съездить к маме и что она просит привезти шерстяной пла-
ток.  Откуда-то и про это узнали: вдруг она получает в подарок шерстя-
ной платок. Кто послал - неизвестно...
   (Чем кончилась история,  не знаю; она была рассказана после пьяного
тоста дяди Левы: "Хотя мой брат в тридцатом году чуть не арестовал ме-
ня...")
   - Году в тридцать первом (или тридцать втором,  сейчас не помню)  я
из  энтузиазма вызвался раньше срока в армию.  Два года,  прибавленные
отцом в метрике,  позволяли. Тогда это было дело чести, не всех брали,
нужна была справка, что твой отец не лишенец, то есть не лишен избира-
тельных прав.  А это было переменчиво: сегодня не лишен, завтра лишен.
Я как раз проскочил.
   Послали меня почти в родные места,  в местечко под Винницей, у тог-
дашней польской границы.  Я ходил в обмотках,  потом получил  кирзовые
сапоги,  а потом папа прислал даже хромовые.  На шинель я как-то сзади
пришил много мелких пуговиц - для красоты.  И в  таком  виде  пошел  в
клуб,  на танцы. Там меня увидел начальник штаба, но ничего не сказал.
А на другой день вызвал из строя:  два шага вперед!  Подошел  сзади  с
ножницами и все пуговицы срезал.
   Где-то на втором году службы увидели,  что у меня хороший почерк, и
взяли писарем в штаб. И вот как-то я шел по Виннице. Мне казалось, что
все должны на меня смотреть.  Новая шинель. Хромовые сапоги, хоть я не
имел права их носить.  Кобура,  хоть и пустая.  И вдруг меня окликают.
Оказался знакомый из местечка,  некто Ройтман.  "Как ты оказался в ар-
мии? Откуда у тебя наган?"
   Словом, через несколько дней в часть пришло заявление:  как это об-
манным путем сумел проникнуть в Красную Армию, да еще у самой границы,
сын адвоката,  лишенного избирательных прав? Адвоката! Бедняк, у кото-
рого  было двенадцать детей!  И кто это написал?  Человек,  у которого
отец владел крупорушкой. Я в тринадцать лет ходил к нему работать, го-
нял лошадей,  он вечером расплачивался со мной за это крупой,  то есть
кормил кашей.  Все зависть,  смешная местечковая зависть: ишь, ходит с
наганом, как будто лучше нас.
   Меня вызвали в штаб,  сначала накричали, потом начальник штаба - он
был умный человек - говорит:  "Поедем к вам в Уланов".  Запрягли лоша-
дей,  поехали.  Созвали собрание в клубе.  Все пришли. Начальник штаба
говорит: "Вот пришло такое заявление, пусть, кто написал, выступит". И
вот этот Ройтман выходит и все повторяет: что отец - адвокат, хотя на-
логов не платит,  но получает деньги  за  практику.  А  какие  деньги?
Крестьяне приносили кто яиц, кто курицу.
   Тогда выступил фельдшер,  он недавно туда приехал. Спрашивает этого
Ройтмана:  "А вы сами кто?" - "Я?  Кровельщик". - "И работаете в арте-
ли?" - "Зачем?  Сколько сделаю, столько получу". - "Значит, сами част-
ник?..  Да как вам не стыдно! Вы все тут бедняки. Человек с семнадцати
лет работает, комсомолец. Вам бы гордиться, что один из вас удостоился
такой чести, служит в армии, а вы завидуете, пишете заявления".
   Тут я тоже взял слово. Говорю: "А кто был твой отец? Кто на вас ра-
ботал,  когда мне было всего тринадцать лет,  а вы со мной расплачива-
лись кашей?.."
   В общем, проголосовали: кто за то, чтобы я остался служить в армии?
Все подняли руки.
   А Ройтман потом приходил ко мне в Москве, извинялся. Он стал дирек-
тором магазина.  У него были дочери, он знал, что у меня сыновья, при-
ходил посмотреть. Потом обижался, что его дочерями пренебрегли...
   - Были самые голодные годы,  когда я служил в армии. Я тайком носил
хлеб одной еврейской семье.  Распорол  подкладку  шинели,  совал  туда
хлеб, а то прямо же за подкладку сыпал кашу. Однажды встретил меня на-
чальник штаба.  "Что у вас в шинели?" - "Так и так", - объясняю. "Вер-
нитесь,  выложите  все и скажите командиру,  что вы арестованы на пять
суток".  Я еду все-таки отнес, они совсем голодали. После доложил, как
положено, сдал пояс, оружие, отсидел пять суток. А потом прихожу и по-
даю начальнику штаба рапорт для передачи командиру полка с жалобой  на
него.  (Прямо  высшему  начальству я жаловаться на своего командира не
имел права.) Он прочел,  велел мне рапорт порвать. Я отказался. Он еще
трижды  меня вызывал,  сначала приказывал,  потом просил отказаться от
жалобы.  Он боялся,  на него уже многие жаловались, грубиян был. Но не
антисемит, антисемитизма тогда, между прочим, такого не было, как сей-
час.  За это судили...  В общем,  разрешил отдавать им мой хлеб. Потом
его, говорят, расстреляли, как врага народа.
   - Я тогда глупый был, комсомолец, во все верил. Однажды стояли мы в
охране у тюрьмы.  Нас послали в подвал.  А там сидят двое, муж и жена,
на шее у них такие деревянные колодки, вроде хомута, чтоб не могли ше-
вельнуть головой и лечь не могли.  Требуют, чтоб отдали золото. Кормят
селедкой, а пить не дают. Они сидят плачут. Нас послали, чтоб мы пого-
ворили,  как евреи с евреями.  Я был глупый,  во все верил.  Я говорю:
"Слушайте,  зачем делать глупостей? Отдайте им эти деньги, стоит из-за
них мучиться?" Они плачут,  им же больно:  "Откуда у нас золото?  Были
две пятерки, их забрали, а больше - откуда?" Потом их отпустили, у них
действительно не было. А другие отдавали. Одна женщина, говорят, стала
кричать: "Нет у меня золота!" - и так затрясла головой, что у нее рас-
пустились волосы и оттуда посыпались пятирублевки...  А что, этими зо-
лотыми когда-то жалованье выдавали. Я думал, так надо.
   Папа считался в семье самым умным,  образованным и удачливым.  Если
бы он после армии вернулся на киностудию к Эйзенштейну,  я мог бы  ро-
диться  в непростой семье.  Но уже появилась жена,  надо было думать о
заработке.  Он кончил лесной техникум и всю жизнь проработал в дерево-
обрабатывающей, бумажной и полиграфической промышленности.
   Нищая московская  молодость.  Чтобы  брюки выглядели глажеными,  их
клали под матрац. (Еще я пользовался этим уроком.) На свидание с мамой
папа одалживал пиджак приятеля.
   Фотография. У папы значки Осовиахима и Ворошиловского стрелка (ско-
рей всего чужие, одолженные вместе с пиджаком). Мама в берете чуть на-
бекрень.
   Как-то он  угостил маму пирожным,  и у них не осталось 40 копеек на
трамвай. Пошли пешком. Вдруг он увидел на земле красненькую - тридцат-
ку.  Отмыл ее,  они пошли в магазин, купили курицу, всякой снеди. И на
трамвае поехали домой.
   - Как-то году в тридцать седьмом меня послали в арбитраж,  я должен
был там встретиться с Н. Вот мы встретились, ждем арбитра. Н. говорит:
"Еще есть время,  я выйду на минутку, покурю". И вышел. Проходит мину-
та, другая, третья, является арбитр - а его нет. Ждем. Наконец я гово-
рю: "Сейчас выйду, поищу его". Ищу - нигде нет. Что делать? Звоню сво-
ему директору: так и так, Н. исчез. Пришлось перенести арбитраж. А че-
рез три для Н.  является,  черный, отощавший. Оказывается, он во дворе
стал прохаживаться, глядеть на окна. А там было германское посольство.
К нему подошли:  "Что вы тут делаете?" Посмотрели бумаги в портфеле. А
у него почерк был такой,  что сам не мог прочесть. Ну, подержали и вы-
пустили все-таки.
   Тогда брали кого-нибудь каждый день.  Как-то я пошел в свой  нарко-
мат.  Хотел перейти улицу, вдруг вижу - машины черные, одна за другой.
Я остановился посмотреть.  Тут кто-то сзади: "Ваши документы!" Я гово-
рю:  "А вы кто такой?" Показывает книжечку. Я говорю: "У меня паспорта
нет,  только пропуск".  - "Покажите. - Забрал пропуск. - Пройдемте". Я
говорю: "А в чем дело?" - "Там узнаете". Привели, там в коридоре сидит
человек пятнадцать.  "Сидите ждите". Не помню, сколько я ждал, наконец
вызывают: "Харитонов!" - "Я!" - "Вот ваш пропуск, идите. Только больше
не смотрите,  куда не следует". - "А что я такого сделал?" - "Подумай-
те".
   Потом я узнал, что там проезжал Сталин.
   Это восприятие  человека,  который мало что понимал и ничего не хо-
тел, только чтобы его не трогали.
   - Однажды вызывает меня председатель фабкома,  предупреждает, что о
нашем разговоре никто не должен знать,  и говорит: "Директор фабрики -
не наш человек.  Ты слушай,  что он говорит,  и все мне докладывай". Я
так испугался,  что попросил увольнения и на два месяца уехал к маме в
Уланов. Директор меня отпустил, он все понял. Ему то же самое говорили
про меня, чтобы он доносил. Тогда всех стали забирать. Одно время бра-
ли поляков,  всех подряд. Потом наше начальство. Нашего наркома, гово-
рят, арестовали прямо в лифте...
   Приближалось время, когда на свет должен был появиться я.
   1978-1987


                          Родившийся в тридцать седьмом



                                   Гороскоп

   Год моего  рождения - 1937 - вызывает у многих моих соотечественни-
ков чувства особые.  Это был год,  когда террор  достиг  вершины,  год
арестов, пыток, расстрелов, год общего страха.
   Этот страх  погнал  мою маму из Москвы:  когда пришла пора меня ро-
жать, она уехала подальше от столицы, в Житомир, к тете.
   Я порой думаю:  не сказалось ли это на мне,  не вошло ли что-то  из
тогдашнего воздуха в мою душу и кровь?  Есть ведь такое ненаучное мне-
ние, что впечатления, полученные женщиной при беременности, сказывают-
ся на потомстве. Нечто подобное экспериментально подтвердил библейский
Иосиф,  добиваясь пестроты овечьего стада. Во всяком случае, состояние
земных  дел в день рождения влияет на судьбу новорожденного не меньше,
чем расположение звезд.  Известен вид гороскопа:  восстановить хотя бы
по газетным сообщениям,  что происходило в этот день - 31 августа 1937
года.
   По-украински - 31 серпня.  Вторник.  В этот день в Москву вернулись
стратонавты Я. Украинский и В. Алексеев, совершившие полет на субстра-
тостате.  Летчик Задков вылетел с мыса Барроу к ледоколу "Красин".  По
местному  радио  - передача для домохозяек:  передовая газеты "Правда"
("Прогрессирующими,  невиданно быстрыми темпами растет культурный уро-
вень  многочисленных  трудящихся  масс Советского Союза"),  концерт из
произведений Чайковского и Танеева.  А накануне покончил жизнь  самоу-
бийством председатель украинского Совнаркома Любченн ко - "запутавшись
в своих антисоветских связях и,  очевидно, боясь ответственности перед
советским  народом за предательство интересов Украины".  В тот же день
назначен его преемник Бондаренко.  В Испании мятежники  атаковали  Эль
Пардо  и  Университетский городок.  В Китае японские войска взяли кре-
пость Усун.  В Подвысоцком районе разоблачена контрреволюционная орга-
низация  во  главе  с секретарем райкома.  В этот день произведено 200
штук грузовых и 5 штук легковых автомобилей  "ЗИС".  Академик  Лысенко
объявил  о получении новой формы пшеницы,  "равной которой нет во всей
мировой коллекции".  Продолжался разбор Страстного монастыря в Москве.
В  деревне  Златополье  на Украине арестован священник Сергей Ивахнюк,
восхвалявший немецких фашистов и троцкистов. Тухачевская Марья Никола-
евна, 1907 г.р., решила поменять свою фамилию на Юрьеву. В театре Вах-
тангова шла комедия "Много шума из ничего".
   Я выделял для себя эту дату, 31 августа 1937 года, в чужих воспоми-
наниях,  дневниках и рассказах, пытаясь представить одновременное сос-
тояние жизни разных людей в разных местах.
   В этот день генетик Владимир Павлович Эфроимсон был выгнан с волчь-
им билетом "за бесполезность работы",  а подготовленный им материал по
генетике шелководства уничтожен. Томас Манн в швейцарском городке Кюс-
нахт работал над очередной главой "Лотты в Веймаре", потом гулял с же-
ной в лесу. Было ветрено. В. Н. Горбачева, жена поэта С. Клычкова, по-
лучила в этот день телеграфное уведомление о том,  что поэта Н. Клюева
нет больше в Томске - возможно, перевели в тюрьму. Но был ли он вообще
к тому времени жив?
   О чем думал 31 августа 1937 года Д.  Хармс? Я знаю, что он писал 12
августа:
   Я плавно думать не могу -
   Мешает страх.
   Может, в тот день им было написано вот это,  с непроставленной  да-
той:
   Как страшно тают наши силы,Как страшно тают наши силы,
   Как страшно тают наши силы...Как страшно тают наши силы...
   Или вот это: август 1937-го, без числа:
   Довольно ныть.  И горю есть предел.Довольно ныть.  И горю есть пре-
дел.
   Но ты не прав. Напрасно ноешь.Но ты не прав. Напрасно ноешь.
   Ты жизни ходы проглядел,Ты жизни ходы проглядел,
   Ты сам себе могилу роешь...Ты сам себе могилу роешь...


                                       Дом

   Едва оправившись, мама вернулась со мной в Москву. Так что на своей
родине,  в Житомире, я, собственно, никогда не бывал - если не считать
нескольких недель после рождения.  Но этого я не могу помнить,  как не
могу гордиться великими земляками. Кажется, их и не было - черта осед-
лости, не более.
   Мы жили в общежитии при деревообделочной фабрике на улице  Сайкина.
Это был барак в виде буквы П: в одном крыле шестнадцать дверей, в дру-
гом шестнадцать,  посредине туалет. Вот этот туалет, метров шесть, ро-
дителям разрешили приспособить под жилье.  А кухня была в особом бара-
ке: огромная плита с двумя топками, не то что на тридцать две - на сто
кастрюль. Но мама готовила у себя, на плитке - и вот ведь свойство мо-
лодости: это время вспоминалось им потом как счастливое.
   А в 1938 году дед купил у цыганского табора халупу в Нижних  Котлах
и позвал построиться рядом любимого сына,  моего папу. Папа сумел раз-
добыть у себя,  на деревообделочной фабрике,  стройматериалы по  госу-
дарственной  цене  - по тем временам (как и по нынешним,  впрочем) это
было большое дело.  Деньги дал родственник,  вошедший в долю.  Дедушка
выхлопотал  разрешение  на  постройку  сарая - дом в таком месте никто
строить бы не разрешил.  Нашли плотников,  и они за воскресенье и  две
ночи подвели дом под крышу.  Более того, в этом едва готовом доме печ-
ник тут же сложил печь. А существовало, оказывается, правило, не знаю,
писаное или неписаное:  если в доме есть печь, то это уже жилье и сно-
сить его нельзя.  В понедельник в этот едва готовый  дом  въехала  вся
семья вместе со мной. Потом были долгие конфликты с пожарной охраной и
разными другими инстанциями, дело разбиралось в суде, родителей оштра-
фовали за самовольное строительство на 25 рублей,  но дом уже стоял, и
тот же суд внес его в реестр жилых владений Москвы под номером 5а.
   Знаменитые москвичи любят в интервью вспоминать Москву своего детс-
тва - существенный элемент самой начальной духовной пищи; это запечат-
левается на всю жизнь.  "Что для вас значит Москва? - спрашивают их. -
Какое  место памятно вам больше всего?" И те вспоминают арбатские дво-
ры,  Чистые пруды или,  допустим,  Хамовники.  Я этой Москвы в детстве
почти не видел. Места моего детства даже трущобами не назовешь.
   Сейчас таких домов в Москве,  пожалуй,  и не осталось.  Я вспоминаю
его,  когда вижу некоторые старые фотографии,  вид сверху с  какого-то
высокого этажа:  скопище деревянной убогой рухляди. Это воспринимается
уже как этнография, как про индейцев Амазонки. Что утварь, что жилище,
что одежда. А речи, разговоры! А газетные статьи, а эстрадные шутки по
радио! Морок, ужас.
   Но это была наша жизнь. И мы вовсе не считали ее плохой.
   Дом с трех сторон был окружен стенами и заборами заводов: эмалекра-
сочного и шлакобетонного.  А может,  только одного эмалекрасочного,  а
шлакобетонный располагался напротив,  уже не уверен. На ближней свалке
постоянно  валялась бракованная продукция вроде эмалированных металли-
ческих табличек для домовых номеров и названий улиц;  здесь  же  можно
было подобрать и гвардейские значки,  и, говорят, даже ордена. Орденов
я не видел, а гвардейских значков у меня было несколько: игрушки воен-
ных лет.  Повешенное для просушки белье здесь чернело от копоти, когда
начинала дымить труба.  Еще одну металлическую трубу поставили уже при
мне вне заводских стен,  прямо у спуска к нашим домам.  Она была горя-
чая,  и от нее всегда пахло испарениями горячей мочи, поскольку прохо-
жим, особенно мальчишкам, интересно было наблюдать, как с шипением ис-
паряется, прикоснувшись к трубе, ароматная струя.
   Я сказал: у спуска к нашим домам. Они действительно стояли как бы в
яме,  и от дороги к ним надо было спускаться. Поэтому их часто залива-
ло.  Иногда простун пали подпочвенные воды.  Как-то мама  вымыла  пол,
отошла к керосинке,  где жарилась рыба, смотрит: на полу лужа. Она ре-
шила,  что плохо вытерла,  сделала это тщательней,  но вода проступила
опять,  а потом поднялась так, что приходилось ходить по доскам, поло-
женным на кирпичи.
   За водой мы ходили "на гору", к колонке у Варшавского шоссе. Смутно
помню,  как  в самом начале войны мы туда же,  на гору,  карабкались в
бомбоубежище. Подъем был скользкий, кругом темень. И само бомбоубежище
помню: тусклый свет, лица, ощущение пыли, земли над головой...
   Зато внизу,  в другую сторону, была Москва-река, речной порт, песок
на берегу, не природный, сгруженный с барж. Купаться там было нельзя -
вода в нефтяных разводах;  но,  помнится,  купались.  А самые памятные
впечатления - когда спускали и поднимали водолазов, привинчивали и от-
винчивали шлемы скафандров. Я часто туда бегал...
   Черт побери,  и это город моего детства? Пожалуй... Редко доезжал я
на трамвае дальше Даниловского рынка или Большой Полянки,  где был Дом
пионеров.  Помню в окрестностях целые кварталы разрушенных в войну до-
мов. Если и видел что-то еще - это в память не запало.
   Но в том-то и дело: и дымящуюся черную трубу, и пустырь напротив, и
трехцветную речку Вонючку (о которой чуть дальше) я вспоминаю с тем же
добрым чувством,  с каким Эрих Кестнер,  допустим,  вспоминал  волшеб-
но-прекрасный  Дрезден  своего детства:  "Если я действительно обладаю
даром распознавать не только дурное и безобразное, но также и прекрас-
ное, то потому лишь, что я вырос в Дрездене. Не из книг узнавал я, что
такое красота.  Мне дано было дышать красотой, как детям лесника - на-
поенным сосной воздухом".
   Снова и снова вглядываюсь в себя, стриженного под нуль, тощего, ды-
шавшего многие годы детства запахом горячей мочи от черной трубы,  ко-
потью от уродливых заводов, вонью реки Вонючки... Как это отпечаталось
на моем человеческом устройстве,  вкусах, характере? Что-то тут не так
просто. Надо подумать.


                              Пейзажи моего детства

   Что было для меня в детстве природой? Откос окружной железной доро-
ги, поросший вьюнками; мы называли их граммофончиками (сюда приходили,
чтобы помахать рукой машинисту). Пустырь напротив; цветы и травы, про-
раставшие там среди камней и мусора,  до сих пор знаю лучше,  чем  всю
флору последующих лет:  подорожник,  белый клевер, который мы называли
кашкой,  куриная слепота (было известно: если сок попадет в глаз - ос-
лепнешь;  никто, впрочем, не проверял), ромашка, полынь; в канавах ле-
беда, лопухи, крапива. А во дворе событием стал однажды проросток кар-
тофеля у заводского забора: белый, мертвенный, хрупкий.
   Недалеко от наших домов в Москву-реку впадала река Вонючка. Я видел
это название и на одной городской карте,  на всех других река  звалась
Котловка;  сейчас она упрятана в трубу. Эта река действительно благоу-
хала изрядно и каждый день меняла свой цвет:  буро-зеленый,  буро-жел-
тый, буро-красный. Воду красил кожевенный завод, стоявший повыше.
   И все же это была природа, такая же значительная, как настоящие ле-
са, луга, сады и реки, в которых можно было купаться.
   Да, удивительней всего, пожалуй, убеждаться, что это тоже, оказыва-
ется, могло питать душу, что качество этой духовной, так сказать, пищи
вовсе не однозначно сказывается на свойствах организма.
   Мне вспомнились рисунки детей из концлагеря Терезин.  Даже  сейчас,
когда он превращен в музей, там, кажется, можно сойти с ума. А они ри-
совали цветы,  и солнце,  и игры - все, что рисуют дети в другой, нор-
мальной для человека жизни. Воспитатели, поощрявшие их рисовать, наде-
ялись,  что они, если выживут, смогут стать полноценными, неискалечен-
ными людьми. И, может,