щих машинок тик-так дребезжащий.
     До чего же жизнь тошнотворна!
     Сколько гнусности в обыденности!
     Какой все это дурной сон!

     В иные времена, когда я сам был иным, существовали
     рыцари и замки
     (Наверно, на картинках в детской книжке),
     В иные времена, когда я был верен грезе,
     Были бескрайние пейзажи Севера, уточненные снегом,
     Были огромные пальмовые рощи Юга, изобиловавшие
     зеленью.

     В иные времена.

     Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,
     Пишущих машинок тик-так дребезжащий.

     У нас у всех по две жизни:
     Подлинная, о которой грезим в детстве
     И продолжаем, словно в тумане, грезить взрослыми;
     И фальшивая, где мы сосуществуем со всеми
     остальными,
     Практичная и утилитарная, она в конце концов
     доводит нас до гроба.
     В первой нет ни гроба, ни смерти,
     Есть только детские картинки:
     Большие разноцветные книги - их разглядывают,
     а не читают;
     Большие многокрасочные страницы - их
     вспоминаешь позднее.
     В этой жизни мы - это мы,
     В этой жизни мы живем;
     А в другой мы умираем, и в том ее смысл;
     В данную минуту, как мне ни тошно,-
     я в первой жизни.

     Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,
     Пишущих машинок тик-так дребезжащий.






     Я чувствую прежде всего усталость -
     Не по той или другой причине.
     Скорее от всего и от ничего сразу.
     Усталость, как таковую, ее самую,
     Усталость.

     Утонченность бесплодных чувствований,
     Бешеная страсть, ни на что не обращенная,
     Сильная любовь к чему-то неопределенному,
     Все эти обстоятельства
     И то, чего мне в них всегда недостает,
     Все это вызывает усталость,
     Только усталость,
     Усталость.

     Несомненно, есть любящие бесконечность,
     Несомненно, есть желающие невозможного,
     Несомненно, есть ничего не желающие,-
     Три типа идеалистов, я к ним не принадлежу,
     Потому что бесконечно люблю конечное,
     Потому что до невозможности желаю возможного,
     Потому что хочу всего и еще немножко,
     Если так бывает и даже если так не бывает...
     А в результате?
     Их жизни - прожиты или пригрезились,
     Их сны - пригрезились или прожиты,
     Их середины - между всем или ничем, то есть это...
     Для меня же все только великая, только глубокая
     И, к счастью, бесплодная усталость,
     Самая высокая усталость,
     Самая, самая, самая
     Усталость...





     В доме, стоящем напротив меня и моих снов,
     Столько счастья всегда!

     Я не знаю людей, что там живут, я их и видел
     и не видел,
     Они счастливы, потому что они - не я.

     Дети, что резвятся за мансардными окнами,
     Несомненно, будут вечно жить
     Среди цветочных горшков.
     Голоса, долетающие изнутри,
     Несомненно, всегда поют.
     Они не могут не петь.

     Когда на улице праздник, праздник и там, внутри.
     Так и должно быть там, где Человек и Природа
     Пригнаны друг' к другу,- ведь город тоже Природа.

     Какое большое счастье не быть мною!

     Но разве другие не чувствуют того же, что я?
     А кто такие другие? Нет никаких других.
     Другие видят дом с закрытым окном,
     Которое открывается лишь для того,
     Чтобы дети поиграли в тюремной галерее
     Среди цветочных горшков, которые я никогда не видел.
     Другие ничего не чувствуют.
     Чувствуем только мы.
     Да, мы,
     И даже я, не чувствующий сейчас уже ничего.
     Ничего? Не знаю...
     Это Ничего болит во мне.





     Древние, как известно, взывали к музам.
     Мы же сами к себе взываем.
     Я не знаю, как на их зов откликались музы -
     Тут имело значенье, наверно, и как
     И к кому взывали,-
     Но уж мы-то не откликаемся вовсе,
     Это я знаю точно.
     Сколько раз я смиренно склонялся над неким
     Воображаемым мною колодцем,
     И кричал, и аукал, надеясь услышать эхо.
     Но неизменно я видел одно и то же -
     Только смутно мерцавшую темную воду
     Там, в глубине бесполезной...
     И никакого ответа...
     Лишь неясное отраженье лица,
     Моего, конечно, лица,
     Ибо быть здесь не может другого.
     Да и оно, различимо едва,
     Призрачно светится там, в глубине,
     Там, в тишине,
     На дне...

     Ах, что за муза!







     Я устал, это ясно,
     Потому что люди должны уставать, когда приходит
     время.
     От чего я устал, не знаю,
     И знать ни к чему,
     Потому что усталость осталась такой же.
     Рана болит, как и прежде,
     Но уже без всякой причины.
     Да. я устал
     И немного рад тому,
     Что усталость не более,
     Чем желание спать - для тела,
     Стремление не думать - для души
     И, сверх того, удивительная ясность,
     С которой понимаешь былое...
     И наслаждение - не оттого ли, что с надеждами
     покончено?
     Я мудр - вот и все.
     Я многое видел и многое понял из того, что видел.
     В рожденной этим усталости есть некая отрада,
     Потому что голова на что-нибудь в конце концов
     годится.






     Все любовные письма
     Смешны.
     Не были бы любовными, если бы не были
     Смешны.

     Я тоже писал в свое время любовные письма,
     И они были, как и все другие,
     Смешны.

     Любовные письма, если любишь,
     Должны быть
     Смешны.

     Однако, в сущности,
     Только люди,
     Никогда не писавшие любовных писем,
     В самом деле
     Смешны.

     Разве они бы ответили на мои письма
     В те времена, когда я их еще писал,
     Письмами, которые были бы тоже
     Смешны?

     Говоря по правде, сегодня
     Как вспомню,
     Мои любовные письма
     Были смешны.

     (Все чрезвычайные слова,
     Как и все чрезвычайные чувства,
     Само собой разумеется,
     Смешны.)






     Здесь, на верхней палубе, в кресле,
     смежил я ресницы,
     и судьба моя вмиг предо мною предстала -
     как катастрофа.
     Мое будущее и прошлое перемешались.
     Это происходило в курительном салоне,
     среди его шума,
     в котором по временам различал я звуки
     шахматной партии, близившейся к финалу.

     Ах, как плавно
     покачиваюсь я над волнами!
     Ах, до чего же славно
     меня убаюкивает эта удобная мысль,
     что сегодня еще не завтра.
     Что, по крайне мере, в этот момент
     ни за что я не отвечаю
     и не личностью здесь себя ощущаю, а чем-то
     вроде книги, которую оставила в кресле шведка.

     Ах, я весь погружаюсь
     в свое, несомненно несколько сонное, воображенье,
     почти безмятежное в своем беспокойстве,
     временами похожее на ребенка,
     которым я был когда-то,
     когда я играл в саду и не знал ни алгебры
     и ни прочих
     предметов с иксами и игреками, означавшими чувства.

     Ах, весь я тоскую
     по тем временам, не оставившим даже заметного следа
     в моей жизни дальнейшей.
     Ах, весь я тоскую по тем временам, тем коротким
     мгновеньям,
     когда еще был я никем, тем коротким мгновеньям,
     когда я впервые постиг всю бессмысленность
     существованья,
     если разума нет, чтоб осмыслить его...
     Были море, луна, одиночество, о Алваро!






     Очнуться от города Лиссабона, уже от других
     очнувшись,
     Очнуться от улицы Золота,
     Очнуться от Росио, уже выходя из кафе,
     Очнуться
     И оказаться вдруг на вокзале, всегда бессонном,
     Словно сердце, лишенное права на передышку.

     Занимается утро, неизменно на том же месте,
     Ибо нет городского и нет деревенского утра.
     В час, когда день начинается первым лучом
     своим ранним,
     Все места - то же самое место, и земля вся едина,
     И для всех эта свежесть, струящаяся отовсюду.
     Плотью самой нам даруемая окрыленность
     Сладость жить ощущениями тела,
     Несравненная радость ожидания того, что сегодня
     Что-то доброе с нами случится,-
     Эти чувства рождаются в нас, когда мы наблюдаем
     зарю,
     Ту, идущую легкой походкой по горным вершинам
     Или штурмом берущую город,
     У которого улицы тянутся прямо с востока на запад -
     Какой ни была бы.

     Женщина, плачущая неслышно
     Среди шума толпы бегущей...
     Уличный торговец,
     Зазывающий зычно прохожих
     На своем наречье неповторимом...
     Одинокий архангел, скульптура собора
     Или сирены, убегающие от Пана,-
     Все это стягивается в единую точку,
     Пытаясь в душе моей себя обрести
     И слиться.

     Обожаю все сущее,
     Мое сердце подобно гостинице,
     Двери которой всегда открыты.
     Жадно вглядываюсь во все живое
     И стараюсь понять, ощутив получше.
     Все люблю и все наделяю душою,
     Человечностью наделяю
     Человека, и камень,
     И животное, и машину
     И от этого сам становлюсь богаче.

     Принадлежу буквально всему,
     Чтобы все более становиться самим собою.
     Я хотел бы вселенную эту таскать на руках,
     Точно старая няня - младенца.
     Все люблю, все предметы и вещи,
     те больше, те меньше!
     Те, которые вижу сейчас,- я их больше люблю,
     Чем которые видел когда-то или завтра увижу.
     Ничего нет прекраснее для меня,
     Чем движенье и ощущенье.
     Жизнь - огромная ярмарка, и на каждом шагу -
     Балаганы и акробаты.
     Впрочем, мысль эта может меня умилить,
     Но утешить не может.

     Дай мне лилии, лилии,
     Дай мне розы в придачу.
     Одари меня розами,
     Дай мне лилий в придачу.
     Хризантемы, подсолнухи,
     Георгины с фиалками
     Всех превыше цветов...

     Так бросай же охапками,
     Всю мне душу наполни,
     Одари меня розами,
     Дай мне лилий в придачу...

     Мое сердце все плачет
     В этих парках тенистых,
     И никто в целом мире
     Не утешит, как надо,
     Кроме этой же тени,
     Наполняющей душу
     В час, покуда я плачу.
     Одари меня розами,
     Дай мне лилий в придачу...

     Моя боль так стара,
     Как флакон, где когда-то был спирт,
     но давно испарился.
     В моей боли и смысла не боле, чем в клетке
     для птицы
     В том краю, где не водятся птицы.
     Моя боль так тиха и грустна, как песок побережья,
     До которого море давно не доходит.
     Я стою на развалинах древних
     И смотрю сквозь разбитые окна наружу,
     Чтобы там, в настоящем, найти утешенье.
     Одари меня розами,
     Дай мне лилий в придачу...

     Впрочем, сколько бы роз да лилий ты мне
     ни дарил бы,
     Все равно будет мало - чего-то всегда не хватает.
     Все о чем-нибудь буду грустить,
     Все чего-то желать буду снова.

     Так что ты обо мне не тревожься чрезмерно,
     Даже если я буду о чем-то тебя умолять -
     Не старайся придать моей просьбе
     большого значенья,
     Мой чахоточный бедный детеныш,
     Дай мне розы твои, твои лилии,
     Одари меня розами,
     Дай мне лилий в придачу...







     Мы встретились, он столкнулся со мной на одной
     из улиц Байши,

     Нищий оборванец, чья профессия читалась на лице,
     Он проникся симпатией ко мне, я - к нему;
     И в порыве взаимной любви, переливавшейся
     через край, я отдал ему все, что имел
     (Разумеется, кроме того, что лежало в кармане
     для крупных купюр;
     Я не дурак и не пылкий русский романист,
     А романтизм хорош, но только без спешки...),

     Я симпатизирую этому люду,
     Особенно когда он не стоит симпатии.
     Впрочем, я сам бродяга и нищий,
     К тому же по своей воле.

     Быть бродягой и нищим не значит бродить
     и нищенствовать,
     А значит обходить социальную лестницу,
     Не принимать моральные нормы,
     И реальные и сентиментальные моральные нормы,
     Не быть Верховным Судьей, сановником,
     проституткой,
     Не быть всамделишным бедняком, эксплуатируемым
     рабочим,
     Не быть неизлечимым больным,
     Не быть ни правдоискателем, ни кавалерийским
     офицером,
     Не быть, наконец, никем из социальных героев.
     Изливающих себя в беллетристике, потому что у них
     есть поводы рыдать,
     И восстающих против общественного строя,
     потому что у них есть для этого причины.

     Нет! Что угодно, лишь бы не было причин!
     Что угодно, лишь бы не причислять себя
     к человечеству!
     Что угодно, лишь бы не уступать человечности!
     Ощущение становится никчемным, если у него
     есть внешние поводы.

     Да, быть нищим и бродягой, таким, как я,
     Что отнюдь не значит быть обычным нищим
     и бродягой.
     Уйти в себя - вот что значит быть бродягой,
     Вымаливать у дней, чтобы они проходили мимо,
     оставляя нас в покое,- вот что значит быть нищим.

     Все прочее - как у какого-нибудь Достоевского
     или у какого-нибудь Горького,
     Все прочее - значит стать голодным оборванцем.

     Даже если это случается, то с таким множеством лиц,
     Что вряд ли стоит жалеть всех, с кем это случается.
     Я бродяга и нищий в самом деле, то есть
     в переносном смысле,
     И я купаюсь в волнах огромной жалости к самому себе.
     Бедный Алваро де Кампос!
     Столь далекий от жизни! Столь погрязший
     в собственных ощущениях!
     Бедняга, втиснутый в кресло меланхолии!
     Он, бедняга, со слезами на глазах (подлинными)
     Отдал сегодня так либерально, так по-московски,
     так великодушно, так порывисто
     Все, что было в кармане, где было совсем немного,
     Бедняку, который не был бедняком, но у которого
     были печальные глаза профессионала.
     Бедный Алваро де Кампос, который никому не нужен!
     Как он, бедняга, жалеет самого себя!
     Тем не менее он в самом деле бедняга!
     Куда более, чем многие бродяжничающие бродяги
     И нищенствующие нищие, потому что человеческая
     душа - это бездна.

     Я-то знаю! Самый настоящий бедняга!

     Хорошо бы провести митинг в своей собственной
     душе!
     Нет, я не такой дурак!
     Не могу защищаться с помощью социальных
     убеждений.
     Я слишком умен, чтобы вообще защищаться.
     Не пытайтесь обратить меня силой: я слишком умен.
     Говорю же вам: я слишком умен.
     Слушать не хочу об эстетике, замешанной
     на душевности: я слишком умен.
     Черт подери! Слишком умен.






     На пристани уже слышно - он приближается.
     Все гуще толпа встречающих. Пароход,
     идущий из Африки, уже виден достаточно четко.
     Я пришел сюда не затем, чтобы встретить кого-то.
     Только лишь посмотреть, как встречают другие.
     Быть кому-то надеждой.

     Я устал постоянно быть тем-то и тем-то.
     Вот прибывают и те, что опоздали к началу.
     И внезапно терпенье мое иссякает -
     существовать, надеяться, быть.

     Внезапно я ухожу, и все это видят,
     мимо дежурного, мельком взглянувшего на меня.
     К городу возвращаюсь - точно к свободе.

     И все-таки чувствовать стоит - хотя б для того,
     чтоб перестать однажды.






ТАМ, Я НЕ ЗНАЮ ГДЕ...

     Колокол на вокзале, перед дорогой...
     Не торопите меня этим гулким звоном!

     Я хотел бы побыть еще здесь, на вокзале души моей,
     в тишине и покое, покуда ко мне не приблизился
     этот поезд железный, который меня увезет,
     чтоб уже не вернуться,
     и пока не почувствую я, что и впрямь уезжаю,
     и пока на подножку вагона не стану ногой,
     не отвыкшей дрожать всякий раз, когда я уезжаю.
     Мне хотелось бы в этот час, на перроне еще
     не ушедшего дня,
     покурить, еще будучи связанным с жизнью вчерашней.
     Эта жизнь бесполезная, которую лучше б и вовсе
     покинуть,-
     говорите, тюрьме подобна?
     Ах, какое значенье это имеет! Ведь если я узник
     этой тюрьмы огромной - то о размерах
     собственной камеры стоит ли думать?
     Поезд уже отошел от соседней станции.
     Меня начинает поташнивать от сигареты...
     Прощайте, прощайте, прощайте, все,
     не пришедшие
     со мною проститься,
     о семейство мое, существующее лишь условно...
     Прощай, мой сегодняшний день, о перрон неушедшего
     дня,
     прощай, моя жизнь, прощай!
     Остаться, словно пакет, оставленный кем-то,
     по ту сторону полотна, под охраной толпящихся
     пассажиров.
     Быть обнаруженным сторожем, когда поезд отойдет
     от перрона:
     "Что за рассеянный тип здесь оставил это?"
     Остаться, думая об отъезде.
     Остаться, понимая, что правильно сделал.
     Остаться, чтоб умереть не сразу...
     Я отправляюсь в грядущее, как на трудный экзамен.
     А вдруг этот поезд никогда не придет и господь меня
     пожалеет?
     Я на вокзале - ах, это пока не более чем метафора.
     Я человек весьма представительный с виду.
     Можно со стороны подумать, что я долго жил
     за границей.
     У меня манеры вполне воспитанного человека.
     Я сам поднимаю свой чемодан - брать носильщика
     не считаю приличным.
     И рука, поднимающая чемодан, она тоже дрожит
     при этом.
     Уехать!
     Никогда не вернусь обратно,
     никогда не вернусь, потому что не возвращаются те,
     кто уехал.
     Место, куда возвращаются - всегда другое.
     Вокзалы, куда возвращаются - всегда другие.
     Не те уже люди, и мир, и само понимание мира.
     Уехать, о, бог мой, уехать!.. Страшусь отъезда!





МАРЦИАЛЬНАЯ ОДА

     Безводная река - в ней только бесчисленные
     люди и вещи,
     Но она до ужаса безводна!

     В ушах у меня барабаны грохочут,
     Понять не могу, реку ли я вижу, барабаны ли слышу,
     Как будто и слышать и видеть нельзя их вместе!
     Эла-о-о! Эла-о-о!

     Ручная машинка бедной вдовы, штыком
     умерщвленной...
     Когда-то по вечерам она на ней шила...
     Стол, за которым старые люди играли в карты,

     Все это смешалось, смешалось с телами и кровью,
     Все стало одной рекою, одной волною, одним
     ползучим кошмаром.
     Эла-о-о! Эла-о-о!
     Я откопал расплющенный на мостовой жестяной
     паровозик
     И плакал, как плачут все матери мира в страхе
     пред жизнью,
     Своею ногой пантеиста споткнулся о швейную
     машинку вдовы, умерщвленной штыком,
     И бедная, мирная эта машинка копьем мне сердце
     пронзила.

     Да, я во всем виноват, я, солдат,
     Что всех убивал, насиловал, жег и рушил,
     Нечистая совесть моя, мой позор отбрасывают
     безобразные тени,
     Подобные Агасферу, бродили они со мною по свету,
     А вслед за моими шагами другие шаги громыхали,
     размашистые, как бесконечность.

     Внезапно заставил меня закрыть глаза
     физический страх от возможной встречи с Богом.
     Абсурден Христос, искупающий все преступления
     и все насилия,
     Мой крест - во мне, недвижный, жгущий, крушащий,
     Все вобрала душа моя, безбрежная, как вселенная.

     Я вырвал игрушку из рук ребенка и ударил ребенка.
     Глаза у него - как глаза моего сына, который
     у меня, быть может, еще родится и которого
     также убьют,
     Испуганно и благочестиво молили меня за всех,
     того не ведая сами.

     Из комнатушки старухи я выволок портрет ее сына
     и разорвал на клочки.
     Испуганная и бессильная, она зарыдала...
     Я внезапно понял, что она - моя мать, и всей кожей
     ощутил страх божий.

     У бедной вдовы разбил я машинку.
     Она захлебнулась рыданьем, забыв о швейной
     машинке.

     А что, если в мире ином у меня будет дочь, и она
     овдовеет, и с нею будут так обращаться?

     Я, будучи капитаном, велел расстрелять крестьян
     дрожащих,
     Позволил насиловать дочерей, чьи отцы привязаны
     были к деревьям.
     Теперь я понял, что все это произошло в моем сердце,
     Что все это жжет и душит и я не могу шевельнуться,
     не ощутив этой боли.
     Боже, сжалься надо мной, никого не жалевшим!





ТРЕБУХА В ТОМА