшим его своими тела-
ми, батько остался жив.
   Десять дней спустя мы подошли к Днестру.  К  тому  времени  от  всего
войска остался лишь сам батько и горстка его верных боевых друзей:  жена
Галина, старый друг и соратник анархист Волин, личный  охранник-пулемет-
чик, да и "черный комиссар" Лева Задов, то есть я. Пулеметчик был ранен,
и было ясно, что одному ему не справиться с прикрытием. Тогда я вызвался
ему в помощь. Мы залегли на высотке с двумя пулеметами,  и  пока  батько
переправлялся на тот берег, кинжальным огнем прижимали  роту  красных  к
земле. Патронов у нас было с лихвой, но воду в пулеметы заливать был не-
кому, и скоро мой "Максим" заклинило от перегрева. Я сбегал с  флягой  к
реке за водой, а когда вернулся и залил ее в пулемет  своего  напарника,
тот махнул мне рукой, чтобы я "давал деру". Эх, и то правда, не  умирать
же накануне своего пятнадцатилетия - я сиганул в Днестр.
   Сельский учитель (глава шестая, действие которой разворачивается на
   фоне украинской пасторали в духе Куинджи. Внезапный арест героя
   нарушает идиллию) В "Большом Энциклопедическом словаре" 1997 года из-
дания статья про Махно заканчивается лаконичными словами  "В  1921  году
эмигрировал за границу".
   Неискушенный читатель может представить  себе,  как  Нестор  Иванович
стоял в очереди за визой в румынское посольство, получал  разрешение  на
выезд в ОВИРЕ, заполнял анкету на выписку загранпаспорта (с графой  "су-
димости" были бы проблемы),  проходил  таможенный  досмотр,  пограничный
контроль и т.д. и т.п.
   Все это разумеется, чушь: никакой "эмиграции" не было  -  как  я  уже
сказал, был бой за переход границы. Но пограничники все же были: когда я
доплыл до середины Днестра, то смог разглядеть, что батько и его подруч-
ные арестованы на румынском берегу  целым  отрядом  конной  жандармерии.
Очевидно, внимание румын было привлечено пальбой  со  стороны  соседнего
государства. Мне пришлось повернуть обратно на "родной берег".
 
   Когда я выбрался из воды подальше от злополучного места, передо  мной
встал вопрос, куда податься. И тут я вспомнил о старом пулеметчике,  по-
дарившем мне жизнь и погибшем за батько, его жену и  комиссара.  В  том,
что он погиб, я не сомневался: красные махновцев в плен не брали -  зна-
ли, что все равно сбегут. Звали этого пулеметчика  Василь  Макаренко,  а
родом он был из села Песчаный Брод. Я об этом знал потому, что он прихо-
дился односельчанином жене Махно Галине, и мы часто  заглядывали  в  эту
уютную деревушку, чтобы проведать ее "батькiв". В один из таких  визитов
я подружился там с дочерью Василя чернобровой красавицой Ганной и теперь
дал себе слово во что бы то ни стало увидеться с ней и рассказать о  ге-
роической смерти ее отца.
   В ближайшем бессарабском городке (в Дубоссарах?) я выменял комиссарс-
кую кожанку на буханку хлеба, лохмотья, нищенскую суму и посох и,  заде-
лавшись попрошайкой-беспризорником, отправился на родину Макаренко.
   Впервые за последние годы я почувствовал себя не грозным и всесильным
подручным командира или атамана, а бесправным подростком. Все кто ни по-
падя могли дать мне пинка под зад, не говоря  уже  о  словесных  издева-
тельствах, типа "бог подаст", и оскорблениях. В драной холщовой  суме  у
меня был припрятан верный маузер с ручкой, до блеска  отполированной  не
по-детски твердой ладонью, но ведь не "пускать в расход" каждого обидчи-
ка! Вот так я и вкусил сполна все прелести мирной жизни.
   Как бы то ни было, еще до первого снега я притопал в Песчаный Брод  -
живописное село, раскинувшееся белыми мазанками по холмистым берегам из-
вилистой речушки Черный Ташлык. Известие о смерти отца Ганна  восприняла
почти спокойно: она давно уже не мечтала увидеть его в живых,  зная,  на
какое дело и против кого он отправился. Само собой получилось так, что я
остался у нее на зиму, а по весне, на Красную Горку, мы  поженились  (не
хочется употреблять это современное казенное "официально зарегистрирова-
ли брак"). Так я стал Александром Макаренко. Я женился на Ганне в  твер-
дой уверенности, что проживу с ней до конца жизни и что у нас будет  де-
сять детей и тридцать внуков, из которых образуется  отдельное  село,  а
когда придет "курносая", мы умрем в один день, взявшись за руки.  Навер-
ное, так бы оно и случилось, кабы мы жили где-нибудь на спокойном остро-
ве, например, в Австралии. Но Россия, а заодно и Малороссия, никогда  не
бывает безучастна к судьбе своих сыновей. Эх, мать... Но не  буду  забе-
гать вперед.
   Мирная передышка обволакивала сладкой дремой. Она представлялась веч-
ной, словно капельмейстер эпохи сменил музыкальную программу: после  бе-
шеного фокстрота революции и войны, в котором дни наступали на ноги  не-
делям, дымный воздух наполнился тягучими бесконечными романсами,  плавно
переходившими из одного месяца в другой и третий...
   Середина двадцатых годов прошла без событий. Время остановилось. Если
бы я не работал школьным учителем, то не смог бы отличить воскресенье от
остальных дней недели, как не отличали этого мои односельчане. Лишь уче-
ники точно знали, когда наступит заветный седьмой  день,  в  который  не
нужно идти на урок... Календарь - вот источник исторических пертурбаций!

   Наше село долгое время существовало как бы на Марсе. Радио  тогда  не
было, газеты до нас не доходили. Уполномоченные по хлебозаготовкам обхо-
дили нашу благословенную землю стороной по той простой причине, что хле-
ба у нас не было. Вот ведь все как просто: кто везет, на том и едут.
   Мы не везли - нам везло. Но главное, нам повезло с партийцем, которо-
го городская ячейка отправила к нам организовывать  комунну.  Звали  его
Серафим Мокролапов. До прихода к нам он работал на криворожском (от Кри-
вого Рога, а не от "кривой рожи") механическом заводе. В земледелии  он,
понятно, был не в зуб шестеренкой, и хитрые крестьяне убедили его в том,
что наиболее прогрессивная революционная культура - это конопля. Из нее,
мол, можно печь лепешки, варить щи и пускать корни на соления.
   Кроме того, в сушеном виде она заменяет  табак  и  благодаря  особому
воздействию на мозги позволяет решить проблему самогоноварения.
   Подозреваю, что Мокролапов купился именно на  последний  пункт,  пос-
кольку у него было задание от партии "искоренить пьянство".
   Конопля действительно оказалась панацеей от напастей советской  влас-
ти:
   хотя ее питательные свойства были более чем сомнительные,  наше  село
очень удачно выпало из плана хлебозаготовок,  за  невыполнение  которого
могли последовать суровые репрессии, и получило в райцентре  Добровелич-
ковка почетный статус образцово-безалкогольного. При  этом  удивительным
образом закрывались глаза на то, что вся комунна во главе с  председате-
лем ходила под "вечным кайфом". Хотя, если  задуматься,  то  ничего  не-
объяснимого в этом не было, если учесть, что своим  "рекордным  урожаем"
мы неизменно делились с тем же начальственным райцентром.
   С переходом на сеяние и сбор конопли остановившееся время и вовсе за-
мерло. Когда я пытаюсь что-то вспомнить из той  поры,  в  ушах  тихонько
постукивает маятник ходиков, а перед глазами нарисовываются белые  стены
хаты. Причем маятник отбивает удары не монотонно: они то усиливаются, то
затухают, будто не отмеривают время, а очерчивают хронологические круги,
   - а стены не просто беленые, они неприступно-белые, но в то же  время
бестелесно-бесцветные, и их умозрительная осязаемость  угадывается  лишь
по слабым теням от неровностей побелки.
   Именно в эти бесконечные светлые вечера, проведенные на набитом соло-
мой матрасе с Ганной, ко мне пришло название  моего  будущего  романа  -
"Сто лет одиночества". Одиночества не "среди", а "от". От маятника часов
и белых стен, от теплых бедер жены, от конопляной делянки и  Мокролапова
с его "Радянщиной", от зернистого звездного неба над головой и, главное,
от самого себя. И я бы обязательно написал этот роман еще в 1925-м году,
если бы не чувствовал одинокой отстраненности от него.
   А еще вспоминается сон, который снился мне каждую ночь на  протяжении
нескольких лет. Ровная залитая солнцем степь с  проложенными  через  нее
рельсами - идеальная плоскость, расчерченная надвое двумя  параллельными
прямыми, сходящимися у горизонта. Полная тишина. На рельсах стоит броне-
поезд. Я лежу на крыше бронепоезда и смотрю в небесно-синюю даль над со-
бой. Небо не загнуто куполом, а распрямлено в бездонный океан,  уходящий
отражением моего взгляда в сакральные космические глубины. В этих  почти
запредельных глубинах, если очень пристально приглядеться, можно  разли-
чить белесые небрежные мазки смутных петроглифов, в которых с  волнующей
заданностью угадывается  таинственный  и  простой,  жуткий  и  радостный
смысл. Из ночи в ночь я читал эти надписи, такие понятные в моем  сне  и
теряющие смысл при пробуждении. Да, они оказывались бессмысленны в  обы-
денной жизни: в них было столько же практической пользы для земного  су-
ществования, как в математических таблицах - для скручивания цигарки.
   Как бы бесконечно ни длилась  вечность,  наступает  момент...  Иногда
этот момент бывает роковым, иногда - историческим, но никогда от него не
приходится ждать пощады. И вот, наступил момент коллективизации. Текущий
момент, так сказать. В начале лета 1929 года на  место  Мокролапова  был
назначен "десятитысячник" - спец по колхозам. В земледелии он был  такой
же дока, как и его предшественник, но зато четко  знал  линию  партии  и
объявил коноплю "опиумом". В смысле "опиумом для народа". Мокролапов был
заклеймен кулацким пособником и сослан... в Пржевальск (если кто не  по-
нял, почему я поставил многозначительное троеточие, то поясню: этот  го-
род на берегу Иссык-Куля как раз славится выращиванием опиумного мака).
   Про коллективизацию говорить неохота. Да и неинтересно. Скажу только,
что, будучи ее очевидцем, я не утерпел и с натуры описал все, как  было,
со всеми перекосами, перегибами и головокружениями от успехов. Книга пи-
салась... нет, скорее, отливалась в опоку действительности легко и  неп-
ринужденно. И название подобралось красивое и звучное:  "Поднятая  цели-
на". Когда я перечитал свой труд, то возомнил себя великим  писателем  и
во мне загорелось идиотское желание тут же показать свое творение Стали-
ну. Но, конечно, не для того, чтобы  получить  Сталинскую  премию,  а  с
целью дать понять вождю, что не все идет так гладко, а по большому  сче-
ту, и вовсе не идет. Наивный я тогда был, слов нет: думал,  вождь  проч-
тет, прослезится, тут же поймет, что совершил ошибку, даст указание вер-
нуть все на круги своя и поклянется "обычаями предков"  покаяться  перед
партийным съездом, а потом вдруг вспомнит, что мы с ним встречались  еще
при жизни Ильича, "да-да, било дэло", и мы с ним разопьем бутылочку  ду-
шистого грузинского коньяка "под сурдиночку".
   В августе 1930 года, когда партия подводила итоги первого этапа  кол-
лективизации, я отправился в Москву, в Кремль. И тут меня подвел  старый
опыт: я, понимаете, привык, что  в  конце  десятых  годов  все  делалось
по-простому. Ну, я и всучил охраннику на  воротах  свою  рукопись,  мол,
"передай Иосе" - он, сволочь, мне еще подмигнул,  типа  сейчас  передам,
погоди, браток, а сам усиленный наряд вызвал, чтобы меня повязали.
   Про последующие события я в новой главе расскажу, а в конце этой  до-
бавлю только, что от моей "Поднятой целины" одно название осталось.  Так
что если вам попадется в руки одноименная книжка, знайте: это не я напи-
сал.
   Оружейник с улицы Незабудо