5.

Иногда Аля приходила к Учителю в гости. Преисполненная чувства собственного
достоинства, она весьма смело разглядывала его лицо и одежду.
Подсознательная память будила в ней смутное желание, смысла которого она до
поры до времени не понимала. Но однажды, когда Учитель наклонился, чтобы
поднять с ковра упавшие листочки ее сочинения, Аля увидела у него на шее
необычный красноватый шрам... будто бы совсем свежий... следы маленьких
зубов вокруг бледно-лилового пятнышка, подобного тому, что оставляет на
нежной коже страстный поцелуй.

О! Какое воспоминание! Какое яркое, сильное и родное! Какая отчаянная
жажда!

Бедная девочка, сколько могла, противилась наваждению, но много ли сил у
ребенка?!

В один прекрасный вечер Аля забралась к Учителю на колени и, обняв его за
шею, положила шелковистую головку ему на плечо. Гагарин растаял. Он стал
тихонько качать Алю, как несмышленыша-грудничка, шептать в перламутровое
ушко глуповатые учительские стишки, гладить широкой ладонью хрупкие
плечики. Он даже не заметил сначала, как девочка вонзила в него остренькие,
почти кошачьи, зубки. А когда заметил... Господи прости! несуществующей
кровью несуществующего человека

восстановилось - таки вполне реальное триединство: Горин, Гагарин и Аля.
Такая вот диалектика!

Между Гагариным и Алей возникла странная мистическая общность, о которой
никому нельзя было рассказывать и в которой оба черпали утоление
необъяснимой человеческим языком нужды.

" Ну что ж... - говорил себе Горин, наблюдая,- видимо, так надо! В этом
есть лирическое напряжение, без которого произведение было бы слишком
пресным".

Аля меж тем росла. Кровь Учителя явно шла ей на пользу. Это было гордое
сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось
тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным
изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими
отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто
доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными
краями незаживающую язву на его собственном теле.

Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля
лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок.
Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву - кормление прекрасно
тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития,
длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки...
Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая
и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться,
словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.

К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один,
и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки
тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи
цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.

Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть.
Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья
готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский
клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью
макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок
не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она - легкая и
свободная. Вон там, среди белых деревьев,- юноша Антиной, не имеющий на
себе даже набедренной повязки, - упругое, гибкое, злобное тело. Такое же,
как у нее, маленькой беспощадной хищницы...

Погоди, Антиной, я попробую и твое сердце!

                                    6.

Горин встревожился. Ее душа формировалась неуловимо противоположно замыслу.
Все чаще он чувствовал - в собственном романе! - присутствие чуждой, даже
враждебной воли. Это была мощная воля, насмешливый, но пока невнятный лик
иной судьбы, которою он не умел управлять.

Горин видел, как подергиваются желтоватой пленкой, такие ясные и
проницательные, глаза Гагарина, как дрожат его пальцы, когда он ласково
касается Алиных волос, как вспыхивают и темнеют, становясь все глубже и
недостижимее, Алины зрачки. Гумбертовские поползновения Гагарина были
теперь совершенно очевидны. В первую очередь, конечно, Але... Ну и Горину,
разумеется.

Ему казалось, Аля просто дерзит дремучей силе, увлекающей ее в душные
облака фантасмагории. Она была слишком живая, Аля, слишком настоящая для
того, чтобы играть по чужим неинтересным правилам... Какой уж тут, к черту,
Горин!

Ах, что за брильянты стекают после купания по спине, между лопаток, по
виолончельному бедру, вдоль выпуклых загорелых икр!

Что за слова мерцают в уме, сладко покалывая небо! Я уведу свою судьбу
туда, где меня никто не достанет. Я, зато достану любого, кого захочу!

Гениальное дитя!

Горин с тоскою наблюдал, как она выбирает жертву, начинает мягко кружить
вокруг нее пружинящими легкими шажками. Он просто физически ощущал алчный
трепет ее позвоночника, до оторопи знакомый по себе. Осторожное
прицеливание, точно выверенный ракурс, бросок - и жертва задыхается в
агонии.

Идиллия, запрограммированная Гориным, разрушалась на глазах.

Рядом с Алей ничего не произрастало, кроме жалкого чахоточного подлеска.
Спаленные Алей страницы безнадежно съеживались. Пепел же она стряхивала за
ненадобностью.

А Горину-то было жаль! Ведь это не чужие были письмена, а его же
собственные. Неотъемлемые грани развивающегося романа. Впервые он ощутил
настоящий родительский гнев. И приказал Гагарину немедленно отшлепать
девчонку. Куда там! Отшлепать-то он ее отшлепал. Но потом в раскаянии дошел
до того, что стал делать ученице пошлые намеки.

Это было уже слишком! Терпению Горина пришел конец! Грубо и живописно он
убил Гагарина. И, мужественно стиснув челюсти, вошел в роман.

Теперь в романе появился Герой.

                                    7.

Героиня недовольно поджала губки. От нее чего-то ждут? Вот еще!

Горин приблизился на расстояние вытянутой руки. Аля на мгновение приняла
его за Гагарина, вздрогнула - ведь и слезки были, как Учителя не стало,
были! Но ее гениальный глаз - алмаз тут же уловил разницу- Тем более, что
Горин только внешне на свою " идеологему " походил. Он был сам по себе
гораздо крупнее, тверже, ироничнее. Только знакомый шрам на шее напоминал о
непрерывности сюжета.

- Поди-ка сюда, Ариадна! - начал было Горин.

- Почему Вы решили, что я соглашусь беседовать с вами в таком тоне? -
возразила Аля.

Металлические нотки в ее голосе показались Горину шрапнелью, не
покалечившей его только по чистой случайности.

- Потому что я - твой создатель.

Аля искренне рассмеялась. Она явно была уверена в обратном. Эта
самоуверенная отстраненность вызвала в Горине нечто вроде спортивного
азарта. Как? Она пытается им играть? Посмотрим - посмотрим... Ему уже
виделось, как он запускает жадную ладонь в ее темную душу и что-то
неведомое вытягивает со дна...

Что там такое? Что? Может быть, всего только сгусток твоей же,- однажды
усвоенной!- крови- Что там такое сформировалось-то, раз ты, ты сам!
разобраться не можешь? Чем же это ТАКИМ она ТАК смотрит на тебя?!

- Иди сюда, Дитя!

Но губки младенца лукаво кривились. Аля говорила "цып-цып" - и отбегала в
сторонку. Два птичьих шажка - и она недоступна. Кому?! Ему, придумавшему ее
вместе со всем этим претенциозным антуражем!

- Пей мою кровь! - наконец не выдержал Горин, - только не уходи!
Представляешь, что я еще расскажу тебе!

- Зачем мне твоя кровь... Я уже попробовала свежей. Теперь я питаюсь
сердцами юнцов. Да и что ты еще можешь рассказать? У меня своего довольно.
Ко всем сундучкам, ларчикам и укладочкам, которыми ты так гордишься, я уже
давно подобрала собственные ключи. Мне не нужен проводник. Может быть,
разве партнер для игры...

- Приходи!- вопил Горин, вне себя от изумления и боли,- Будем играть! Во
что ты захочешь! В Пушкина! В Гоголя! В черта лысого! В логику
трансцендентальную! Приходи!

И Аля иногда приходила. Снисходила до его боязливого нетерпения. У нее была
прохладная проворная лапка. Рыжий глазок - как морская впадина под
прожектором субмарины. И не то плывущий, не то танцующий шаг. Как у гейши.
Глубокая невинная порочность беззащитного зверька.

                                    8.

Детская преобразилась. Исчезла Артемида Эфесская со своими нелепыми
сосцами. Исчезли красивые книжки с картинками и толстые словари. Зато над
изголовьем постели появилось католическое распятие, а в противоположном
углу - японская видеодвойка.

Теперь в этой комнате распоряжалась Ночь, Великая Праматерь, Нюкта, Бездна,
порождающая и поглощающая свет. Звезды, блуждающие в Алиной комнате,
исходили из недосягаемой взором глубины. Их было несметное множество. Они
пронизывали растущую плоть, вытягивались в ней горячими жужжащими нитями,
понемногу вытесняя загустевшую горинскую субстанцию и образуя в сильном
азартном теле пульсирующую хорду, тонкую и пластичную.

- Я и ты - одно,- думала Аля,- Ты мною дышишь, мною говоришь и движешься...
Что существует до Тебя, единственный источник? Всякий свет - от Тебя.
Всякая мысль - от Тебя. Разве не Ты исторгла из недр того, кто самонадеянно
мнит себя моим создателем? Разве не растворишь Ты его, в конце концов, не
размыкаешь бесследно в своем непроницаемом лоне? Праматерь, Великая Женская
Богиня... Горе, горе тому, кто оскорбит Тебя!

Не тридцать две хищные точки - мириады звезд... Она была то обольстительной
страстной дьяволицей, обратная сторона Текста, связавшего Алю с будто бы
существующим потусторонним миром, то кротко и ласково улыбалась загадочно
непорочным ртом Мадонны... (Ах, как Сикстинская Мадонна все-таки похожа на
бедняжку Форнарину!). Она была вся - теплый дышащий алтарь... необъятные
женские колени, приемлющие любую греховную голову, умиротворяющие любой
ад...

- Наследница моя,- говорила Ночь, шурша тяжелым шелком по шершавому ковру,-
я научу тебя таинствам власти!

- Дашь ли Ты мне радость? - робко вопрошала Аля, глядя в ее раскосые очи, -
Дашь ли счастье?

- Я дам тебе жизни и жизни. Немножко тонкого яда. И секрет затаенного
слова... Ты научишься творить миры по своему образу и подобию. Творить и
уничтожать.

- А что взамен? Чем я заплачу за это?

- Освободись от Горина! Он - враг! Он оплел тебя мерзостной паутиной.

- Я его люблю! Он кормил меня собственной кровью...

- Я освобождаю тебя от долгов по крови. У тебя нет никаких долгов. Пойми,
Горин - всего лишь эгоист и растлитель. Он собою любуется в твоем
самоценном лике. Освободись от него. Выпей его сердце до дна - и улетим!

- Разве есть такое место, где мне было бы так же безопасно и интересно?

- Здесь безопасно? Рядом с вампиром, который разрушает твою душу, черпает
из нее силы для преступного творчества?! Наивный! Ему кажется, что он хитер
и ловок... Впрочем... смотри - он уже распугал всю твою добычу!

- Мою добычу?! Ну нет! Добычей я не поступлюсь!

                                    9.

Горин, наконец, решился.

- Я покидаю тебя,- сказал он своему созданию,- мы теперь никто друг для
друга.

- Ну-ну...- сказала Аля,- как бы тебе не пожалеть!

- Как бы ТЕБЕ не пожалеть! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что значит БЕЗ
меня?!

- Чего ты хочешь?

- Оставь в покое мальчишек... пусть себе живут!

- Я привыкла к разнообразию...

- Со мною тебе никогда не было скучно...

- Допустим... А что будет, если я скажу - не уходи?!

- ...

 

Благословенная, едва переносимая, пугающая жадность!

Горина поразило малокровие.

                                    10.

Настал момент, когда он почувствовал, что дитя вот-вот не оставит в нем ни
капли.

Он молча рванулся. Но его не пустили.

Горина охватило удушье. Широко открыв глаза, он шарил ими по потолку -
большая фосфорическая капля сползала по стене, оставляя зеленоватый след.
Ночь больше не скалилась. Форнарина, Мадонна, старая вопленица, она
оплакивала его профессионально-сценическими слезами...

- Помогите,- неуверенно выдохнул Горин. И рванулся из последних сил,
отшвырнув от себя что-то жаркое, цепкое, больно стиснувшее грудь и
отодравшееся вместе с влажно хлюпнувшей кожей...

Аля отлетела в угол, как пушинка. И он услышал дикий, захлебывающийся,
неистовый визг.

Откуда-то вдруг сбежались люди. Много людей. Толпа.

Горин поднялся, зажимая правой рукой рану на растерзанной шее, а левой
вытирая испачканный кровью подбородок.

Кровь капала из-под пальцев на рубашку, на пол. Ее было уже не остановить.

- Он! - кричала Аля.- Он надругался надо мной! Смотрите, смотрите...

И показывала всем царапины на груди и разорванное платье.

Она была такая маленькая, жалкая, несчастная. Такая искренняя в своем
страдании. Что собравшиеся люди стали Горина бить. Его повалили снова на
пол и долго били ногами... Сначала он кричал. Потом перестал кричать.
Попытался вывернуться из романа, как-нибудь так - в свою полупустую уютную
комнату, где на свет появилась Ариадна... в удобную метасферу, где Горин
был просто Гориным, а не Героем дурацкой - конечно, дурацкой! - драмы... На
мгновение ему это удалось. Но Аля так визжала. Ему было так ее жалко. Что
он не удержался и рухнул обратно.

И вскоре умер.

Господь нигде не обнаружил его души. Ведь что такое роман? Это же не
Господне творение. Человеческое.
  


 
Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи - М.Лозинского, И.
Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.

1996 год

Опубликовано впервые
  
 



Марина Саввиных

                           ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
                  (этюды о женской непоследовательности)



                                 КАССАНДРА  

                                    1.

Мыслю, следовательно, существую. Мои мысли опережают события настолько, что
я перестала удивляться тому, что все сбывается. Следовательно, я существую
не только по направлению от сегодня к завтра, но... видимо, и как-то
наоборот...

                                    2.

Мы никогда не договариваемся о встрече. Я всегда знаю, что он придет. Он
всегда появляется неожиданно. Поступью барса. Мягко и властно.

Я уже не помню, каким образом он обнаружил мою беседку в зарослях лещины.
Предполагаю, что я сама указала ему путь. Во сне.

Мое убежище - секретное. О нем никто не знает. Я предаюсь здесь невинным
наслаждениям одиночества - бесплодным унылым мечтам. Один лишь Царь Грез,
должно быть, знает, как ходить по этим дебрям. Думаю, что мой собеседник
имеет к Царству Грез некоторое отношение... Иначе как бы он здесь
оказался?!

Он приходит - всегда невзначай - садится напротив... здесь есть почти
горизонтальный, низко спустившийся к земле отросток живого ствола...

И начинает вещать.

Последнее время ему очень нравится именоваться Мусагетом. Но его внешность
совсем не эллинского типа. Скорее, варяжского. Или славянского.
Ярко-голубые глаза, но не прозрачные, не пропускающие в себя, отталкивающие
чужой взгляд. Все черты правильные, умеренно тонкие, высокий лоб,
темно-каштановые волосы, любовно ухоженная бородка... Классический облик
арийца!

К тому же - глубокий, прекрасно интонированный баритон... чарующие арпеджио
театрального обольстителя...

Нет, для Аполлона он все-таки слишком... Вот именно! В нем всего как-то уж
очень слишком! Впрочем, если это маска, то он с ней вполне освоился... если
это роль, то, похоже, из тех, что заменяют собой судьбу. Легенду, во всяком
случае, он воспроизводит виртуозно. Как Штирлиц.

Говорит - великолепно. Даже более чем. В его присутствии я лишаюсь дара
речи и разумения. Сижу - и млею. Изредка только ловлю себя на том, что в
смысл его риторических пассажей на самом деле не вникаю. Так упоителен сам
по себе этот звук, завораживающий его самого ничуть не меньше, нежели меня,
оцепенелую и немую. Пробиться с какой-нибудь репликой в этот сверкающий
поток все равно невозможно. Говорящий Мусагет подобен весеннему глухарю -
ничего не видит и не слышит. Мы - идеальные собеседники, право!

                                    3.

Более всего ему нравится интерпретировать слухи о своих победах. Его
рассказы всегда изящны, точны и малоправдоподобны. Видимо, зловещие оттенки
этих историй доставляют ему особое удовольствие - он явно прилагает
специальные усилия к тому, чтобы насытить их достаточным количеством крови
и слез. Ему нравится представлять себя некой зловещею жертвою судеб.
Перстом Всевышней Воли, уязвленным нечаянной занозой.

Ни одна женщина не может приблизиться к нему без опасности урона... Если он
ее хочет, то оскорбляет полным пренебрежением к ее индивидуальности: что-то
грубо чувственное, примитивное есть в его взгляде на любовь. Если же он ее
не хочет, то никогда не упустит случая положить этот удивительный факт в
качестве предмета для рассмотрения со стороны причин и предпосылок.

Одно из специфических его дарований - умение ненавязчиво унижать. Жертва
соображает, что ее переехали, зачастую уже после того, как поезд скрылся за
ближайшим леском.

Когда он - в который раз! - живописует мне бедную Клото, вздорную, толстую
и ко всему холодную, как лягушка, я прихожу в состояние гнева и
раздражения... Я живо представляю себя на ее месте. А что? С него
станется... Напридумывать всякого... а потом... Ох! боюсь, я слышу, что он
говорит! Как это унизительно и противно!

Правду сказать, мне приходится собирать в кулачок всю свою прославленную
стойкость, чтобы не поддаться его проникающему излучению.

Несчастная Клото! Как я состражду ее отчаянию!

Что это я, в самом деле, сижу тут и слушаю его? Зачем? Мне-то какое дело до
всех этих драм! Он мне не нравится! Если завтра придет, скажу, чтоб
убирался вон...
  

    
                                    4.

Я бегу от любви. Это злобное страшное пламя. Расступитесь, деревья!
Раздайтесь, тайгетские чащи! Над моей головою тяжелыми машет крылами
Злополучный вещун, о погибели скорой кричащий. Я бегу от любви...Даже
благостный бог Эпидавра, Поднимающий мертвых, не лечит подобные раны. Я
вернусь к тебе, милый, венком благовонного лавра, И мои поцелуи -
торжественны будут и странны.


Написано мною от имени Дафны. Как-то само собой сочинилось. Мусагет был
искренне растроган. Ему, как правило, нравятся тексты, связанные с его
историями. Даже если они далеки от совершенства. Правда, взявшись
критиковать, он это делает беспощадно. Тонкость и глубина его анализа
всякий раз приводят меня в восхищение.

Мы немножко поговорили о неотериках, об особенностях выражения интимного
чувства у Катулла и Овидия (с кем я еще могла бы обсуждать столь
причудливые материи?). Потом он задумался на несколько секунд и в качестве
примера наиболее действенной критики поведал мне подробности своего
состязания с Марсием. Это было что-то умопомрачительное! В ярких
выразительных образах он представил картину расправы над побежденным
музыкантом : как его пригвождали к старому кривому ясеню, как сдирали с
него кожу, с живого, бьющегося, кричащего... У меня перехватило дыхание, и
слезы закипели где-то внутри, не успев подняться к оболочкам глаз. А ему -
хоть бы что. Правда, время от времени и по его лицу пробегала тень страха и
отвращения, что-то в собственном монологе неприятно задевало его
экстраординарное эстетическое чувство. И видно было, что прежде он никогда
об этом не задумывался и лишь теперь уловил в своем давнем подвиге все тот
же знакомый оттенок нечаянного злодейства.

Кожа, содранная с Марсия, говорят, висела на гвоздях в пещере близ города
Келены. И трепетала, когда раздавались звуки фригийской флейты.

Какая субстанция во мне трепещет при звуках этого ненавистного голоса?!

                                    5.

Зачем он приходит? Не на меня же любоваться, в самом деле!

Мало у него такого добра!

Или?..

Неужели он все-таки что-то увидел? Различил в пустоте серебряную