пуля, ни один снаряд, ни одна бомба  не упала на
Малаховом кургане. Ни один человек не погиб  там, не был  ранен, не был даже
контужен.
     Уже сделал Вучетич сапоги и нижние полы шинели. Сделал швы и складки, и
стоят они как живые.
     Смеются немцы и кричат: "Эй, Сталин! Приходи,  разбей  нас!"  Но только
покачнулась в ответ статуя. Совсем уже близко немцы, заняли весь Сталинград.
Второй месяц работает Вучетич с  утра до  ночи, таскает и  рубит камень.  До
пояса уже воздвиг статую. Сделал рукава, пояс, хлястик, карманы, и стоят они
как живые.
     Смеются  немцы и  кричат: "Эй, Сталин!  Приходи, разбей нас!" Но только
покачнулась в ответ статуя.
     А статуя готова до плечей. Сделал Вучетич  воротник, погоны, ордена все
выточил, и стоят они  как живые. И  воинство каменное выросло в  бесконечном
количестве.
     Смеются немцы и  кричат: "Эй, Сталин! Приходи,  разбей  нас!" Но только
покачнулась в ответ статуя.
     В последнюю ночь третьего месяца закончил Вучетич свой труд. Уснули три
миллиона его помощников прямо у ног статуи. Вышла луна. Взобрался Вучетич на
леса к голове Сталина.  Высоко она терялась в облаках.  Провел Вучетич рукой
по  усам, по щекам, по  глазам,  и вдруг  вспыхнул  в зрачках  статуи черный
огонь.  Испугался  Вучетич,  спустился к  ногам  статуи,  упал  на  колени и
говорит: "Вот он я. Я сделал все. Больше ничего не могу".
     Раздался тут гром,  и  рухнули  леса.  Далеко за линией фронта,  в тылу
немцев, вспыхнул  огонь,  закачалась земля,  и вихрь пронесся  с Востока  на
Запад.
     Выскочили  немцы  и закричали:  "Сталин идет!". Бросились  они  бежать,
освещенные  каким-то  ярким  светом. И  двинулся  Сталин со  своим  каменным
войском.  Где  ступала нога  --  лежат  раздавленные немецкие  дивизии,  где
проходит  его рука  -- разрушенные  города  дымятся,  где упадет  взгляд  --
сожженные танки, самолеты, орудия.
     И гнал он немцев до Берлина. Взял Берлин. И исчез. Не видали его больше
нигде.  Но до  сих  пор  на  территории  Польши  и  Германии, Чехословакии и
Болгарии, Румынии и Албании находят огромные камни.  Говорят, что это  воины
его победоносного войска.
     А Вучетич и три миллиона помощников  его  были убиты первым же ответным
залпом немецким. Оттого до  сих пор и  не  может никто в мире создать ничего
подобного.


ПОВЕСТЬ О ТРИЖДЫ ГЕРОЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА АЛЕКСЕЕВЕ

        1.
     Давно  жил  в Москве  видный  работник  одного  министерства по фамилии
Алексеев. Был он человек  заслуженный и член партии с 1905 года. Руководство
доверяло ему самые  ответственные задания, и выполнял он их с честью. Жена у
него была тоже честная  женщина и член партии. Жили они  достойно, да только
не было  у них  ребеночка. Лечились  они  самыми  современными  медицинскими
средствами, и, наконец, родился у них сыночек.

        2.
     Рос  он  у  них, но  поддался вредным сторонним влияниям  и стал  вести
рассеянный образ жизни. Собирался даже поступать в театр оперетты, поскольку
обнаружился  в нем  некоторый  талант в этой  области. Подыскали  ему  тогда
достойную невесту, тоже дочку ответственных работников.

        3.
     Идет брачный  пир, почетные гости дают советы молодым. Наконец, и время
идти в брачную постель. Захотел жених выпить на прощанье, развернул бутылку,
и  упала на пол газета. Поднял он газету  и видит статью Ленина о  голоде  в
Сибири.  Прочитал  жених внимательно  жгучие  строки, и перевернулось  в нем
сердце. "Всю жизнь неправильно  вел", -- прошептал он и, не заходя в брачную
комнату, незаметно покинул дом.
     Сел  он  в  первый  же поезд  и уехал  в  Сибирь.  Обнаружили  пропажу,
заплакала невеста и сказала: "Останусь я одинокой". Умерла  с  горя  мать. А
отец стал все позднее приходить с работы.

        4.
     Приехал  Алексеев в Сибирь  и стал искать самое  трудное место. Бросили
его на узкоколейку. В лютый мороз, без  сапог, без лопаты, голыми руками рыл
он  землю  и отбивался от бандитов. Но  однажды  всех перебили,  только  ему
удалось  бежать.  10 суток  полз  он  по  тайге, питаясь кусочками,  которые
откусывал он от  своего ремня. Подобрали  его сочувствующие Советам нанайцы.
Отмороженные  ноги  пришлось  ампутировать.  Алексеев  сам  попросил  делать
операцию без  наркоза.  Только срывалось  с  побледневших  губ:  "Врешь,  не
возьмешь".  Дивились врачи  подобному  мужеству и говорили:  "Сколько  лет в
медицине, а такое первый раз видим". Сделали Алексееву протезы, но уже через
месяц он танцевал мазурку. Никто не мог даже догадаться о случившемся, разве
только по ранней седине.

        5.
     Разразилась Великая Отечественная война.  Скрыл Алексеев от врачей, что
у него не живые ноги, а протезные, и ушел на передовую. И попал он в дивизию
своего  отца,  теперь  генерала,  и   его  жены,  врача   госпиталя.  Трудно
приходилось стране. Превосходивший ее по численности  враг подошел к столице
и  бросил на нее танки.  В  этом месте как  раз  и  стоял  Алексеев. Три дня
сдерживал  он  вражеские  танки, пока  не  подошло  подкрепление. С  тяжелым
ранением привезли его  в  госпиталь. Положили на  операционный стол, и  жена
взяла хирургический  нож. Алексеев сам  просил  делать операцию без наркоза.
Только срывалось с  побледневших губ: "Врешь, не  возьмешь". Дивились  врачи
подобному мужеству и говорили: "Сколько лет в медицине, а такое видим первый
раз". Приехал сам  генерал, отец,  но не узнал сына  и  говорит: "Ты герой и
достоин привилегий".  Отвечает Алексеев: "Если я герой и достоин привилегий,
товарищ генерал, то отпустите на передовую". Поскольку было у него ранение в
голову, удалось ему скрыть от врачей, что ноги у него не живые, а протезные,
и  ушел он опять на фронт.  Тут пришло  ему награждение  Геройской  звездой,
хотели вручить, искали, да не могли найти.

        6.
     Стала  страна одолевать врага  и бить  его  на  его  же  территории.  И
Алексеев перешел  на вражескую  территорию.  Однажды шла  битва за  немецкий
город Карлмарксштадт. Кругом  взрывы, бомбы,  и  заметил  Алексеев  немецкую
девочку в белом платьице  на пыльной мостовой.  И  тогда  пополз Алексеев и,
заслоня сердцем,  вынес ее  из  огня.  С  тяжелым ранением  привезли  его  в
госпиталь.  Положили на операционный  стол,  и жена взяла хирургический нож.
Алексеев  сам  просил  делать  операцию  без  наркоза.  Только  срывалось  с
побледневших губ: "Врешь, не  возьмешь". Дивились врачи подобному мужеству и
говорили: "Сколько лет в  медицине, а такое  видим первый раз". Приехал  сам
генерал,  отец,  не узнал сына и говорит: "Ты герой  и достоин  привилегий".
Отвечает Алексеев:  "Если я герой  и достоин привилегий, товарищ генерал, то
отпустите на передовую". Поскольку было у него  ранение в  руку, удалось ему
опять скрыть от врачей, что ноги у него не  живые, а  протезные.  Тут пришло
ему  награждение второй  Геройской звездой,  хотели  вручить, искали,  да не
могли найти.

        7.
     Загнали врага  уже  совсем в его логово советские  воины, да  не  могут
никак взять последний оплот. Стоит у врага на этом  месте огромный  страшный
дот  и  не  дает никому пройти. Вскочил  тогда  Алексеев,  крикнул  громовым
голосом  "Ура!", подбежал  и  закрыл дот  собственной грудью.  Взяли  войска
Берлин, а Алексеева с  тяжелым ранением  привезли в  госпиталь.  Положили на
операционный стол,  и  жена взяла хирургический  нож.  Алексеев  сам  просил
делать операцию без наркоза. Только срывалось с побледневших губ: "Врешь, не
возьмешь".  Дивились  врачи  подобному  мужеству и  говорили: "Сколько лет в
медицине, а такое  видим первый раз". Приехал  сам генерал, отец, теперь уже
маршал,  но  не узнал  сына и  говорит:  "Ты  герой и  достоин  привилегий".
Отвечает Алексеев: "Если  я герой и  достоин привилегий,  товарищ маршал, то
дайте мне листок бумаги".  Дали  ему листок бумаги, и  написал он на нем всю
свою жизнь. Когда вошли к нему, чтобы сделать инъекцию, то он был уже мертв,
но лицо  его светилось. Прочла жена записку и зарыдала.  Положил маршал руку
ей на плечо  и говорит:  "Была ты жена без  вести пропавшего, а стала вдовой
героя. Ты должна этим гордиться.  Был я отцом без вести  пропавшего, а  стал
отцом героя. Мы отомстим за тебя, сынок".

        8.
     Много  приехало генералов и маршалов,  и они  лично несли гроб с  телом
товарища  Алексеева.  Под звуки артиллерийских  стволов опустили  маршалы  и
генералы его в сырую землю и похоронили уже трижды Героем Советского Союза.
     А  в Берлине  до сих пор стоит бронзовый Алексеев и держит правой рукой
бронзовый меч, а в левой -- бронзовую немецкую девочку.


ВСТРЕЧИ И ПОПЕРЕЧИ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

     Разною  порою,  бывает,  при разной погоде живу  я  на  седьмом  этаже.
Многое,  очень  многое  (даже  странно  --  как их  много,  нежелающих,  или
неумеющих, или  воля их  на  то,  или чья воля  на них..), многое живет ниже
меня.  А  что  выше?  --  а  там  ничего  нет,  поскольку человек  глядит  в
литературу, литература глядит в жизнь, жизнь  глядит  в  природу, а  природа
глядит в никуда.  Ежели  в обратном порядке глядеть,  тогда, конечно,  выше,
выходит, что-то есть, пренепременно.
     Коли так, то paзуjt1 мне встречается вопросительного и утвердительного,
смотря  по  смыслу  и  отношению ко  мне.  А  отношение ко мне, в  общем-то,
хорошее, потому  что  многое себе позволяю, а  если  человек позволяет  себе
многое, значит, заранее  уверен, что он настолько хороший, что все-равно все
будет хорошо, или  же как погода, истина или сидение на седьмом этаже -- это
так, потому что так и должно быть. А я им верю -- они правы.
     Когда было тихо и не хотелось никаких окончательностей от подступавшего
к горлу какого-то  шершавого кома, какой-то  тяжести, хотелось неведомости и
невнятности, хотелось счастья, любви всему  назло. Рубинштейн записал в свою
тетрадочку доказательства:
     а) все есть литература
     б) литература есть жизнь
     в) литература, овладевшая массами, страшна и неуправляема
     г) жизнь в образе литературы, овладевшая человеком, есть сила
     д) человек, овладевший жизнью в образе литературы, есть живущий
     Это  все случилось  мне  в ночь  с  6  на  12  сентября  года 1984  при
созерцании сплошной пелены  желто-серого мокрого и  сырого дождевого потока,
шумевшего звуком  вскидывающимся,  напоминающим слюноотделение при сухоте  в
горле --  слюноотделение трудное, с напряжением всех гортанных и шейных мышц
и некоторым неестественным повертыванием, как петушиной, головы  и прижатием
ее  к   кадыку,  отчего  на  душе  становится  тошно  и  мучительно  и  есть
побудительное желание уйти от всех, лечь  спиной к  жизни и долго-долго ни о
чем не думать.
     Сижу я 15  января-февраля  1982--1983  гг.  на кухне и в  окно закрытое
смотрю,  а там  развертывается московский  простор -- медленный,  тягучий, и
смотрю  я в него,  а он в ответ  при моем  брезгливом и  отдаленном внимании
начинает так же медленно и тягуче вытягивать из-за моей спины правую руку, с
некоторым   ее   подергиванием   на   мелких   неподготовленных   мышцах   и
поскрипыванием от запоздалого осознания совершающегося суставов.  Вытягивает
он мою  руку на стол, вкладывает в  нее шариковую западногерманскую  ручку с
черной, чуть отливающей в лиловизну, заправкой и пододвигает уже  замаранный
листок бумаги:
     а) жизнь или созерцание
     б) созерцательная жизнь или созерцательное созерцание
     в) созерцание жизни или созерцание созерцательного
     г) созерцание из жизни или жизнь из созерцания
     д) жизнь из созерцания жизни или жизнь из созерцания созерцательного
     е) убийство жизни посредством созерцания или
     убийство созерцания посредством жизни
     ж)  убийство   созерцания  посредством  созерцания  жизни   посредством
созерцания или убийство жизни посредством убийства жизни
     з)  созерцание убийства жизни  посредством  убийства  жизни  или  жизнь
убийства жизни посредством жизни --
     вот,   что   обнаружилось   мне   напрягшемуся   на   ввергнутом  моему
непричастному понужденному истечению себя.
     Оглянулся  --  Кабаков стоит в  тренировочных брюках  и клетчатой такой
рубашонке и  говорит безумно: Что  ответите-выберете, Дмитрий Александрович?
-- и улыбается.

     Поздней  осенью глубоким мартовским временем  жизни моей, дня 15 апреля
бродил по берегам реки  московской Москвы, подбивая  отдаленной  своей ногой
прошлогодние  листья,  слипшиеся, словно  новорожденные,  выкинутые на мороз
жестоким хозяином-мироедом ласковые мышата-малютки.
     И вспомнилось мне как прошлогодним предлетним вечером майской поры того
же  числа  30  марта ходили мы втроем -- я,  а по  бокам  движения  меня  --
двигались Булатов и другой -- Эрик Владимирович.
     Что есть истина? -- спросил Булатов.
     Истина есть долг -- отвечал Эрик Владимирович.
     А что есть долг? -- снова спросил Булатов.
     Долг есть судьба -- опять ответил Эрик Владимирович.
     А что есть судьба? -- вопросил ровным голосом Булатов.
     Судьба есть место -- не удивился Эрик Владимирович.
     А что есть место? -- настаивал Булатов.
     Место есть взгляд -- разъяснил Эрик Владимирович.
     А что есть взгляд? -- уже голосом спросил Булатов.
     Взгляд есть различение -- отпарировал Эрик Владимирович.
     А что есть различение? -- еще быстрее выпалил Булатов.
     Различение есть личность -- отразил Эрик Владимирович.
     А что есть личность, А что есть Личность? --
     -- Пошел ты на хуй! --
     -- А что есть пошел ты на хуй, а что есть пошел ты на хуй?
     -- А пошел ты на хуй значит пошел ты, сука, на хуй, блядь.
     Друзья,  --  вмешался  тут  я,  --  разве  можно же  в одной,  пусть  и
дружеской, беседе, разрешить все мучащие нас в течение целой  жизни тяжелые,
иногда для некоторых и губительные, вопросы бытия!
     И  они разошлись в разные стороны,  и долго еще поминутно оглядывались,
пока не исчезли в вечереющей июньской смутно-бледной вечной полуночи.

     Одним теплым летним вечерком вышла как-то старушка с собачкой погулять.
Собачка   маленькая,  шустрая,  а  старушка  уже  в  чулочках  и  тепленьких
ботиночках поверх по  летней погоде-то -- шустрости-то уже не досчитать. А и
то,  для  пущей  радости собачки вдруг  хлопнет  старушка  маленькими сухими
ладошечками у нее над головой -- собачка прыгает, лает. Или  вдруг веточкой,
с таким трудом отодранной от неподсильного кусточка, этой веточкой у собачки
между ушками пощекочет -- тоже весело. А издали вдруг представится, что и не
старушка вовсе, а худенький, неловкий дитенок, или увечный какой, с собачкой
играется.
     Шли  мимо  две крупные красивые  девушки, а одна  громко, нарочито так,
чтобы  старушке  слыхать,  и  говорит: "Ишь, с  собачкой  играется,  старая.
Развели тут всяких, они и гадят. Я бы их всех в собачий ящик сыграла".
     На счастье  тут  попался им навстречу  Некрасов  Всеволод Николаевич  и
говорит: Как же вам не стыдно,  девушки.  Вот старый  человек,  дитя то  же,
прожил  долгую,  трудную,  возможно,  безысходно  трагическую,  жизнь.  Один
остался. Одинешенек. Бродит  ночью по комнате, уснуть не может, воспоминания
тяжкие душу мотают из стороны в сторону. А тут забирается в нему в постельку
маленький, теплый,  невинный и  беспамятный  комочек  и  посапывает  себе  в
подушку   или   в  щеку  хозяйки.  Прислушается  старушка  к  его   сладкому
посапыванию,  ослабнет,  затрепещет  от остатной  в ней нежности, да и  сама
уснет мирная и упокоенная.
     Так как же с человеческим миром, таким хрупким и его заслуженным покоем
столь жестоко распоряжаться самовольно можете?" И устыдились девушки.

     Бывало мне многочисленно претерпеть от Сорокина Владимира  Георгиевича,
особенно 2-го, 5-го, 10-го, 11-го, 21-го, 21-го, но уже другого раза, 30-го,
32 и 53-го, поскольку:
     а) там где мы находим что-то -- мы ничего не находим
     б) там где мы ничего не находим -- мы находим следы чего-то
     в) там где мы находим следы чего-то -- там мы находим  следы чего-то на
чем-то
     г) там где  мы находим  следы чего-то  на  чем-то --  мы  находим следы
чего-то на следах чего-то
     д)  там где мы находим следы чего-то  на следах чего-то --  мы  находим
следы кого-то на следах чего-то на следах чего-то
     е) там где мы находим следы кого-то на следах чего-то на следах чего-то
-- мы находим следы кого-то на следах чего-то на следах чего-то на чем-то --
     так   громоподобно   вскрикивала   его   Муза,  что   голос  ее  из  их
новостроенного  Ясенева  сотрясал  во  мне  все  мое  ясное,  милое,  белое,
лебедеголубиное    Беляево,    вместе    с    моим    хрупкодержащимся     и
наивносамоуверовавшимся  бытом, зиждившимся  на  некрепком граненом  стакане
некрепкого  чая,  заваренном  в  полночь  для  тайного  не  видимого  никем,
непорочного самоудовольствия пития терпкого и недурманящего дух  напитка, на
ломких и ласково-обреченных тараканах,  бегающих по мыслимым диагоналям моей
кухоньки-кухни,   мыслимой  как  куб  незаинтересованного   и   углубленного
созерцания,   на   заоконном  пролетании,  пробегании,   промелькивании,   с
обязательным  быстрым  и благодарно-любопытным  повертыванием головы  в  мою
сторону  вроде  бы  самоочевидных  до  сей  поры  разрозившегося  трудностью
страшного  звучания времени  тварей, содрогнувшихся и заколебавшихся во всех
своих гранях  кристаллической  решетки контура бытия при  громких  звуках из
Ясенево.

     Еду я, значит, 17 числа из ГУМа в метро. Вошел на  станции Маяковская и
следую до станции Речной вокзал. Стою у противоположной выходу двери, смотрю
в черное стекло и вижу там, блядь, знакомое лицо, и говорю:
     -- Привет.
     -- Привет. Ты кому? --
     -- Тебе, блядь -- отвечаю
     -- А кто я?--
     -- Ты Чуйков, вроде бы, чего выебываешься --
     -- А на кого я похож? --
     -- Еб ж твою -- отвечаю -- на себя.
     Высокий  такой, длинный,  то есть волос, блядь, тоже длинный, крученый.
Ну, как американский президент какой ебаный.
     -- А где я?
     -- Где, где -- здесь. То есть -- там. А хуй его, в общем, знает.
     -- А какой я?
     -- Какой, какой -- обычный, блядь.
     Не  совсем, правда.  Вроде бы,  сука,  плоский. Хотя, ебеныть, нет,  но
какой-то другой.
     -- А могу ли я быть?
     -- Во, блядь, дает. Пидарас ты, что ли. Так ведь ты же есть.
     -- А как я могу быть?
     -- Как, как, -- пиздак. Обычно, хули же. Как все здесь, то есть там, но
как здесь среди здесь, а ты там, сука, среди там.
     -- А как я могу со своим там у тебя здесь?
     --  Как, как, чего пиздишь? Ты, блядь, со своим там на всем моем здесь,
то есть ты со своим  там как бы и есть  мое здесь, но там, то есть... Фу-ты,
заебался я с тобой. В общем, хер разберешь.
     -- А ты кто такой?
     -- Ни хуя себе! Я это я.
     -- А какой ты?
     -- Обычный, едрить твою, круглый такой, сталкиваюсь со всеми.
     -- И со мной?
     -- Хуй с тобой столкнешься, блядиной бледной.
     -- И я с тобой не сталкиваюсь, потому что, может, тебя и вовсе нет.
     Как это! Как это, еб ж твою! Что же это! Господи! Почему? Я не понимаю!
Я не понимаю! Это не  может быть!  Господи! Как тяжко,  душа стиснута чем-то
жестким и  корявым  и  не может вырваться, плачет, плачет,  стенает, бьется,
слезами сердце обдавая, кровь капает и чернеет прямо на глазах, извивается в
ногах,  как  черви  подземные,  вынутые  из  ноздреватой,  лохматой,   смрад
нодышащей  почвы на штык лопаты,  сверкающий ледяной кромкой острия, безумно
нечеловечески заточенного. Звон в ушах! Звон! Господи! -- звон!
     Разрастающийся в ушах, как металлический куст шиповный, не вмещающийся,
лезущий внаружу,  притом  цепляющийся  железными  когтями  и разрывающий  на
мелкие  клочья  все  бахромы и  наросты,  переходящий в мерные удары  чем-то
грубым  и тяжелым  по чему-то мягкому, хлюпающему,  размозженному. Горло  не
владеет звуком, не исторгает  спасительное, все объяснившее бы с