Марина Саввиных

                           ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
                  (этюды о женской непоследовательности)



                               СНЫ БЕАТРИЧЕ  

Я до сих пор являюсь к нему во сне: помни, Данте, помни!..

Бедняжка Джемма! К ней одной я его не ревновала. Он не посвятил ей ни
строчки. И нажил с нею четверых детей.

Но эта - юная, каменная.

" В ней - сердце хищника, дыханье хлада..."

Я - чужая, Данте. Я не твоя. Никогда не была твоею. И не буду. Я всего
только малышка Беатриче, какою и ушла на небеса, ибо душа не взрослеет и не
старится.

Мне дано было уйти отовсюду, но - не из твоего сердца. Я любила твое
сердце, как любят родной дом. Неужели теперь мне отказывают здесь в приюте?
Неужели здесь отныне принимают лишь хищниц с каменными именами?

Люби ее! Люби - и помни! Я - здесь... Как незаметное облачко в знойный
день, как рассеянный луч солнца - в пасмурный, как маленький цветок в ручке
младенца Христа на иконе в ее алькове... я буду рядом всегда!

Я подслушаю стон твоей страсти - и превращу его в святую молитву,
обращенную к Беатриче! Я накажу твою любовницу немотой и жестокосердием...
Пусть- ка она попробует совладать со Мною!

Чувствуешь, как я забочусь об этом?!
"Зачем Амор ей сердца не рассек,
Пусть раскроит его и пусть раскроет,
Пусть скорбь мою утроит -
Со смертью был бы я тогда в ладу.
И в жар, и в хлад мой сокращает век
Убийца, и мою могилу роет...
Зачем она не воет,
Как я из-за нее в моем аду!"


Никто, никто по тебе не взвоет, пока я тебя помню. А Памяти моей имя -
Вечность. Ты - моя запредельная греза. Я сама тебя придумала - со всем
твоим загадочным миром... С каждой строчкой, которую когда-либо выводила и
еще непременно выведет твоя рука.

                                    1.

Маркиз Маласпина - достойнейший человек. Главное - образован, начитан,
любезен... и в отличие от брата - политикой не поглощен. Мне спокойно с
ним. Можно не опасаться, что нечаянно скажешь лишнее. Я чувствую себя здесь
словно накануне большого похода - отдыхаю, набираюсь сил.

Вчера мы несколько часов провели с ним в саду. Я пытался разъяснить ему мой
взгляд на причины природных и духовных явлений... он довольно быстро
заскучал, и я снова обратил внимание на нездоровый цвет его лица и прочие
признаки телесной немощи. Ему, пожалуй, далеко за пятьдесят. Я же нередко
ловлю себя на ощущении превосходства собственного опыта - словно бы я был
старше его по крайней мере лет на двадцать, двадцать пять. Иногда он
рассуждает как юнец. Особенно, когда ему приходит охота поспорить. Но вчера
голова его была занята предметом, чрезвычайно далеким от философии, поэтому
наша беседа больше походила на лекцию. Конечно, он размечтался о Пьетре, ее
приезд со дня на день ожидается. Мороелло был против этого брака... он был
также против путешествия, которое вздумалось предпринять молодой маркизе
Маласпина, - она отправилась на неделю к родственникам в Верону совсем
одна, если не считать прислуги. У Мороелло, видимо, есть основания
подозревать... Но Коррадо терпеть не может, когда Мороелло ему перечит.
Стоило только младшему брату заикнуться о... и старший тут же пошел
навстречу пожеланиям супруги, отпустив ее одну по причине собственного
нездоровья.

Последнее время Коррадо преследуют хвори. Пьетра же так молода...

Боюсь, в обществе, которое представляют собой обитатели замка, девочке
просто стало скучно. Она очень милая девочка, Пьетра... светленькая, как
форель... с маленькой узкой ладошкой, в которую так и хочется положить
жемчужину...

...на ней было зеленое платье... корсаж, расшитый золотом, и по подолу тоже
- золотой флорентийский орнамент. Она ведь из Флоренции, знатнейшего
флорентийского рода - кожа у нее очень белая, очень нежная, с легко
проступающим румянцем, аккуратный, чуть вздернутый носик, что-то задорное,
мальчишеское даже, во всем облике... кажется, наряди ее в колет и плащ,
прицепи к поясу шпагу - и...

Она замужем всего несколько месяцев - а уже прибрала к рукам весь двор,
фаворитки Коррадо мигом потускнели. Слава Богу, что Мороелло не столь часто
балует брата визитами. С тех пор, как я покинул его гостеприимный дом в
Луниджане, он прислал мне два письма - дипломатии Маласпина не обойтись без
моего участия... Но мне милее послание Чино, что получил я третьего дня:

Когда, тоскуя, что умру в опале,
Встречал красавиц я, которых мог
Сравнить с любимой, сердце не берег,
И всякий раз они его пронзали.
И все равно к безжалостным рукам
Отчаянье, что мною завладело,
Меня влечет в объятья, нет сомненья.
Одной, любимой, предан я всецело,
Но в красоте других - и многих! - дам
Приходится искать мне утешенья. 


... мне снилось, что я - парю? - или подвешен на невидимой прочной нити...
не вижу ни земли, ни тверди небесной... и какой-то звук, то ли пение
печальное, то ли плач - тихий, тихий... пытаясь узреть источник звука, я
задрал голову, вытаращив глаза, но только потерял ощущение верха и низа,
закувыркался в пустоте... это не было страшно или плохо... может быть, это
даже рассмешило бы меня, не будь я так непривычно легок. Это был зеленый
свет - непрерывный поток зеленого света... я летел... я расширялся,
растворялся в сиянии зеленоватого газа... и вот в правый глаз мне вошел
золотой клинок - тогда я увидел Ангела с мечом в деснице... его русые кудри
шевелились на обнаженных плечах, как будто тысячи длинных желтых змей их
обвили, целуя... Ангел улыбался изогнутыми в виде лука румяными устами. Его
грудь прикрывал серебряный щит, похожий на зеркало...

- Посмотри, Данте!- повеяло мне в душу - Взгляни... И очнись!

Зеркало приблизилось - я видел ясно, как никогда в жизни...

Из глубины терракотовых вод поднималось ко мне лицо мертвого человека.
Черные веки, черные губы - белый гипсовый клюв и скошенный подбородок.
Мертвец открыл глаза и грустно улыбнулся...

- Это ты, Коррадо?!- воскликнул я...

 

- Это ты, Данте?! - воскликнул он... И в ту же минуту я стал Коррадо
Маласпина и увидел в зеркале на груди Ангела лицо мертвого Алигьери.

... Коррадо не вышел сегодня даже к ужину. У него распухли суставы. И
сделалось что-то вроде небольшой лихорадки... Лекарь пустил ему кровь. Он
очень ослаб. Но ближе к полуночи захотел меня видеть, буде я еще не отошел
ко сну.

- Вот видишь, Данте,- сказал он, едва я переступил порог его кабинета,-
даже радость мне уже не под силу.

- Что - Пьетра?

- Здорова. Весела. Кажется, счастлива. Все хорошо, друг мой. Правда, надо
признать, нынче я видел ее только издали.

- Она еще похорошела... так молода, так хороша... я был бы готов
позавидовать тебе, если бы...

- Если бы - что?.. впрочем, можешь не отвечать. Сколько тебе лет - сорок...
пять?..

- Сорок два.

- Мне пятьдесят четыре, но я чувствую себя двадцатипятилетним... в душе.
Благодаря ей, Пьетре, понимаешь? в ней живет небесный огонь! эликсир
бессмертия - я всегда об этом мечтал, о торжестве вечной юности... если бы
ты знал, как я всегда боялся времени... и вот я победил его! Она - моя. Она
меня любит!

Тут он неловко повернулся, пытаясь приподняться на подушках, и застонал...

- Черт! подагра проклятая... Ну, ничего... пара дней - и я буду танцевать!
специально устрою бал - в честь возвращения Пьетры...

Я представил себе Коррадо, рыхлого и хромого, - в куртуазном танце и
невольно усмехнулся. Он заметил это и обиженно поджал губы.

- Ничего не понимаешь! Ты, должно быть, как Мороелло... думаешь, я не
замечаю твоего ехидства?

- Пьетра - ребенок... а ты - старик! Где она? Почему не возле тебя - с
нежными заботами преданной сиделки, как подобает любящей супруге? А?

- Пошляк! - рассердился Коррадо,- о, ты не знаешь... ничего не знаешь! А
берешься судить!

Я увидел ее три года назад на маленьком приеме у Бартоломео делла Скала в
Вероне. Она приходится дальней родственницей делла Скала, и ее в тот год
только что начали вывозить - ей было тогда четырнадцать лет. Среди дам она
в тот вечер была самая молоденькая. И одета была скромнее всех, так что ее,
бедняжку, почти и не заметили. Она сидела на резной деревянной скамеечке и
вертела в руках веер из пластинок слоновой кости, инкрустированных
перламутром.

Видно было, что она не знает, как обращаться с этой штукой, которую ей дали
в качестве приложения к довольно безвкусному наряду. Тем не менее, голубые
глазки ее живо блестели, она, нисколько не смущаясь, рассматривала дам и
кавалеров и громко требовала разъяснений относительно всего происходящего у
синьоры, которая сидела рядом с ней.

Некоторые ее замечания были так остроумны и неожиданны, и в то же время так
по-детски невинны, что я еле удерживал смех... девочка внушила мне
любопытство! Дождавшись, когда она осталась одна, я подсел к ней и
попытался заговорить - она сначала недоверчиво молчала, но потом ее
природная живость взяла верх над осторожностью, и она принялась болтать,
как сорока, не обращая внимания на мои ухмылки и гримасы.

Через полчаса я уже знал, как зовут ее, ее тетку, ее кузин, узнал, что она
круглая сирота, что воспитывается в семье родного дяди - в Вероне, хотя
родилась и до позапрошлого года жила во Флоренции, что отец ее погиб на
войне, а мать и младшая сестра умерли от малярии, что дом ее дяди
находится... что сам дядя... а вот и он!

Мне тогда и в голову не приходило, что Пьетра... однако неделю спустя,
когда я шел от обедни, из кареты, не спеша проезжавшей мимо, прямо под ноги
мне был брошен камень, завернутый в тончайший батистовый платочек.

Когда я освободил душистую ткань от камня, на моей ладони оказалась
крохотная записка. Чья-то явно неопытная в письме рука вывела на клочке
бумаги - "Укради меня!". В уголке платочка я обнаружил вышитую монограмму -
П.Г. Пьетра Гвиди? Ну, чертенок!

Я стал бывать у Гвиди. Они - милые люди. Но... Пьетра ведь почти ничего не
принесла с собой. Флорентийские Гвиди все потеряли во время муджеланской
войны. Тем более в дядюшкином доме подрастали в это время еще четыре дочки
- двенадцати, пятнадцати, семнадцати и двадцати лет. Ни одна еще не была
замужем.

Я делал вид, что ничего не произошло, что мои визиты не имеют к ее выходке
никакого отношения. Да так оно и было, правду сказать. Политические
интересы дома Маласпина играли здесь неизмеримо большую роль. Мне было
приятно и выгодно знакомство с Алессандро Гвиди, и я не уставал
подчеркивать это. Пьетра же, если ей удавалось хоть как-нибудь попасться
мне на глаза, выдумывала всяческие уловки, чтобы привлечь мое внимание - и
этим смешила меня до слез. Раз она уронила платочек, пробегая мимо, - так,
что я вынужден был его поднять и передать ей, из рук в руки. Принимая
платочек, она изловчилась ущипнуть меня за палец, а когда я вздрогнул от
боли, - растянула рот в нелепую искусственную улыбку, неловко поклонилась и
упорхнула. В другой раз, во время ужина, она случайно оказалась vis- a- vis
и, как бы по ошибке завладев моим стаканом, стала пить из него. Да
Господи... всего и не упомнишь! Она вела себя настолько вызывающе, что это
вскоре стало предметом семейных сплетен. Сестры откровенно издевались над
ней. Однажды я слышал, как они бранились. По-моему, там дошло даже до
драки, потому что Пьетра визжала так, что было слышно во всем доме, и
Алессандро, с которым я в это время находился в библиотеке, был вынужден
прервать нашу беседу.

Мне нужно было уезжать. Последний вечер в Вероне я провел у Гвиди. За
ужином собралось все семейство. Я откровенно наблюдал за Пьетрой. Она была
молчалива, печальна и походила на озябшего воробья. Сердце мое сжалось -
тогда впервые я почувствовал, что она как-то особенно мне дорога. Этакий
белокурый дьяволенок... Девчушка могла бы быть моей внучкой. Мне даже
казалось, что она чем-то неуловимо похожа на меня.

Ей было так плохо, так одиноко в этом доме, где ее глухо ненавидели только
потому, что судьба проявила по отношению к ней столь явную скупость... она
тогда была никому-никому не нужна, одна-одинешенька на всем белом свете.
Похоже, я оказался единственным человеком, который за последние два года
проявил к ней хоть какой-то интерес. "Укради меня!" На самом деле она,
конечно же, хотела сказать - помогите мне вырваться отсюда, а я уж
придумаю, как вам заплатить...

В тот вечер ей так и не удалось подойти ко мне, сказать хотя бы слово.
Алессандро, его жена и старшая дочь все время были рядом, и бедная Пьетра
не смела приблизиться.

Наконец, я распрощался со всеми и уже садился в карету... но вдруг, как из
под земли, передо мной выросла бесформенная фигура в черном, маленькая
ледяная ручка схватила мою ладонь, кто-то - совершенно неузнаваемым голосом
- быстро проговорил: "Ради всех святых! Психея под каштаном. Сейчас!"- и
тут же исчез, как не бывало.

Ну, чертенок!

В парке Гвиди имелась хорошо сохранившаяся статуя Психеи - в натуральную
величину... действительно, под огромным каштаном, укромное местечко, нечего
сказать. Час пополуночи!

За кого она меня принимает, честное слово!

Я сел в карету и велел трогать... но не успел проехать и двух кварталов,
как тревога и скорбь одолели меня. Бедная девочка! Ждет, дрожит сейчас в
темном парке, на холодном ночном ветру - а главное, какое унижение! А ведь
она готова была довериться мне - как отцу... как мудрому другу... Так-то я
распорядился этим доверием! А еще почитаю себя человеком просвещенным,
лишенным предрассудков... ревнителем христианской любви...

... Не менее получаса я блуждал по парку - в темноте. Ночь была облачная,
время от времени лунный свет пробивался сквозь тучи - и тогда я мог
различить, куда несут меня ноги.

Как она бросилась ко мне, едва я приблизился! Мне кажется, если бы я не
пришел,- она стояла бы тут до утра, прижавшись птичьим своим тельцем к
холодному мрамору...

Ледяные пальчики, ледяные щечки... на ней была только тоненькая ночная
рубашонка да черный плащ с капюшоном, который она в порывистом движении
нечаянно уронила на траву.

Полупрозрачная ткань облепила ее - еще полудетские, но в то же время
удивительно женственные - члены: покатые плечики, руки, маленькие острые
грудки... Суламифь - да и только! При этом она дрожала то ли от холода, то
ли от возбуждения и в немой мольбе протягивала ко мне руки...

- О синьор!- говорил ее взгляд,- Неужели вы оттолкнете меня?!

Я взял ее на руки и понес к дому.

Она обхватила мою шею ручонками, прижалась ртом к моему уху и, щекоча его
губами, стала шептать про то, как низко она пала... как высоко меня
ценит... как Гвиди ее убьют... как вообще м ы теперь появимся перед...

 

Это м ы - меня доконало!

Она, без сомнения, что-то почувствовала... рванулась из моих рук и... ты
никогда не видел ничего подобного, ручаюсь!

В колеблющемся лунном свете, как серна, прыгая среди темных деревьев,
заливаясь счастливым смехом - так серебряный колокольчик звенит, если его
ненароком задеть,- полуголая, с хлещущими по плечам золотыми струями
распущенных волос,- Пьетра металась по аллее в какой-то невозможной, дикой,
в божественно прекрасной пляске... маленькая ведьма... Она то вскидывала
руки над головой - и тогда ткань рубашки, натягиваясь, совершенно обнажала
для взора грудь, живот, бедра, которыми она вертела как заправская
жонглерша из бродячего театра... то, наклоняясь до земли, скользила руками
по стройным ножкам, лаская собственными пальчиками их нежные формы - от
носочка до коленки и выше, подбирая при этом и без того почти невидимый
подол... то...

Короче говоря, Пьетра громко и внятно назвала свою цену!

Я был ошеломлен...

Потом... я не видел ее целых два года. Я сидел неотлучно в родовом
поместье, изредка выбираясь в Луниджану, сочинял трактат " О магических
свойствах камней, древес и гадов"... А Пьетра... она писала мне письма!
Пьетра, которая в четырнадцать лет едва могла начертать свое имя! Сначала
это были робкие маловразумительные послания ребенка, едва знакомого с тем,
что называют "сладостным стилем"... я отвечал ей, по мере возможности,
когда находил время среди своих многочисленных занятий, посылал ей книги,
переписывал ей канцоны Кавальканти... благо, Верона не столь удалена от
Луниджаны, как Падуя или Милан. Я наставлял ее, помогал советами, одобрял
рвение к наукам, что неожиданно в ней проявилось,- и постепенно сходил с
ума. Когда она начала писать стихи, я понял, что пропал. Теперь ей было уже
шестнадцать. И она - по крайней мере, по письмам,- казалась мне кем-то
вроде Мадонны Философии, которую ты воспел...
  

    
                                    2.

... Сегодня ровно шестнадцать лет, как умерла синьора де Барди.

Я хотел перечитать некоторые места "La vita nuova" и послал Альбано в
библиотеку.

Но через час вместо Альбано явилась Пьетра. У нее в руках был список
главной книги моей жизни - в отличном переплете тисненой кожи, с аккуратно
выполненными заставками. Она попросила пояснить некоторые места, если,
конечно, маэстро располагает...

- Неужели правда, что и вам, и той, которую вы называли Беатриче, к моменту
первой встречи едва минуло девять лет?

- Мне было почти десять, а ей действительно - около девяти... это правда.

- Вы хотите сказать, что слова " в это мгновение дух жизни, обитающий в
самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе
проявлялось в малейшем биении, "- относятся к чувствам девятилетнего
мальчика?!

- Какая разница, сколько вам лет - если вы любите... я видел в ней образ
небесной покровительницы, ангела во плоти... когда вы стоите в на коленях
перед изображением Мадонны, разве вы не слышите в себе Духа Жизни, который
говорит вам - люби!

- Но такое же чувство я испытываю... стоя на вершине холма, глядя в небо...
вы же говорите о любви к женщине, а не о любви к Богу и святым... иначе -
было бы все равно, на что обратить свой взор, мир полон плодов славы
Божией!.. что-то здесь не так, синьор Данте!

А вот еще одно место, которое показалось мне неясным:

Лишь с дамами, что разумом любви

Владеют, ныне говорить желаю...

Что это - разум любви? Любовь и разум - не противоположные ли вещи?
Влюбленного человека с безумцем сравнивают... А влюбленная дама и вовсе,
по-моему, безумна!

- Женщина, полюбившая достойного человека, - не безумна, а мудра.

- А как отличить достойного человека от недостойного? Когда ты влюблена -
не замечаешь недостатков... вернее, всякий недостаток немедленно
превращается в достоинство, коль скоро ты припишешь его вожделенному
предмету, разве нет?

- Любовь - лучшее зеркало, в котором отражается весь человек... с
достоинствами, недостатками... наверное, мы не любим недостойных, тут вы
правы, мадонна Пьетра...

- Значит, всякий достоин любви?! И злодей? И урод? И мальчик? И старикашка?
Если я полюбила - значит полюбила достойного?!

- Выходит так.

- Как же тогда я должна относиться к словам Гвиницелли, который, если мне
память не изменяет, где-то сказал: " Всегда любовь находит убежище лишь в
благородном сердце...И как свету солнца свойствен жар, так в свете
благородного сердца возникает пламя Амора. Если же свет солнца падает на
грязь, грязь остается презренной..."?

- Помилуй Бог! кто дал вам Гвиницелли?

- Маркиз.

- И вы - п р о ч л и?

- Почему вы удивляетесь, маэстро? Я же прочла "La vita nuova". Это ничуть
не более легкое чтение. Уж вы мне поверьте.

Мне осталось только пожать плечами.

Пьетра восприняла это как свою победу! Она весело рассмеялась - и захлопала
в ладошки.

- Она была красивая?.. только честно скажите - не как влюбленный дурачок, а
как умудренный жизнью взрослый мужчина? Неужели она была так хороша и так
умна, что ее можно было принять за ангела, и вся Флоренция молилась на
нее?!

- К чему эти вопросы, донна? Разве книга, которую вы, как вы говорите,
удостоили чести прочтения, не рассказала об этом больше, чем я в силах
сказать теперь?..

- А вы подарили ей то, что пообещали? " Я надеюсь сказать о ней то, что
никогда еще не было сказано ни об одной женщине"?

О, Пье