проволочку, что тянется от моей макушки к зениту?.. По ней постоянно течет
ток, мощностью соизмеримый разве что с каким-нибудь космическим
мальстремом. Такая энергия - сквозь меня!

Неужели он способен видеть блуждающие здесь фантомы? слышать симфонические
исступления моих цикад? Неужели он... мне... ОДНОПРИРОДЕН?!

Закройтесь, глаза мои, не глядите!

Его внутренняя жизнь - надежно сокрыта. При всей его склонности к обильным
речам - оттуда он не сказал еще ни слова. Но я уже достаточно приблизилась,
и теперь, к сожалению, - вижу.

Плохи, плохи его дела.

Музы, одна за другой, его покидают. Возможно, громко сказанное слово потому
и необходимо ему, что хотя бы ненадолго заглушает беспрерывный шелест
удаляющихся крыл. Что ж... Музы по природе - женственны. А женщину ему не
удержать. Мифология полна страшных рассказов о том, как он преследовал нимф
и смертных девушек, как жестоко расправлялся со строптивицами, как был
низмен и завистлив в плотской корысти... Он - прекрасное чудовище. Это так.
Его нельзя не любить. Но любить его невозможно. Даже соперницы объединяются
в общей ненависти к нему, сплетаются, свиваются, жаждут... Я думаю,
когда-нибудь его растерзают вакханки. Слез будет!

О себе в этом смысле мне и подумать-то страшно. Что меня влекло?
Любопытство. Я долго отчужденно вглядывалась со стороны. Все было так
просто: подозрительный объект на предметном стеклышке. Это его усики. Это
его лапки. А вот так устроен стрекательный аппарат. При соблюдении техники
безопасности - никакой угрозы здоровью.

Теперь же во мне просыпается mizerere. Его судьба - в самых общих
очертаниях - вся передо мной, как узор на ладони. В этом узоре - какой-то
трагический излом. Судьба его печальна. Сквозь призму грядущего даже его
нестерпимый эгоцентризм становится возвышенно печальным.

                                    6.

Кажется, я поняла, из чего он сделан. Его сознание - зыбкая, не имеющая
устойчивых границ масса символов. Они все время движутся, образуя
бесчисленные комбинации. Ars combinatorica - его стихия. Но, скорее всего,
он сам далеко не всегда успевает улавливать импульсы, ведущие к очередной
перегруппировке, и не всегда способен ими управлять. Спонтанность и
рассудочность в равной мере ему свойственны, и это делает его
непредсказуемым.

И вот... буферный слой его души, специально оснащенный для производства
миражей, - то один, то другой, то третий... Все беспрерывно меняется,
пульсирует, ускользает, рассыпается. Бесконечная смена замков на песке,
смываемых водой и возводимых заново, иногда в течение считанных минут.

Удивительно! Его присутствие придает окружающему вид некой сложной
аллегории. Все указывает на все. Пространство заполнено взаимными
реверансами вещей. Бесформенное существование пронизывается сквозным
сюжетом. Я чувствую себя парящей над страницами чудесной книги и могу -
усилием воли - перевернуть страницу, назад или вперед...

О Мусагет! Я все про тебя знаю. Между нами - магнитное поле, в котором мир
наконец-то имеет смысл!

Я хочу прочесть тебя до конца. Может быть, ты - последний фолиант, который
я листаю с такой жадностью.

                                    7.

Мы не виделись целую вечность. Солнце, приближаясь к полудню, так палит,
что лиственный покров моей беседки начал заметно желтеть и редеть.

Я здесь давно не появлялась. Мною временами овладевает апатия, подобная
приступам малярии. Это бывает со мной, бывает...

После бурного прилива чувств - мучительный опустошающий отлив. Мне не
хочется в такие дни глядеть на белый свет. И я прошу всевышних, чтобы они
забрали меня к себе. Прикосновения жизни невыносимы. Они ранят, как наждак,
налагаемый на обожженную кожу. Родные не обращают на меня внимания.
Привыкли.

А я знаю, что рано или поздно я нырну в такую глубину, из которой еще никто
не выплывал. Эта Марианская впадина заполнена моими слезами. Но глаза мои -
сухие и горячие. И дни мои - сочтены.

Я прибежала к месту почти забытых встреч, почему-то надеясь, что он здесь.
Нет никого.

Сквозь переплетение ветвей, образующих свод беседки, на бледную траву
падают косые лучи. Маленькая желтая пяденица спускается по широкому листу.
Все тихо, соразмерно собственному непотревоженному бытию. Ничто не говорит
о кратковременном пребывании человека.

Горько... сладко... легко... с неизбывной давящей тяжестью в груди -
вздохнула я и пошла прочь.

Что мне здесь делать... без него?

И вдруг мой взгляд упал на что-то, вяло темнеющее в траве. Я наклонилась.
Так и есть. Это были тлеющие останки огромной темно- пурпуровой розы,
небрежно переломленной у самого венчика. Нервное движение раздраженного
божества.

Стоило мне так подумать, как что-то неуловимо изменилось во Вселенной,
что-то сдвинулось, переместилось, какой-то сверхчувственный флюид
сконцентрировался за спиною. Я медленно обернулась...

Он молча смотрел на меня - без обычной своей иронической улыбки, прямо и
серьезно. На короткой прямой, мгновенно соединившей наши зрачки, не было
никаких препятствий, заслонок и зеркал. Мне открылся бездонный шурф в
неведомые алмазные копи. Я шагнула, инстинктивно вытянув руки, и рухнула в
преисподнюю.

                                    8.

Прегадкий замызганный тротуар. Ни одного деревца, голые обочины, серые
панельные строения вдоль. Пыльно и чахло. Посреди тротуара, точнехонько на
пути пешеходов, - разверстый канализационный люк, черная вонючая дыра,
ведущая в подземную клоаку, где урчат и булькают сточные воды.

Ясно вижу мерзкое нутро с его ржавыми металлическими кишками, от которых
поднимается смрадный пар. И на самом краю люка - златокудрое дитя. Мальчик
лет четырех. Упирается в склизлые края поцарапанными коленками и маленькой
грязной ладошкой. А другой рукой тянется вниз, в воспаленное отверстие
городской утробы. А-а! Вот оно! На изгибе трубы, метрах в трех внизу,
блестит золоченая брошка в виде крылатого кольца с косым крестом внутри
(КАК я это вижу - непонятно, но ребенок это видит тоже, его усилия явно
целенаправленны...). Заинтересованных взрослых поблизости не видно. Люди
бегут себе мимо, не обращая на младенца ни малейшего внимания. Ребенок
тянется к желанному предмету, забыв обо всем на свете. Коленки его
скользят... Упадет ведь! Упадет!

Что-то во мне рванулось - и я обнаружила, что не имею ничего для
перемещения в пространстве.

Меня здесь нет?

Я дернулась изо всех сил - мне было нужно разорвать что-то державшее...
что-то, которое меня не пускало...

Тщетно. Меня здесь нет.

Я кричу, не издавая ни звука.

И вижу : дитя меня слышит. Оно поворачивает ко мне лицо с огромными синими
глазами, в которых стоят слезы безмерной обиды... Два синих соленых озера
горестного недоверия ко всему на свете.

Я снова дергаюсь, крича. Боже мой! Ребенок меня слышит, но, поворачиваясь
на крик, он окончательно теряет равновесие, конвульсивно выгибается,
взмахнув руками, и, даже не пытаясь зацепиться за край, падает вниз...

Тьма застилает мне взор. Я рвусь и бьюсь, как только может биться в
судорогах бестелесное и безгласное человеческое существо... Видимо, я теряю
сознание... потом вдруг прихожу в себя - и все повторяется. Пыльный
тротуар. Черное пятно люка. Ребенок в неутолимом стремлении к тому, что
всего дороже. Вскинувшиеся над золотой головкой беспомощные руки... Снова,
снова, снова...

Длинная сухая травина царапает мне плечо. Лежу навзничь под дырявым пологом
осыпающейся беседки. С трудом отрываю голову от земли и приподымаюсь на
локте.

Он стоит рядом. И смотрит. Сверху вниз.

- Ну и орала же ты!- в голосе сочувственные нотки.

Он подает мне руку, и мы садимся рядом на ствол орешника, всегда служивший
ему скамьей.

Он молчит. И я знаю, что он знает, что я знаю про ребенка.

- Что я... кричала?

- Не надо, маленький,- кричала ты,- Она не настоящая!

- Он погиб.

Мусагет близко посмотрел мне в лицо. И тихо, но отчетливо произнес: "И ты
погибла!". Он был совершенно серьезен.

Маленький гейзер взорвался у меня в мозгу - и ледяной струей ударил в
правый висок. Я вскочила и, задыхаясь, начала говорить.

Пока я говорила, его голубые глаза делались все уже, словно он щурился в
ярости или в приступе сарказма. Свойственный ему общий приятный румянец
лица рассыпался по щекам желчными пятнами, вокруг крыльев носа и под
бровями явственно проступила синева...

- Ты все погубил! Такую радость, такой свет! Мумия, почему-то вздумавшая
разлагаться, - вот во что ты превратился, монстр! Сам себя истребил в
погоне за иллюзиями... Сначала отгородился от смертных, презрев их за
простоту, потом истомился ядовитой завистью... Лепись теперь к чужому
теплу, ищи ветра в поле! Никто тебя не ждет. Никому ты больше не нужен. И
не будешь нужен! Никогда!

- Дура! - процедил он сквозь зубы, когда я, наконец, задохнулась,-
Сумасшедшая. Уродка.

Он был теперь в изысканнейшей фрачной паре. Высокий воротничок
накрахмаленной рубашки твердо упирался в надменный подбородок - по моде
двадцатых годов девятнадцатого века. Черный шелковый галстук небрежным
бантом покоился под воротничком, пронзенный серебряной булавкой в виде
одноногого петушка, сверкающего одиноким брильянтовым зрачком.

Я опешила. А Мусагет, бледный, но спокойный, широко улыбаясь, любовался
произведенным впечатлением. Один его глаз был явно темней другого.

Он поднял красного дерева трость, увенчанную жреческим кадуцеем, и,
презрительно морщась, толкнул меня ею в грудь... Я пошатнулась, но устояла.
Только голова опять закружилась...

                                    9.

... дергаюсь, крича. Мощный толчок выбрасывает меня на пыльный асфальт. Я
вскакиваю, словно меня обожгло, и, судорожно вытянув руки, едва успеваю
подхватить ребенка. Он вырывается с громким плачем, извивается, даже,
кажется, пытается укусить. Я двинуться не могу, перехватываю его за ручки,
за ножки, что-то бессмысленно шепчу, целую мокрые горячие щеки... На
секунду мальчик вдруг умолкает, смотрит мне в лицо прояснившимися глазами,
прижимается ко мне почти невесомым тельцем.

- Спасен!- проносится у меня в голове.

Но тут он делает отчаянное движение, я вздрагиваю - и выпускаю его из рук.

Черная дыра разверзается у меня под ногами. Дитя с нечеловеческим воем
падает вниз. И я падаю, не делая попыток удержаться...

- Ой, как плохо!- думаю на лету, - так плохо еще никогда, никогда не
бывало!

До трубы, на которой блестела брошка, метра три лететь. Но, как Алиса в
кроличьей норе, я падаю, размышляя и озираясь. Голубая футболка моего
мучителя мелькает где-то впереди... или внизу... Вдруг она исчезает. Я
зависаю над пропастью и вижу, как мимо меня, вверх, трепеща мерцающими
крылышками, проплывает неизъяснимой красоты серебряная птичка.

В следующее же мгновение раскаленный железный прут вонзается мне в левый
бок.

Меня здесь нет.

МЕНЯ НИГДЕ БОЛЬШЕ НЕТ?!
  

Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи - М.Лозинского, И.
Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.

1996 год

Опубликовано впервые
  
 



Марина Саввиных

                           ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
                  (этюды о женской непоследовательности)


                                НЕРОНИАКТЕЯ  

                                    1.

Занялось где-то возле Большого цирка, где много мелочных и текстильных
лавок. Огонь пожрал их в несколько часов.

Рим полыхает шестые сутки. В руинах Целий и Палатин. На Форуме горячий
ветер взвивает шевелящуюся рыжую пыль. Маленький храм Весты утонул в облаке
сажи. Весталки разбежались. Кому дело до священного огня, когда
огонь-преступник рвет и гложет Вечный Город?

У подножия Эсквилина граждане, не потерявшие в панике рассудка, возвели на
его пути баррикаду из останков рухнувших жилищ. Тут и куски драгоценного
мрамора, и обломки мостовой, и части разбитых фамильных реликвий: то
каменные кудри мелькнут в бесформенных нагромождениях, то пальцы все еще
простертой каменной руки...

Садов Эсквилина пожар не тронул.

Император стоит на открытой площадке Меценатовой Башни, прислонившись к
шершавой поверхности низко прорезанной арки. Догорающий Рим пьянит его и
пугает.

У ног властителя империи, прямо на каменной плите, сидит, обхватив колени
руками, маленькая худенькая женщина. Кроткое и ясное выражение ее лица, по
которому трудно угадать возраст - такое оно отрешенно-чистое, совсем не
вяжется со слезами, обильно льющимися из глаз. Женщина не отирает их, не
всхлипывает, не сморкается, как это обычно делают горько плачущие люди.
Слезы льются сами по себе, Актея вся погружена в состояние скорбного покоя.
Едкий дым, что тянется от руин, щекочет ее ноздри, и она поднимает узкую
ладонь, то прикасаясь к губам, то пытаясь убрать под платок выбившиеся
из-под него влажные пряди.

Врут, что император некрасив. Актея любит смотреть на него, когда он в
добром расположении духа. Особенно глаза у него хороши. И голос. Небольшой,
но звучный.

- О чем ты, Актея?

- О тебе, цезарь.

- Я не боюсь ни огня, ни смерти.

- А своего демона?

- Он - мой. - Или ты - его?



- Какая разница! Посмотри, как красиво! Мы с тобой как эсхиловы боги сверху
смотрим на финал трагедии. Еще бы - хор сюда! Музыка - не украшение, нет!
Она - главная героиня. Слепые надмирные стихии говорят ее голосом - это их
судьбы, их воления и ошибки движут действие, а не жалкие попытки эдипов и
орестов быть людьми. Какая музыка сейчас звучит во мне! Невыразимая музыка!

- Завещай свою голову мне, император.

Он усмехается неожиданно мягко, почти по-детски, и вдруг садится рядом с
ней на камень, поджав под себя ноги...

- Что станешь ты делать с моей головой? Набальзамируешь и будешь показывать
за деньги?

- Боюсь, это будет единственное, что окажется возможным опознать и
похоронить...

- Глупая ты... Кто же так пророчит императору?

Он молчит какое-то время, неприятно насупившись. Потом, больно сжав
пальцами ее подбородок, поворачивает к себе это мокрое от слез, слабо
светящееся лицо. Несколько мгновений император смотрит в глаза рабыни.
Потом резко поднимается... Непередаваемо гибкое движение - и вот он уже
стоит на каменной кладке ограждения, отделяющего площадку башни от бездны
ночного парка, молчаливо дымящегося внизу. Он балансирует, раскинув руки,
похожий на серую страшную птицу, готовую сорваться со скалы ради
охотничьего полета... Рим простерт перед его взглядом во всей наготе своего
ужаса и позора. Вечное Место...

Нерон на площадке Меценатовой Башни.
  

    
                                    2.

... как утомительно ноет сирийская флейта!.. Императора мучит жажда.

- Вина! Еще вина!

Молоденький Спор, разодетый и накрашенный, как портовая проститутка,
прижался к его левому локтю и смотрит - с подобострастием и затаенной
мольбой... Мало ли, что придет на сей раз в императорскую голову.

Нестерпимая жажда!

Высвободив руку, ты поглаживаешь мальчишку по голове, завитой горячими
щипцами, почесываешь его под подбородком и за ухом, и он, изображая
зверюшку, наслаждающуюся хозяйской лаской, картинно прикрывает глазенки...
Здесь ценится хорошая игра.

Неутолима твоя жажда, цезарь... Кто бы послал тебе то, чего тебе никогда не
желалось! У тебя было все, чего ты хотел. Но того, чего ты действительно
хочешь, у тебя не было никогда. И, видимо, уже не будет...

- Чего я хочу, Актея! Ради всех богов - чего я хочу?!

Актея молчит. Пьяный Дорифор, никогда не теряющий привычной бдительности,
разглядывает ее с холодным любопытством. Актея вызывающе ведет себя. Вообще
- вызывающе выглядит. Ее черное платье и густая вуаль, закрывающая лицо, до
такой степени неуместны, что это смахивает на прямое оскорбление
величества.

Музыки, музыки! Пусть поют и танцуют...

Двенадцать девочек- рабынь, полуголых, лоснящихся от пота и жирных
благовоний, извиваются перед тобой в томном восточном танце, все
хорошенькие и искусные в возбуждающих телодвижениях, словно опытные жрицы
любви... Сколько старшенькой-то? Нет и пятнадцати, должно быть...

- Приведи мне вон ту, Актея... Прямо сейчас... Остальные пусть пляшут!

- Как зовут тебя, крошка?!

- Мариам, господин!

- Иудейка?

Девочка испуганно озирается на Актею. Та молчит. Лицо ее скрыто густой
вуалью.

Император брезгливо отталкивает Спора, задремавшего на его плече. И берет
ребенка на руки.

Ты умеешь быть неотразимым... Шепчешь несмышленышу дешевые комплименты,
накручиваешь на палец нежную черную прядь, гладишь тонкую детскую шейку и
голые худенькие коленки, едва заметно трогаешь губами открытый висок,
беззащитный, как лепесток белой розы, упавший в ледяную воду...

Актея поднимается со своего места и пробирается между гостями - к выходу...

- Ты куда?! - Дорифор хватает ее за руку,- Открой лицо, Актея! Тебе ли
прятаться от нас?!

- Оставь... знаешь ведь - не денусь никуда!

- Нет, погоди!.. - он нарочно говорит очень громко, почти кричит,- Ты,
значит, пренебрегаешь нами... Друзья императора тебе некстати?!

Ага! Дело сделано... Нерон почуял скандальчик! Он спускает девочку с колен,
легким шлепком возвращая ее к действительности, и устремляет нетерпеливый
взор на свою строптивую рабыню...

Дорифор и Актея стоят друг против друга, и душный воздух триклиния начинает
звенеть от магнетизма их взаимной ненависти. Присутствующие замирают в
немом предвкушении... Поединок быка и змеи!

- Может быть, ты потанцуешь, Актея?! - сквозь зубы произносит Дорифор, - Ты
могла бы порадовать императора... Только тряпка эта - ни к чему тебе...

- Убери руки! - восклицает Актея, предупредив грубое движение Неронова
"супруга"... И сама - резким нервным движением - отдергивает вуаль...
Бледное, строгое лицо, резкая морщинка посреди лба - словно он все время
страдальчески хмурится. Эту вуаль не снимешь. Актеи нет на пиршестве
Нерона. Она таинственно скрыта.

Вот оно, чего еще не бывало!

- Я хочу, чтобы ты танцевала! - кричит Нерон, потирая ладони в счастливом
нетерпении...

- Уволь, цезарь... здесь душно!

- Не беда! Ты слишком - одета, друг мой! Сбрось все лишнее - и танцуй!

- Не требуй от меня невозможного... - голос Актеи обречено слаб... Она уже
поняла, что противиться бесполезно...

- Я хочу, чтобы ты танцевала! Эй, там!.. Музыки! Ну... Ты не хочешь
доставить мне удовольствие?!

Император с торжественным видом щелкает пальцами - в то же мгновение две
рабыни-мулатки хватают Актею за руки... Надо умудриться раздеть ее -
красиво... Черное покрывало взлетает вверх, раздуваясь, как парус пиратской
триремы... Тонкая туника, почти разорванная пополам, падает к ногам
Актеи... На ней теперь нет ничего, совсем - совсем ничего...

Она стоит перед ними - нагая... Ни тени смущения - как статуя Медицейской
Венеры, привыкшей к взорам любопытствующих...

- Ты не хочешь этого, Нерон! Ты будешь жалеть об этом!

Она приближается к очнувшемуся Спору, низко склонившись, снимает с него
длинный широкий полупрозрачный алый шарф и, накинув на плечи струящуюся
ткань, выходит на середину залы...

Маленькие барабаны взрывают тишину неистовой дробью. Только барабаны - лишь
изредка флейта поддакивает им своим истерическим голоском... Руки танцующей
вскинуты над головой, алый шарф развевается вокруг ее изгибающегося
стана... красные отсветы скользят по запрокинутому лицу... Нет! это - не
танец... Никто никогда не видал такого танца! Языки пламени лижут ей грудь,
бьются лиловыми бликами на висках и на лбу... Тело Актеи корчится в костре,
белое тело непорочной грешницы, пожираемой огнем страстей - своих и чужих.
Колеблющаяся грудь ее на глазах покрывается ожогами, босые ступни оставляют
на ковре багровые следы.

Голая Актея не только не сладострастна... Глядеть на нее - страшно,
невыносимо. Но - глаз не отвести. Это жертвоприношение, а не танец!
Остановись, безумная!

Пурпурная ткань обвивает ее шею... кровь струится из открывшейся раны -
между остро выпирающими ключицами... по глубокой ложбинке между
вздрагивающих грудей... спиралью обволакива