не зря надеялись*.
   Решает все-таки способность души усваивать и перерабатывать внешние
впечатления,  как перерабатывает организм во что-то  полноценное  даже
скудную телесную пищу. Здесь нет прямой зависимости: чем питаешься, то
из тебя выйдет.  Если,  конечно,  не доводить до крайности, за которой
начинается рахит, цинга, чахотка и психозы.
   Ведь и  духовный  пейзаж тех лет никак не назовешь полноценным.  Мы
просто не знали многого и важнейшего в своей культуре.  Для детей  той
поры не существовало даже Достоевского,  Есенина, не существовало ико-
нописи и мировой живописи, Пастернака и Мандельштама, Цветаевой и Бул-
гакова,  Платонова и Бабеля. Ахматову мы знали только по характеристи-
кам ждановского доклада:  полумонахиня, полублудница, Зощенко присосе-
дился там же какой-то полуобезьяной;  моему тогдашнему пионерскому ра-
зумению не совсем было понятно,  почему оба оставлены в живых  (врагов
полагалось  расстреливать).  Зато в пятом классе мы должны были прохо-
дить по учебнику Бабаевского "Кавалер Золотой Звезды" (при всем  своем
добронравии отличника я этой книги,  правда,  не прочел до сих пор. Но
что-то читал,  и почище). Помню, учительница демонстрировала нам обра-
зец потешного символизма:  "И перья страуса склоненные в моем качаются
мозгу".  Мы от души ржали, учительница грустно улыбалась: она когда-то
любила это.  В Музей изобразительных искусств я сходил однажды на выс-
тавку подарков Сталину:  запомнился бисерный кошелек, изделие безрукой
женщины, она вышила его пальцами ног; портрет Сталина, выгравированный
на зернышке риса,  - его надо было смотреть в микроскоп... Боже, Боже!
А песни из репродукторов, а карикатуры в журнале "Крокодил"! А незабы-
ваемая первая учительница Мавра Алексеевна - та,  что била первоклашек
линейкой по пальцам и по "кумполу" (меня, впрочем, не била, я был доб-
ронравный).
   Что мне запомнилось из ее науки?  Два рассказа.  Один - про то, как
какой-то  ее знакомый поднял своего сынишку за голову - и оборвал шей-
ные позвонки,  так что мальчик умер.  Это засело как практическое зна-
ние:  нельзя  поднимать человека за голову.  А второй:  как евреи едят
лапшу.  Она у них длинная-длинная, так что они наматывают ее на что-то
вроде колодезного ворота,  только поменьше (так я понял), и затягивают
постепенно в рот.  Этот рассказ, помнится, меня смутил. Потому что про
евреев  я все-таки немного знал,  но никогда не видел ни такой длинной
лапши,  ни таких приспособлений.  Позже я подумал,  что так в ее мозгу
преобразился слух об итальянских спагетти.
   Но вот  ведь  выучился,  кое-что знал даже после нее.  Сейчас этому
впору удивляться.  Насколько мы все-таки зависим в своем  развитии  от
внешних условий?
   (Вот сейчас уже появляются воспоминания людей,  которые выросли при
телевизоре,  которым доступна стала литература,  не существовавшая для
нас. Но она не затронула и их: новые времена - новая бездуховность.)
   Конечно, развитие многих из нас оказалось задержано. Интеллигенты в
первом поколении,  мы не имели наследственных библиотек - свою  первую
этажерку я заполнил сам.  У прежних аристократов,  у интеллигентов по-
томственных сословная и семейная традиция облегчала личный поиск - ос-
новные,  первоначальные понятия, вкусы, правила были заданы едва ли не
от рождения;  отсюда ранняя зрелость и Пушкина,  и Пастернака. Мне все
это пришлось вырабатывать долго,  непоследовательно, порой мучительно,
все подвергая переоценке.
   Но, может, эта потребность в усилии значила для души не меньше, чем
доступность пищи?  Может,  главное было в этом усилии, в этом душевном
труде?  А вот готовность к нему,  наверное, задается отчасти природным
устройством, отчасти воспитанием. В семье нам все же привили понятия о
честности,  совестливости,  доброте,  труде.  И была,  в конце концов,
классика  -  первостепенная  духовная  пища.  Были Пушкин и Лермонтов,
Толстой и Чехов, и по репродуктору звучала великая музыка.


                                    Поколение

   Я поздно осознал свою принадлежность к поколению,  даже как бы соп-
ротивлялся чувству этой принадлежности,  как сопротивлялся духу време-
ни, моде. В этом сопротивлении есть, наверно, что-то "неблагочестивое"
(слово,  которым  Томас Манн обозначал позицию священнослужителей,  не
откликавшихся на потребность времени в религиозном обновлении).  Впро-
чем,  время само, помимо моего желания, лепило и лепит меня, мой образ
мира.
   Поколение - это, между прочим, те, чье сердце откликнется на песен-
ки  Утесова или Шульженко,  для кого "Под звездами балканскими" или "В
лесу прифронтовом" пахнут воспоминаниями,  талым  снегом,  керосиновой
лампой,  вкусом лекарств, первой влюбленностью. Любители нынешних пев-
цов и ансамблей поймут друг друга через много лет лучше, чем я их.
   Или вот это:  в 1946 - 1947 годах мальчишки начинали  во  множестве
болеть за "Динамо",  самую популярную - после сенсационных гастролей в
Англии - футбольную команду; годом позже - за ЦДКА. Болельщиков "Спар-
така"  и  "Торпедо"  среди моих одноклассников были единицы,  их время
пришло еще лет через пять.  По этой примете можно определять  если  не
возраст, то болельщицкий стаж.
   Я помню, как впервые услышал о баскетболе, - в Белоруссии, в город-
ке Добруш,  куда моего отца послали после войны работать  на  бумажную
фабрику. Приятель Марик Веберов, сын портного, приехал из большого го-
рода - из Гомеля и рассказывал про необычную игру, где мяч забрасывают
в корзину, висящую на столбе. Я мог понять все, кроме одной подробнос-
ти: почему у этой корзины не было дна? Уж если забросили - так чтоб не
вываливалось, чтоб видно было.
   В волейбол у нас уже играли, а баскетбола не видели никогда.
   Я помню  фантастические рассказы про телевидение.  В одном из таких
рассказов человек заметил,  что за ним следят с помощью телевидения, и
разбил  подглядывающий объектив.  Представление об этом объективе (или
экране) было неожиданным,  мне казалось, что телевидение - это способ-
ность видеть на расстоянии как-то просто так...  не знаю. О приборах я
не думал.
   (Дивный сон о книге с движущимися картинками - он обернулся  нынеш-
ним ящиком.)
   Как будут вспоминать мои дети свой нынешний дом - с телевизором, но
без закутков,  чердаков,  чуланов,  крылечек? Квартиру без печки, окна
без морозных узоров на стеклах, без ваты и обломков елочных шаров меж-
ду рамами? Воздушные шары, уже не способные взлетать, - когда-то пред-
мет восторгов и переживаний, тема фольклора и поэзии. "Девочка плачет:
шарик улетел".  Теперь это из кино - почему-то нынешние шары у нас  не
летают.
   Может быть,  какое-то  следующее  поколение,  поколение бескнижной,
электронно-компьютерной цивилизации уже вообще не сможет  нас  понять.
Да мы будем ему и не очень интересны.
   Возможно, наше поколение останется последним, которое пережило вой-
ну и застало конечную фазу кровавой диктатуры.
   Помните, сверстники,  как прятались в бомбоубежище,  как по военным
московским  улицам  женщины  вели огромные колбасы-баллоны с газом для
аэростатов воздушного заграждения? Этих аэростатов было много в вечер-
нем небе над химзаводом имени Карпова.  Помните газеты,  которыми были
оклеены стены?  Те, что над кроватью, читаны-перечитаны, прямо и вверх
ногами:  поздравления товарищу Сталину с 70-летием,  речь товарища Вы-
шинского на Генеральной ассамблее ООН,  военные действия в Корее, фут-
больный матч "Динамо" - ЦДКА - здесь нижний край был оборван, открыва-
лась грязно-желтая, в клопиных точках, фанера... с каким же счетом за-
кончился матч?..
   Помните хлебные карточки,  очереди,  хлеб с довесками? Как-то Марик
Веберов, придя ко мне, упал в обморок - от голода. Мы-то сами не голо-
дали.
   Я помню,  как к нашему дому приходили нищие - не те нищие,  которых
встретишь теперь в электричке,  пухлые от запоя инвалиды, а настоящие,
они благодарили за горбушку хлеба;  я видел, как они потом перебирали,
вынув из мешка,  черствые,  заплесневелые сухари.  Это была  настоящая
нужда,  настоящий голод. Иногда находилось для них и что-нибудь из ве-
щей.  Остаток рубахи,  тряпицу,  годную к употреблению,  - все брали с
благодарностью. Слава Богу, теперь не побираются ради куска.
   В Добруше был лагерь для военнопленных немцев, их водили на работы.
Они раскрасили фабричную Доску почета под мрамор - не отличишь от нас-
тоящего  - и,  как рассказывали,  умели делать замечательные кольца из
тюбиков для зубной пасты. Я иногда смотрел, как они под охраной играли
в футбол на фабричном стадионе.  Это была потеха:  стукнет по мячу - и
сам падает. От слабости, как я понял потом. Однажды я столкнулся с ни-
ми  по  пути  из магазина,  где только что выстоял с карточками долгую
очередь за хлебом.  Группу вела низкорослая женщина с винтовкой, плен-
ные  шли  нестройной толпой,  и такой у них был жалкий вид,  что помню
свою презрительную мальчишескую мысль: "Вояки! А весь мир покорить хо-
тели!" Один, поравнявшись со мной, жалобно попросил: "Брот, брот! Хле-
ба!" И я ему кинул маленький довесочек.
   Я-то под немцами не жил,  враги были для меня абстракцией,  и нена-
висть к ним была отвлеченной.
   А несколько лет спустя на станции Лосиноостровская,  куда мы к тому
времени переселились, я видел других заключенных: на путях остановился
состав с зарешеченными товарными вагонами.  Из-за решеток смотрели ли-
ца, и я смотрел на них с любопытством. Преступники. Уголовники. Предс-
тавление об иных заключенных тех лет в моем сознании отсутствовало на-
чисто - родители сумели отгородить меня от этого знания.  Сейчас  даже
удивительно, как это удалось - им, школе, обществу.
   Наша ностальгия  по детству отравлена нечистой совестью.  Когда мои
сверстники, а тем более люди постарше перебирают сладостные московские
впечатления  о первом послевоенном мороженом или о "микояновских" тво-
рожках в лубяных коробках,  пионерские восторги и  мечты  о  полюсе  -
трудно теперь отвлечься от мысли, что в то же время, в те же дни, часы
и ночи почти по соседству люди страдали и умирали от пыток, истощения,
голода, издевательств.
   Я помню, как с удовольствием принял известие об аресте врачей. "Бе-
рия взялся за дело",  - сказал я,  мальчик, читавший газеты и знавший,
что Берия только что объединил под своей властью МГБ и МВД. Я не понял
тревоги мамы - она только покачала головой и проговорила:  "Что теперь
будет?"
   Мне было  пятнадцать с небольшим,  и я мог бы сказать с полным пра-
вом,  что ничего не знал,  ничего не понимал.  Даже в семьях, где были
арестованные,  ухитрялись держать детей в неведении. В каком же смысле
можно говорить сейчас о своей вине,  об ответственности  поколения  за
происходившее при нас?
   Ссылка на  неведение  в таком возрасте вряд ли может все объяснить.
Чтобы настолько ничего не замечать и ни о чем не  задумываться,  нужны
были какие-то личные качества:  несмелость ума,  податливость совести,
бессердечность,  жестокость, трусость; тут уж не отвертеться. Разве не
бессердечным (по меньшей мере) было мое удовлетворение арестом врачей?
И постыдней незнания - что при виде арестантов не шевельнулось у  меня
ни жалости, ни сочувствия; любопытство, с каким я на них смотрел, было
холодным,  отчасти брезгливым;  было жестокое  чувство  справедливости
происходящего и своего превосходства: я-то был не преступник.
   Не говорю  о старших своих современниках,  которым стоило бы глубже
копнуть подоплеку бесспорно имевшей место искренности и убежденной ве-
ры.  Не  говорю о варианте откровенной подлости,  лживости,  трусости,
шкурничества.  Но с какого-то возраста и наше детское алиби  перестает
срабатывать.
   Однажды ночью в нервном отделении Морозовской больницы, где я лежал
с туберкулезным менингитом,  поднялся необычный переполох, от которого
я проснулся. Мимо наших стеклянных боксов проносили новенького мальчи-
ка.  Его сопровождала мать,  молодая яркая дама,  и отец, особенно мне
запомнившийся:  очень маленький, в мундире серо-стального или мышиного
цвета,  с безжизненно-серым,  каким-то ночным при  свете  включившихся
ламп,  ничего не выражающим и в то же время пугающим лицом. Такое лицо
я видел единственный раз,  но потом не раз представлял его, когда слы-
шал о лицах ночных людей из МГБ.  Он был оттуда.  Мальчика срочно при-
везли с подозрением на серозный менингит.  Диагноз не подтвердился, на
другое утро его от нас перевели.  Все очень хвалили спокойствие и дос-
тоинство, с каким держалась наш дежурный врач Вера Васильевна.
   Это был 1949 год.  Я написал в больничную стенгазету стихи к 70-ле-
тию Сталина. Спасибо Вам, товарищ Сталин, за то, что каждый день и час
всегда Вы думаете и всегда заботитесь о нас.
   В соседнем боксе лежала тринадцатилетняя девочка,  больная  хореей.
Во  время  припадков  она  раздевалась догола - я смотрел на нее через
стеклянную перегородку,  на ее начавшую развиваться грудь, новое непо-
нятное любопытство томило меня...
   Но тут уже другая тема.
   1976-1988


                              Анкета Марселя Пруста



                                Штрихи к анкете

   Уже несколько лет я с интересом просматриваю анкету, которая публи-
куется в еженедельном приложении к немецкой газете "Франкфуртер альге-
майне". Она известна как "Анкета Марселя Пруста", хотя великий француз
был далеко не первым,  кто принял участие в этой  популярной  салонной
игре прошлого века.  Сам подбор вопросов,  кстати, отмечен духом этого
века:  что вы считаете счастьем,  а что несчастьем,  кем вы хотели  бы
быть,  какие черты особенно цените в мужчине и женщине, какой недоста-
ток кажется вам самым простительным,  кто ваши любимые герои и героини
в жизни и в литературе,  где вы хотели бы жить и как вы хотели бы уме-
реть,  ваш любимый художник,  композитор, поэт, писатель, ваше любимое
имя, ваш любимый цвет, цветок, птица? - и в том же роде.
   Что впечатляет,  пожалуй, больше всего - так это бесконечное разно-
образие ответов.  Редкие бывают хоть отдаленно схожи. Среди называемых
композиторов,  поэтов, художников множество таких, о которых я, напри-
мер,  никогда и не слышал.  Анкета напоминает об ограниченности любого
отдельного опыта. Она свидетельствует о том, что нет единственно "пра-
вильных",  единственно  "высоких"  вкусов,  единственно   "правильных"
взглядов  и представлений,  "правильного" образа жизни,  как нет "пра-
вильного", единственно красивого типа лица и "правильной" фигуры.
   (Вспоминается другая анкета,  верней,  психологический тест  времен
моего  детства:  на вопросы надо было отвечать сразу,  не задумываясь.
"Великий русский поэт?" - "Пушкин!" Это выпаливалось автоматически ед-
ва  ли  не  всеми,  как отзыв на пароль,  подтверждая лишь силу прочно
вдолбленных стереотипов.  Да ведь,  кстати говоря, в тогдашней отгоро-
женной от мира жизни мы просто и не могли знать многих имен. И как нам
было отвечать на вопрос "Где бы вы хотели жить?",  если мы  не  видели
других стран и городов,  просто не представляли реально других возмож-
ностей жизни?)
   Но вот что меня всегда занимало особенно: существует ли между отве-
тами  одного  человека какая-то взаимосвязь,  характеризующая его лич-
ность,  темперамент, свойства ума? Иными словами: закономерно ли соот-
носятся между собой литературные,  музыкальные, человеческие пристрас-
тия и предпочтения, а все вместе - с представлением, скажем, о счастье
и несчастье, о недостатках и достоинствах? Составляется ли из этих от-
ветов, как из фрагментов мозаики, какое-то не случайное целое?
   Сходными вопросами задавался в свое время герой моего  романа,  пы-
тавшийся по разрозненным фантикам составить представление о личности и
судьбе незнакомого человека.  "Всякий ли нос ко всякому ли  подбородку
приставишь?..  А если уж соединился такой нос с таким подбородком,  то
это определяет устройство гортани, а может, и пищевода, зубов и желуд-
ка".
   Ответы уклончивые, шутливые, неполные, неискренние - в любом случае
они что-то скажут о человеке, даже помимо его воли. Даже нежелание или
неспособность отвечать могут быть по-своему красноречивы. Меня, напри-
мер,  иные вопросы ставят в тупик.  Каков, скажем, мой любимый цветок?
Перебираю в уме:  все по-своему нравятся. Зависит иногда от букета, от
обстоятельств. Любимое имя? Я помню, как долго мы выбирали имена своим
детям - но,  остановившись на одном, тотчас к нему привыкали, оно свя-
зывалось с конкретным,  именно этим человечком, я любил теперь это имя
вместе с ним.
   Но, может,  эта  неотчетливость пристрастий тоже по-своему меня ха-
рактеризует - и связана с некоторыми другими моими чертами? С моей не-
любовью, например, к "жесткой" одежде, к стоячим воротничкам, к заско-
рузлой складке,  с тем,  что я предпочитаю пиджаку - мягкую куртку,  а
чемоданчику-"дипломат" - сумку,  которую можно смять и засунуть в кар-
ман?..
   Хотя о вкусах в одежде не мне рассуждать. Неумение быть модным лишь
отчасти  связано  со  свойствами характера - больше с обстоятельствами
жизни. С детства мне слишком часто приходилось носить одежду, покупае-
мую  на  вырост,  и до сих пор я неохотно расстаюсь со старыми вещами,
если их еще можно носить.
   Странное опять же дело:  никак не получается ответить кратко и  од-
нозначно,  все  тянет оговориться,  взглянуть с одной стороны,  с дру-
гой... Тоже характеризующая черта.
   Скажем, что я думаю о своих недостатках?  Как-то взялся их  у  себя
перебирать:  оказалось, мне присущи едва ли не все вообразимые, хотя и
в разной степени.  Кроме, пожалуй, глупости - но кто всерьез жаловался
на  свой  ум?  Разве что из кокетства.  Если не считать патологических
отступлений от нормы,  абсолютно глупых людей, может быть, вообще нет.
Можно быть недовольным своей памятью или математическими способностями
- это другой разговор.  Можно быть не способным к какой-то сфере  дея-
тельности, но оказаться весьма способным в другой. В уходе за животны-
ми своего стада,  например.  Или в домашних,  семейных  делах.  "Чтобы
иметь детей, кому ума недоставало?" Вот именно.
   Глупость - свойство скорей социальное,  чем индивидуальное. Глупеет
человек в толпе,  поддавшейся демагогии идеолога. Глупеет всякий, поз-
воливший идеологии подменить собственный ум, опыт, здравый смысл. Глу-
пеет человек, оказавшийся не на своем месте, занятый не своим делом.
   А вообще в каждом из нас заложены,  наверное, зачатки всех мыслимых
человеческих свойств. (Писатель - тот уж просто обязан знать любую че-
ловеческую слабость по самому себе.) В заскоках воображения ты  спосо-
бен видеть себя насильником, тираном, вором, предателем - да кем угод-
но.  И если не становишься им,  то просто ли потому, что не представи-
лось возможностей?
   (Так можно  приставить  к туловищу одного существа голову другого и
ноги третьего, тогда возникнет химера, гротеск, отвечающий комбинатор-
ной  способности  человеческого  ума.  Но  любой ли поворот в любой ли
судьбе можно вообразить?  Или зародыш судьбы до какой-то  степени  уже
заключен во внутренней сути, в структуре личности каждого? - а обстоя-
тельства лишь позволяют или не дают ей реализоваться?)
   Известен эксперимент,  показывающий,  что определенный (весьма  не-
большой)  процент  подопытных  животных реагирует на чужие страдания и
стремится их прекратить.  Животные способны и к самопожертвованию ради
других; эта способность генетически запрограммирована, она служит сох-
ранению рода - только ею тоже не все наделены в равной мере.
   Люди от природы бывают более или менее  чувствительны,  совестливы,
агрессивны.  Даже,  может  быть,  более  или  менее  предрасположены к
счастью. И попробуй пойми почему.
   Не это ли чувство внутренней предрасположенности заставляет  нас  с
интересом  прислушиваться к версиям о прошлых существованиях.  "Кем вы
были в прошлом рождении?" - кому-то, возможно, показалось бы не лишним
дополнить анкету и таким вопросом.
   1988-1994