Пристрастия

   Ваш любимый писатель?
   Даже если  бы я не называл имен,  мои пристрастия будут очевидны из
всего,  что здесь написано.  Ну, конечно, Мандельштам, Платонов, Фолк-
нер. Конечно же Пушкин, Гоголь, Достоевский...
   Но почему,  интересно,  выходит: если Достоевский - то уже не Толс-
той?
   Сопоставление - и почти  неизбежное  противопоставление  этих  имен
давно  стало  общим местом.  Это уже как тест,  говорящий не столько о
классиках,  сколько о самом пишущем:  по характеру предпочтений  можно
судить о некоторых свойствах личности.
   (Так, почему-то парами существуют для нас, кстати, Пастернак и Ман-
дельштам, Цветаева и Ахматова. Или у немцев Гете и Шиллер.)
   В разные годы для меня больше значил то один,  то другой. Достоевс-
кого я просто узнал позже, уже в институтские, сравнительно зрелые го-
ды. До этого он у нас просто не издавался. Может, потому я обращаюсь к
нему теперь чаще и нахожу в нем для себя больше.
   Может, мне оказалось ближе мироощущение человека без семейного прен
дания.  А может быть,  дело в том,  что при всем величии  Толстого  он
представляется мне более умопостижимым: кажется, что, сосредоточившись
или поднатужившись, ты сам бы мог до чего-то подобного дойти. В Досто-
евском есть что-то принципиально для меня недоступное, непостижимое.
   Впрочем, стоило бы, наверное, раздельно говорить о творчестве Толс-
того и о его личности.  Дожив до 82 лет,  он вместил в себя едва ли не
все доступное человеку,  в том числе бездны мрачнейшие. Нет ничего не-
лепей, чем изображать из себя последователя Толстого: как можно сопос-
тавлять  себя  с этой противоречивой полнотой,  с этой безмерной слож-
ностью? Результат бывает жалким до комизма. Кажется, доктор Маковицкий
рассказывал о толстовце-румыне,  который под впечатлением "Крейцеровой
сонаты" оскопил себя - и, наведавшись потом в Ясную Поляну, был потря-
сен, убедившись, насколько сам его кумир не укладывается в рамки собс-
твенной проповеди.
   В зависимости от поворота взгляда можно увидеть у Достоевского  ги-
пертрофированное  развитие  того,  что Толстому представлялось частным
случаем, болезненным исключением среди нормальной, всем очевидной жиз-
ни.  Но  можно увидеть и у Толстого предельное исследование лишь одной
духовной возможности, одной идеи, частной для Достоевского.
   Может быть,  потому Достоевский смог написать сочувственную  статью
об  "Анне Карениной",  а Толстой ограничился лишь известным брезгливым
замечанием об ущербности героев Достоевского.
   Толстому не хватало у Достоевского ясности,  здоровья,  простоты. А
Достоевский,  отдавая должное величию "Войны и мира",  писал Страхову:
"Явиться... с "Войной и миром" - значит явиться после... нового слова,
уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и вы-
соко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него,
гением нового слова".
   Толстой довел до вершины повествовательные возможности XIX века. Он
не хуже Фрейда ощущал и темные глубины подсознательного,  иррациональ-
ного,  libido,  но сам в них не погружался,  оценивая и описывая все с
позиций отстраненного, рационального здравого смысла. Про себя он знал
о жизни,  думается,  несравненно больше,  чем мог или считал возможным
выразить:  сам его литературный инструментарий не был приспособлен для
описания некоторых вещей.
   Достоевский оказался,  пожалуй, более созвучен будущему веку. Толс-
той в большей мере принадлежит прошедшему.  Он,  в частности, довел до
предела рационалистическое убеждение этого века, что все нужно (и мож-
но) проверить критерием самоочевидной логики. Даже религия его и этика
вполне  рациональны.  Я  довольно поздно узнал его знаменитую запись в
дневнике 5 марта 1855 года о  возможности  посвятить  жизнь  основанию
"новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа,
но очищенной от веры и таинственности, религии практической".
   Религия "без веры и тайны",  на  одном  лишь  практическом  здравом
смысле:  век не видел в этом contradictio in subjecto; не видел и выс-
ший выразитель века - Лев Толстой.
   1978-1988


                          "Лошадь в одноконной упряжке"

   Ваш любимый герой?
   На немногие вопросы анкеты я мог бы ответить так же уверенно и  од-
нозначно, как на вопрос о наиболее близкой, ценимой мною в мировой ис-
тории личности,  иначе говоря, о человеческом образце. Уже много лет -
и неизменно - для меня это Альберт Эйнштейн.
   Казалось бы, почему именно он, гений науки, мне, в общем-то, недос-
тупной? Но дело ведь не в науке и не в гениальности. Я готов лишь вчу-
же восхищаться,  например,  Альбертом Швейцером,  сознавая, что даже в
мыслях не могу себя с ним сравнивать.  Чтобы бросить все прежнее  ради
некой  идеи,  а  потом  выдерживать многолетнюю подвижническую жизнь в
тропиках, соответствовать представлениям, не позволяющим убить ненаро-
ком даже комара... - нет, для всего этого надо было обладать качества-
ми, превосходящими обычные человеческие, мне, во всяком случае, недос-
тупными. Ведь даже близкие Швейцеру люди, искренне желавшие быть рядом
с ним,  долго этой жизни выдержать не смогли - морально и просто физи-
чески.
   В Эйнштейне же - при всей его гениальности - столько близкого мне и
понятного.  Эта житейская неприхотливость,  это нежелание зависеть  от
вещей, готовность обходиться минимумом в одежде и обуви, это безразли-
чие к деньгам, к славе, вообще к внешним обстоятельствам жизни...
   Я испытываю странное удовлетворение при мысли, что именно такой че-
ловек совершил величайшее открытие века, изменившее наши представления
о самом мироздании,  и в результате оказался достаточно рано  избавлен
от  забот о хлебе насущном,  без горечи и ненужных испытаний оставаясь
всю жизнь самим собой. Он вызвал бы мое восхищение независимо от науч-
ных достижений. И все-таки хорошо, что именно он создал теорию относи-
тельности.  Есть тут какая-то высокая справедливость - редкая в  нашей
жизни.
   Странно выглядит автобиография,  которую Эйнштейн написал незадолго
до смерти.  (Он сам не без иронии  назвал  этот  текст  "некрологом".)
Здесь нет обычной родословной, не приведены даже имена родителей и да-
та собственного рождения;  лишь однажды вскользь упомянуто, что он ев-
рей.  Говорится  с  первых же строк о проблемах прежде всего научных и
философских - главные события для него происходили в области духа.
   Долгое время его мало интересовала государственная  и  национальная
принадлежность.  Он был гражданином Германии,  потом Швейцарии,  потом
снова Германии.  "Не имеет значения, где ты живешь... - писал он Максу
Борну.  - Я нигде не пустил глубоких корней... Сам беспрестанно скита-
юсь - и везде как чужак...  Идеал для такого человека,  как я, - чувс-
твовать себя дома везде, где со мной мои родные и близкие".
   То, что он еврей,  помогли ему ощутить, по словам самого Эйнштейна,
"больше неевреи,  чем евреи".  Не принадлежавший ни к какой  конфессии
или религиозной общине,  противник любого национализма,  он поддержал,
однако,  сионистское движение,  увидев в нем единственное убежище  для
гонимых.  Проблема трагически обострилась, когда в 1933 году он вынуж-
ден был покинуть страну, где родился, чтобы уже не вернуться в нее ни-
когда.  Впоследствии он не желал, чтобы даже его труды выходили в Гер-
мании - "из чувства еврейской солидарности".
   Стал ли он своим в Соединенных Штатах,  стране, где получил приют и
удостоился всевозможных почестей?  "Вот уже семнадцать лет, как я живу
в Америн ке,  - читаем мы в одном из его писем,  - но дух этой  страны
остался  мне совершенно чуждым.  Надо избегать опасности стать поверх-
ностным в мыслях и чувствах, а эта зараза здесь носится в воздухе".
   До конца дней этот подлинный гражданин мира ощущал себя одиноким во
времени - по отношению к поколениям предков, и одиноким в пространстве
- по отношению к любой стране.  Но не свидетельствует ли такое  одино-
чество  о  высшей степени личной свободы,  олицетворением которой Эйн-
штейн представляется мне во всем:  в жизни,  в научной деятельности, в
общественно-политической активности,  которая становилась порой вынуж-
денной, ибо для все большего числа людей он оказывался воплощением со-
вести,  духовной  и  просто  житейской опорой в трагических перипетиях
эпохи?
   "Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной
ответственности,  - писал Эйнштейн, - противоречили моему резкому пре-
дубеждению против сближения с людьми и человеческими  коллективами.  Я
всегда  был  лошадью  в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем
своей стране,  государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи
вызывали у меня тягу к одиночеству,  и с годами стремление вырваться и
замкнуться все возрастало.  Я живо ощущал отсутствие понимания  и  со-
чувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармони-
ческое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть сво-
ей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется незави-
симостью от мнений,  обычаев и пересудов и от искушения  строить  свое
душевное равновесие на шаткой основе".
   Он ведь  и  в  науке  шел путем одиноким,  вырываясь из устоявшихся
представлений. И надо отдать себе отчет, какого интеллектуального, ду-
ховного,  да просто человеческого мужества потребовал этот прорыв мыс-
ли, какой внутренней свободы от господствующих авторитетов, от привыч-
ного,  казавшегося  единственно верным взгляда на мир.  А когда теория
относительности стала получать блестящие подтверждения, он уже был за-
нят  другим  поиском,  который потребовал многолетних усилий и который
сам Эйнштейн назвал в одном из писем "бесплодным" -  попыткой  создать
единую теорию поля.  Уже после смерти Эйнштейна стало все чаще звучать
мнение,  что он и в этой области предвосхитил многие позднейшие догад-
ки. Ну, а если бы, допустим, нет? Разве не остался бы этот человек для
нас тем же образцом духовного,  интеллектуального мужества и  верности
себе, достойным восхищения искателем истины?
   "Нет ни одной идеи,  относительно которой я был бы убежден, что она
выдержит испытание временем, - писал Эйнштейн в 1949 году М. Соловину.
- Я вообще не уверен, что нахожусь на правильном пути, и в глубине ду-
ши недоволен собой. Да иначе и быть не может, если ты обладаешь крити-
ческим  умом  и честностью,  а чувство юмора и скромность позволяют не
терять равновесия вопреки внешним воздействиям".
   Какими понятными и близкими кажутся мне эти слова о чувстве юмора и
скромности!  Или  те,  где  Эйнштейн формулирует свое этическое кредо:
"Что должен делать каждый человек,  это давать пример чистоты и  иметь
мужество серьезно сохранять этические убеждения в обществе циников.  С
давних пор я стремлюсь поступать таким образом -  с  переменным  успе-
хом".
   Наука для такого человека означала отнюдь не только профессию,  за-
нятие среди прочих. Его отношение к ней можно назвать в каком-то смыс-
ле  религиозным.  Зарабатывать  на  жизнь Эйнштейн предпочел бы чем-то
другим - стоит вполне всерьез отнестись к его желанию стать, например,
смотрителем маяка.  Наука влекла его возможностью чистейшей,  ничем не
замутненной свободы.  "Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, - писал
он в речи к 60-летию Макса Планка,  - что одно из наиболее сильных по-
буждений, ведущих к искусству и науке, - это желание уйти от будничной
жизни с ее мучительной жестокостью и пустотой, уйти от уз вечно меняю-
щихся собственных прихотей... Но к этой негативной причине добавляется
позитивная.  Человек  стремится каким-то адекватным способом создать в
себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодо-
леть мир,  в котором он живет,  но и для того,  чтобы в известной мере
попытаться заменить этот мир созданной им  картиной.  Этим  занимаются
художник,  поэт,  теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый
по-своему...  Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно
чувству верующего или влюбленного".
   Что до религии как таковой, то Эйнштейн как-то сказал, что верует в
Бога Спинозы, который являет себя в гармонии всего сущего, но не в Бо-
га, который возится с поступками людей, награждает и наказывает. "Я не
хочу и не могу также представить себе человека,  остающегося  в  живых
после телесной смерти,  - что за слабые души у тех, кто питает из эго-
изма или смешного страха подобные надежды... Мне достаточно испытывать
ощущение вечной тайны жизни".
   Незадолго до  смерти он назвал себя в одном из писем "глубоко рели-
гиозным неверующим".  В смысл этих слов стоит вникнуть. Ибо этот чело-
век в самом деле был, как немногие, причастен к некой великой тайне.
   1989


                                   Опыт смерти

   Вопрос анкеты: Как бы вы хотели умереть?


                                        1

   Раз-другой в жизни я как бы примерял смерть - и не помню страха.
   Однажды во  время игры в городки чьей-то сорвавшейся битой мне уго-
дило в висок.  Я понял это, лишь когда очнулся. Даже боли не успел по-
чувствовать,  но четко помню,  как подумал: ну вот я и умираю. Затихал
гул - как будто удалялся самолет, потом я открыл глаза, увидел над со-
бой перепуганное лицо приятеля. Он был мне так благодарен за то, что я
остался жив.
   Было беспамятство от наркоза при операции.  Вполне мог бы после нее
не проснуться - легкая смерть.
   Однажды я  плавал  в шторм,  огромная волна вдруг захлестнула меня,
увлекла вглубь, перевернула. Я помню, как подумал безо всяких отчетли-
вых чувств: только бы не стукнуло головой о камень. Накануне на сосед-
нем пляже разбился и утонул один военный.
   А потом долго еще томился по испытанному тогда ощущению,  по растя-
нутому мигу, когда меня охватила, влекла и переворачивала страшная и в
то же время нежная сила, с шершавыми бурлящими пузырьками по коже...
   Но нет, это все как бы еще не настоящее. Что мы можем на самом деле
знать об этих мгновениях,  когда ты - лишь поле борьбы небытия с быти-
ем, и даже не совсем уже ты, вот что главное?
   Но ведь, в конце концов, все с этим справлялись.
   Писательское желание:  умереть так, чтоб можно было осознать и опи-
сать миг перехода.


                                        2

   Говорят, никому не дано правдиво описать смерть: все будет умствен-
ная реконструкция. Но вот как это делает Платонов:
   "Никакой смерти он не чувствовал - прежняя теплота тела была с ним,
только раньше он ее никогда не ощущал,  а теперь будто купался в горя-
чих обнаженных соках своих внутренностей... Наставник вспомнил, где он
видел эту тихую горячую тьму:  это просто теснота внутри его матери, и
он снова всовывается меж ее расставленными костями,  но не может  про-
лезть  от своего слишком большого старого роста.  Видно было,  что ему
душно в каком-то узком месте,  он толкался плечами и силился  навсегда
поместиться" ("Происхождение мастера").
   Или в "Чевенгуре":
   "Дванов увидел  вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с
бровки на дно,  как будто сбитый ломом по ноге.  Он не потерял  ясного
сознания и слышал страшный шум в населенном веществе земли,  приклады-
ваясь к нему поочередно ушами катящейся головы...  Он сжал  ногу  коня
обеими руками,  нога превратилась в благоуханное тело той,  которой он
не знал и не узнает,  но сейчас она ему стала нечаянно  нужна.  Дванов
понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в забве-
нии своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий удовлетворен-
ный покой.  Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был рож-
ден в беспамятстве матери:  семя размножения,  чтобы новые люди  стали
семейством. Шло предсмертное время - и в наваждении Дванов глубоко во-
зобладал Соней.  В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в
первый  раз узнал гулкую страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству
мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепе-
щущим крылом".
   Правда ли это?  Тут больше, чем правда. Такого не мог бы рассказать
сам вернувшийся к жизни Дванов.
   Или вот: "Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: от-
нялось небо,  исчез бронепоезд,  потух светлый воздух,  остался только
рельс у головы.  Сознание все больше сосредоточилось в точке, но точка
сияла спрессованной ясностью. Чем больше сжималось сознание, тем осле-
пительней оно проницало в последние мгновенные явления.  Наконец, соз-
нание  начало видеть только свои тающие края,  подбираясь все больше к
узкому месту, и обратилось в свою противоположность" ("Сокровенный че-
ловек").
   С этим можно сравнить только вершины Фолкнера:
   "Он был еще жив, когда начал падать с седла. Сперва он услышал гро-
хот,  а еще через миг понял,  что, вероятно, почувствовал удар, прежде
чем услышал выстрел. И тут обычное течение времени, к которому он при-
вык за тридцать три года своей жизни,  нарушилось. Ему показалось, что
он ударился о землю,  хотя он знал, что еще не долетел до нее, еще па-
дает,  а потом он перестал падать,  очутился на земле и,  вспомнив все
раны в живот,  какие ему довелось видеть,  подумал:  "Если я сейчас не
почувствую боль, значит, конец". Он жаждал почувствовать ее и никак не
мог понять,  почему она медлит.  Потом он увидел провал, бездну где-то
над тем местом,  где должны быть его ноги и,  лежа на спине, он видел,
как  через  эту бездну тянутся оборванные и спутанные провода нервов и
чувств,  слепые,  как черви, тоньше волоса, они ищут друг друга, чтобы
снова соединиться, срастись. Потом он увидел, как боль, словно молния,
прочертила пустоту.  Но она пришла не изнутри,  а откуда-то извне,  из
такой знакомой,  уходящей от него земли.  "Постой, постой, - прошептал
он.  - Подступай потихоньку, не вдруг, тогда я, может быть, тебя выне-
су. Но она не желала ждать. Она с ревом обрушилась на него, подбросила
его и скорчила...  И тогда он вскрикнул:  "Скорей! Скорей же!" - глядя
из кровавого рева вверх, на лицо, с которым его навеки связал, сочетал
этот выстрел" ("Деревушка").
   Сравним это с описаниями классиков прошлого века. Вот Толстой:
   "И вдруг ему стало ясно,  что то, что томило его и не выходило, что
вдруг  все выходит сразу,  и с двух сторон,  с десяти сторон,  со всех
сторон... Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не нахо-
дил его.  Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и
смерти не было.
   Вместо смерти был свет.
   - Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!
   Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгно-
вения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась
еще два часа" ("Смерть Ивана Ильича").
   А вот как умирает чеховский врач:
   "Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец... Стадо оленей, необык-
новенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало ми-
мо него;  потом баба протянула ему руку с заказным  письмом...  Сказал
что-то Михаил Аверьяныч.  Потом все исчезло, и Андрей Ефимович забылся
навеки" ("Палата N 6").
   Чувствуется, что Чехов и Толстой все-таки люди  рационального,  ес-
тественно-научного века; век, к которому принадлежали Платонов и Фолк-
нер,  уже больше знал о кошмарах и образах бессознательного и  о  том,
как их выразить.  Этому веку дано, может быть, подойти к какому-то ве-
ликому синтезу; он его пока не осилил, но вспышки иногда пробиваются.
   Я знаю единственную писательскую попытку описать опыт  собственного
умирания:  Василий Розанов,  как добросовестный исследователь, пробует
диктовать и просит записывать свой предсмертный бред:  "От  лучинки  к
лучинке.  Надя,  опять зажигай лучинку,  скорее, некогда ждать, сейчас
потухнет.  Пока она горит,  мы напишем еще на рубль.  Что такое сейчас
Розанов? Странное дело, что эти кости, такими ужасными углами поднима-
ющиеся, под таким углом одна к другой, действительно говорят об образе
всякого умирающего...  Все криво,  все негибко,  все высохл