тра...

... она была в кроваво- красном одеянии, очень простом... дамы сейчас таких
не носят... совсем без украшений. Я видел ее в большом зеркале - напротив
моего ложа.

- Как поживаешь, Данте? Помнишь ли Меня?

Я не видел ее лица, оно расплывалось в какое-то бесформенное пятно, по мере
того, как я напрягал зрение, чтобы его разглядеть. Я забыл ее лицо! Забыл
ее голос...

- Что с тобой?- спросила она, голосом, в котором уже не было ни вкуса, ни
цвета, ни запаха,- Неужели ты забыл Меня?

Я зажмурился. Темнота под моими веками зарябила желтыми пятнами - и я
увидел рысь... золотую рысь в ярких пятнах пестрого узора... она проворными
скачками двигалась по горному склону, словно вилась - вспышками канители...
там было много сочной ярко-зеленой травы... и белые цветы - как звезды... и
золотая рысь... тончайшая вязь ее следов... золотом по зеленому...
флорентийский растительный орнамент...

... первый по-настоящему весенний день в этом году! Я провел его в саду.

Коррадо все еще хворает - утром я навестил его и вынужден был отметить, что
он сдал даже по сравнению с прошлой неделей. Какие танцы! Пьетра прилетает,
как сквознячок из приоткрытого окошка,- повеет свежестью в лицо, чмокнет в
бледную, сморщенную щеку, и поминай как звали! Мой благородный друг уже и
не ворчит... Это Пьетра! Кто мог бы на нее сердиться!

... я сидел на траве, прислонившись спиной к стволу раскидистого древнего
вяза. Прямо передо мной темнела каменистая отмель, а дальше серебристой
рябью дышала вода - столь прозрачная, что отражающиеся в ней облака
расстилались прядками по черным, бурым и зеленым камешкам дна... на другом
берегу Арно дымились свежей зеленью заросли вереска... дальняя горная гряда
своими покатыми плечами подпирала небо - такое тихое, такое доброе...
Господи, благодарю Тебя!..

Что-то живое жужжало, звенело, потрескивало вокруг меня... я хотел
подобрать слова к теплому воздуху, в который я был погружен, к солнцу,
которое сквозь листву вяза ощутительно пригревало мою голую макушку, к этим
мухам, кузнечикам, шмелям... но ничего в голову не шло... и я просто
блаженствовал - бесцельно и бессмысленно... как в Раю.

Вот Пьетра бежит по дорожке, поддернув выше колен широкую зеленую юбку...
бежит босиком, я вижу, как мелькают ее розовые пятки, когда она проносится
мимо, не заметив меня под ветками вяза... золотой жгут, выбившийся из косы,
узлом завязанной на затылке, бьется между лопаток... Она остановилась в
двадцати шагах от меня, вся в солнечных бликах, среди кустов акации, и
машет кому-то рукой... иди же, иди сюда, иди!

Ага! Вот кому она знак подавала. Молоденький паж из свиты Коррадо - кожаные
штаны в обтяжку, белая рубашка - развевается как флаг. И тоже босиком.
Подбежал, похватил ее на руки, закружил по поляне... Пьетра, Пьетра...
серебряный колокольчик... я впервые слышу э т о т твой смех.

Я видел все... я завидовал им... может быть, я даже хотел бы быть... я был
- в те сладчайшие минуты я был третьим, там, вместе с ними, - так прекрасны
были они оба в своем любовном танце. Помилуй меня

Пречистая Дева! Я не испытывал ни малейших угрызений совести или хоть
какого-нибудь проявления стыда... Я, словно благодарный зритель в храме
Красоты, созерцал внезапно открывшийся мне идеал человеческой ф о р м ы, -
тела казались изваянными из теплого розоватого каррарского мрамора,
совершенные, как античная скульптура, но живые, движущиеся, сопровождающие
свои движения страстными восклицаниями, томными вздохами и стонами... к
плечу Пьетры, которое шевелилось почти у самых моих глаз, прилипли две
кудрявые травинки, я видел руку Матео с обкусанными ногтями, жадно и нежно
скользившую вдоль...

Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл меня вовек не жег... 


Я вдруг вспомнил Джемму - той, давней, поры, когда... а потом - Коррадо...

Господь - милосерд!

 

... - Можешь себе представить - она рассказывает об этом! Приходит, садится
- вот здесь, где ты сейчас сидишь... и начинает рассказывать. У нее, ты
знаешь, вырабатывается великолепный стиль! Матео... До Матео был Альберто.
До Альберто - Микеле.

Коррадо потянулся за стаканом - кресло под ним жалобно заскрипело...

- Я сам как это старое кресло - она уселась в меня, положила лапки на
подлокотники... ей очень хотелось в него сесть, в это кресло,- ей казалось,
что лучше места нет во всем мире... Настоящей графиней Гвиди ей стать не
довелось, не судьба, - так она стала маркизой Маласпина. И получила столько
свободы, сколько ни одной женщине не унести...

Скоро я умру... а и не умру - неужели можно удержать растущую траву?!

Я одинок, Данте... а Пьетра... она ведь навещает меня иногда.

Когда она говорит мне... во всех подробностях! - о том, что происходит
между ней и кавалерами моей свиты... я впадаю в транс! О, как она мучает
меня! Какое наслаждение, какой ужас, какой смертный страх, какая боль...
какое наслаждение! все это слышать... Я смотрю на нее - на эти золотые
завиточки на затылке, на эту трогательную шейку, окруженную белоснежным
полотном, на эти пальчики с выпуклыми ноготками... Иногда мне хочется ее
убить! Наверное, я так и сделаю, когда твердо решу умереть. Но представить
себе жизнь без нее - я не в состоянии. Без нее -- такой, какова она сейчас,
вот сию минуту... жестокая и похотливая, как кошка... и недоступная, как
звезда... тупая и пошлая, как уличная торговка... и мудрая, как...

... зеркало было пусто. Я приблизил к нему лицо - но оно не удостоило меня
ответом.

Я умер?

                                    3.

- Так вы отрицаете плотскую любовь?

Она сидела передо мной на маленьком плетеном стульчике и ела раннюю черешню
- двумя пальчиками брала ягодку из крошечной корзинки, которая стояла у нее
на коленях, и надкусывала ее - так, чтобы видны были два прелестных
передних зуба, вонзающихся в алую мякоть, и капли сока, выступающие, как
кровь...

- Я думаю, что любовь между мужчиной и женщиной совсем не обязательно
связывает их... м-м... плотским образом.

- Но тогда все равно - кого любить... женщину... ребенка... мужчину...
своего святого... так? получается, что можно любить всех... всех -
одинаково, всех - без разбору! но какая же это любовь - если всех?

- Не совсем... любя этого человека - я люблю именно этого человека. Именно
его, а не кого-нибудь другого. Но это не значит ведь, что я непременно
желаю чувствовать его в своих объятиях... Любя женщину, разве я не могу
любить в ней ее бессмертную душу?

Она посмотрела на меня - как смотрят на неизлечимо больных - и вздохнула...

- Мне бы не хотелось, чтобы меня любили, как бессмертную душу,- и, сбросив
пустую корзинку на траву, она потянулась всем телом, откинувшись на спинку
стула... - я не верю, чтобы женщину можно было бы любить не как женщину ...
а душа - беспола.

- Почему же, донна?

- Там, на небесах, сказал Спаситель, не женятся и замуж не выходят... там
нет ни мужей, ни жен... ни мужчин, ни женщин... Там нет любви, маэстро!
Вернее... там слишком много любви, чтобы любовь имела хоть какой-то
смысл... я открою вам свою тайну, хотите?

И, не дожидаясь ответа, она вскочила со своего места, подбежала ко мне и,
обхватив мою шею длинными голыми прохладными руками, горячо зашептала мне в
ухо, щекоча его губами:

- Я люблю свое тело... оно такое гибкое... такое сладкое... такое
певучее... в нем столько радости, блаженства, столько... если в Раю его не
будет - я не хочу в Рай! не хочу, не хочу, не хочу!.. Пусть в Раю живут
убогие, уроды и старухи! Я - никакой не дух бесплотный... Я - это я,
живая... вот она я, меня можно потрогать руками... волосы, губы, уши... это
я, я сама! никто у меня этого не отнимет! А вы говорите - бессмертную
душу...кто так говорит - тот не любит! признайтесь, учитель, положа руку на
сердце,- вы ведь н и к о г д а н е л ю б и л и е е! Ну - скажите мне
правду! Скажите!!!

Не лгите - хотя бы раз в жизни!

... Нет, я не милосерден, не учтив,
- Играть я буду, как медведь, ликуя.
Стократно отомщу я...
Отомщу! 


Я смотрел в зеркало и видел - оскаленную морду леопарда, с его клыков
капала розовая слюна... глаза застлал желтый морок алчбы...

Я хочу ее... Господи! никого никогда в жизни своей так я не хотел, как эту
гадкую девчонку! Стоит мне закрыть глаза - и она вся передо мной... видения
мои лишают меня сил, как будто я действительно предавался с нею любовной
игре...

Меня пленили небольшие холмы.

Меж них я сжат, как известковый камень...

Быть капелькой пота между твоими... о! Пьетра!...

О если б на лугу, где мягки травы,
Предстала мне влюбленной эта дама,
О если б нас, замкнув, сокрыли холмы!


- Ваш строгий вид - результат моей нескромности. Я приняла к сведению
все-все, что вы сказали. И даже то, чего не сказали. Я, может быть, правда,
- еще дитя, и ничего не понимаю в жизни. Так учите же меня. Я буду вам
покорна, маэстро...

Я хотел прикоснуться к ее волосам, но она отшатнулась от меня, как от
прокаженного...

... Пишет Данте господину Мороелло маркизу Маласпина.

после того, как я покинул ваш дом, по которому так тоскую и где ( как вы с
радостью говорили) мне было позволено делать то, что я хотел, едва я ступил
совершенно уверенно и не соблюдая осторожности на берег Арно, тотчас же,
увы, точно упавшая с неба молния, предо мною возникла, не ведаю, каким
образом, некая дама, и свои обхождением, и внешностью близкая моим чаяниям.
О! как поразило меня ее появление! Но грянул страшный гром - и изумление
кончилось... Амор положил конец похвальным моим намерениям, ради которых я
чуждался и дам, и песен о них; он безжалостно лишил меня чуждых ему
постоянных раздумий, которые помогали мне исследовать небесные и земные
предметы. И дабы душа моя не восстала против него, сковал мою волю и
принуждает меня делать не то, что угодно мне, а то, что ему угодно!

 

... я испугался! я в страхе готов был бежать, не разбирая пути! Она...
пришла! я так звал Ее... так искал Ее в те ледяные ночи, когда никого...
никому... Она не приходила.

И вот - Она пришла, а я... На Ней был оливковый венок, зеленая туника и
красный плащ, Ее лицо, скрытое полупрозрачным покрывалом, лишь мерещилось
мне... я по-прежнему не мог вспомнить его с достаточной отчетливостью... но
то была Она...

- Узнал ты Меня? Ну, не отвращай взор свой - смотри!

Я сжал веки пальцами... я зажмурил глаза. Я чувствовал себя воришкой,
которого застали на месте преступления. Я хотел бы провалиться сквозь землю
- до самого Ада, лишь бы не гореть в лучах этих - справедливейших в мире!-
очей...

- Отчего ты страдаешь, Данте? Не мукою ли Иуды поражен? Что за сребреники
бросили тебе взамен Моей любви?

Я не мог говорить... А Она - словно отпечатывала в моем сердце слова,
которые я слышал и видел одновременно: золотом - по алому...

Ты устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья - лишь посул пустой.
Напрасно я во снах к тебе взывала...


Лицо мое горело, липкое от тяжелых едких слез. Глаза мои были закрыты - но
я видел, я не мог заставить себя н е в и д е т ь... Я весь обратился во
взор собственной слепоты... и все, что пленяло мое сердце, что составляло
радость и утешение последних лет, вдруг явилось мне в таком омерзительном и
непристойном виде, что я весь похолодел, как будто выпил цикуты... внутри
меня вращалось огненное колесо, в середине его, в его неподвижном черном
центре, я видел серебряный щит-зеркало - и в нем белую маску, чей-то до
ужаса знакомый и страшный лик... маска шевелилась, увеличивалась... вот она
превратилась в жуткую колесницу, одетую перьями, из которых торчали семь
чудовищных голов,- три бычьих и четыре - носорожьих... на колеснице
восседала голая блудница, бесстыжая, как Пасифая, и рядом с ней - огромный
толстый мужик с волосатой грудью и всклокоченной черной бородой; они
целовались и гнусно совокуплялись, не утоляя друг друга... блудница водила
кругом жадными безумными очами - и вдруг увидела меня, и потянулась ко мне,
призывно мыча... ее спутник, заметив это, хлестнул ее плетью, мгновенно
оказавшейся в его руке... раз хлестнул, другой, третий - и все исчезло...

Я очнулся - едва живой. Она была все еще здесь - Беатриче Портинари... или
нет - я ее запомнил такой, какой видел в последний раз, незадолго до ее
смерти... синьора де Барди, возлюбленная, доставшаяся другому...

- Встань и иди, Данте! Я не вижу вины на тебе...

Я встал и пошел.
  


Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи - М.Лозинского, И.
Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.

1996 год

Опубликовано впервые
  
 



Марина Саввиных

                           ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
                  (этюды о женской непоследовательности)



                                 ЭПИТАФИЯ  

Мы зависим от знаков больше, чем они от нас. Эта плита сплошь покрыта
черными значками. Говорят, под ней покоятся останки большого человека. Его
глаза смотрели. Его губы целовали. Пальцы ласкали чужую плоть и сжимали
перо Разве может впитать живое холодный галечник механической машинки?!
Пальцы, сжимавшие перо, молчаливым усилием призвали небесные силы, чтобы
потом запечатлелось на камне Нечто неуничтожимое...

Но кто это прочтет? Что кроется за черными значками? Они здесь - значит,
ничто не исчезло. Они полны неведомого смысла - значит, тот, чью жизнь они
впитали, никогда не явится на сцену. Он был. Он есть. Он - не откроется.
Пока не пожелает приблизиться Читатель, равновеликий тайне.

                                    1.

Он сочинил роман. Без начала и конца.

Когда он спал на неудобном ложе, сквозь потолок хохотала Ночь. Тридцатью
двумя холодными сухими звездами.

Наверное, звезды не светились. Или светились слишком ярко. Потому что по
комнате - туда и сюда - ходили взрослые люди и говорили взрослые речи.
Самому себе странный Кант произносил извилистые фразы. Сардонический Борхес
то и дело извлекал из жилетного кармана тикающую старинную безделушку и
назойливо лез в глаза. Прямо в сон, под сомкнутые веки. Кто - то лопотал
по-английски. Кто - то панибратски " тыкал " обезглавленной шотландской
королеве...

Это было утомительно. Не помещалось в роман. Который был камерным, как
camera obscura.

Когда он спал, из тараканьих щелочек в полу просачивался отдаленный детский
смех. Похожий на облетающий стеклянный одуванчик. Пучок пушистого звона,
расточающегося во все стороны тонюсенькими мелодичными прядками. При смехе
несуществующего младенца тени стушевывались, начинали неразборчиво бубнить
и, наконец, исчезали. Наступало утро. На маргинальные пустоты романа падал
розовый свет.

Однажды он понял, что мечтает родить ребенка. И сразу же что-то мягко, но
упорно, зашевелилось, затрепыхалось в области сердца. Он удивленно прижал к
груди руки и услышал: там бьется что-то постороннее - новое и живое.
Какой-то дополнительный к собственному сердцебиению источник пульса. Так он
узнал, что мужчины родят детей из сердца. И это, надо сказать,не менее
опасный и болезненный путь, чем все прочие. Опасность была так очевидна,
что он устрашился. Но было поздно. Дитя настойчиво просилось на свет.

И тогда, зажмурившись, чтобы нечаянно не умереть от предполагаемой боли, он
отделил от себя крохотную девочку. Именем - Ариадна. Иначе - Аля.

За неимением других продуктов детского питания он стал

кормить ее своей кровью.

А кроватку поставил в самой середине романа, предварительно прикрыв ее
таким шатерчиком из непромокаемой ткани, вроде туристской палатки...
Все-таки этот ночной оскал. Звезды небезопасны для ребенка. Особенно при
таком вскармливании.

Теперь в романе появилась Героиня.

                                    2.

Горин гордился ею. В ней чувствовалась порода. Дремлющая девочка улыбалась
неведомым Горину снам, а ее ручка на синем атласе одеяльца напоминала кисть
балерины Улановой в последнем па "Умирающего лебедя". Все в ней было так
беспричинно мило... так странно...

                                    3.

Он предполагал, что такое может случиться. Но не ожидал, что столь скоро и
радикально. Взрослые, прежде бесцельно слонявшиеся по квартире, вдруг стали
проявлять к роману повышенный интерес. Первым отважился Еврипид. Он устроил
в правом нижнем углу замечательную детскую в ложноклассическом стиле. Самым
забавным ее украшением в конце концов оказалась копия знаменитой Артемиды
Эфесской - со множеством полных меда и млека сосцов, расположенных длинными
рядами по всей передней части торса... Потом уже все стали баловать
девчонку без разбору - кто чем мог.

Аля росла не по дням, а по часам. Все умнела. Все хорошела. Это было
гениальное дитя. Кровь от крови гениального Горина.
  

    
                                    4.

Как это всегда бывает, когда в игру вмешиваются взрослые, пространство
романа с неимоверной быстротой заполнилось множеством ненужных и даже
вредных вещей. Изящная детская, в которой обитала Аля, превратилась в
комнату обычной квартиры в банальнейшей девятиэтажке стандартного
микрорайона большого сибирского города. У Али - откуда ни возьмись! -
объявились родители. Нормальные родители. Родные. Папа и мама. У родителей
было прошлое, из которого каким-то очень обычным способом вытекало
существование обычной школьницы. Один только Горин знал, что - к чему. Но
он не хотел входить в роман, а незаметно похаживал вокруг да около и время
от времени незначительным движением указательного пальца поправлял
что-нибудь, слишком явно нарушавшее установленный порядок. Так, очень
многие второстепенные персонажи вдруг воображали себя центральными
фигурами, загораживая Горину обзор уголка, отведенного Героине.

Горин " отщелкивал " их с неумолимым постоянством, расчищая жизненное
пространство для своего детеныша, вокруг которого бегали, прыгали, дрались
и дразнились точно такие же существа.

Горин испытывал по отношению к ним сложное чувство любопытства, умиления и
жалости. Умненькие мордашки с круглыми от вечного удивления глазами,
неутихающая болтовня, в которой, как солнечные искры в дождевых каплях,
нет-нет да вспыхивают перлы словесности!

Дети - дети... Горин ничего не имел против детей. В этих еще не привыкших к
сопротивлению душах трепетало вожделение глины к руке скульптора - и
скульптор, живущий внутри горинского Я, не мог не радоваться и не
устремляться навстречу. Горину пришло в голову сосредоточить вокруг Али
нечто непреходяще детское, во всем подобное ей, может быть, даже
равноценное... Да взрастет от корней моих древо в саду, а не в степи голой!
Горин с азартом приступил к возделыванию сада!

И появился Класс. Удивительный Класс. Детская Вселенная, поглощавшая
авторскую энергию, как электростанция горючее сырье.

Алины одноклассники казались одержимыми демиургической мощью чуть ли не
подстать самому Горину. С ними можно было говорить! Монолит горинского
одиночества дал ощутимые трещины. Солнечные лучи засквозили над головой.

Доверить такое обычному персонажу Горин не рискнул. Он осторожно
отфильтровал свою назидательную ипостась, нарек получившееся - Аркадием
Гагариным. И поставил Учителя у доски.

Поначалу все было просто здорово! Пространство и время бурлили вокруг
Класса с методической законосообразностью, как воздушные вихри в
аэродинамической трубе. Бормочущие тени, прежде так досаждавшие Горину,
благополучно перекочевали в Класс, где и разместились со всеми мыслимыми
удобствами. Речи их приобрели приличное ситуации благопристойное
равновесие, так что Горин со спокойной душой допустил их к педагогическому
процессу. Он с удовольствием отмечал, сколь сложные и прелестные очертания
приобретает внутренний мир Героини. Существование уже не казалось пустым,
напротив - оно переполнилось до самых краев. Горину оставалось лишь
придерживать слишком буйное ветвление сюжета. Он трудился, не смыкая глаз и
не покладая рук. Роман разрастался, в его обширной кроне стали заметны
пухлые цветочные почки.