Павлом 
Лаврентьевичем... 
Вернулся Манюнчиков к столу, вторую стопку налил, вареник вилкой уцепил и 
физиономию Сашкину так ясно представил, вытягивающуюся в предвкушении 
аэропорта, автобуса, жары, "зозулятора" поломанного... 
И понял Павел Лаврентьевич, что именно этого, решающего компонента и не 
хватало ему до полного блаженства. Посмотрел он на часы дедовские, с 
остановившимися стрелками, хотел было завести их, да передумал -- и время 
остановилось в Обители Счастья... 
МИФУРГ 
		"...В сыром прокуренном подвале 
		На строгом девичьем овале 
		Глаза, глубокие, как омут, 
		Манят к счастливому концу..." 
В дверь позвонили. Отложил Павел Лаврентьевич ручку в сторону и, скрипя 
сердцем, в коридор направился, пнув в раздражении вечно путающегося под 
ногами Жлобного карлика. Тот взвыл от обиды и к ванной кинулся, где и 
скрылся в грохоте рушащихся штабелей пустых бутылок. Добровольно сдавал 
посуду лишь услужливый Поид кишечнослизистый, но он был в отгуле, а 
остальные утверждали, что их приемщик обсчитывает. 
На лестничной площадке уже торчала обаятельная вампиресса Лючия и весь 
выводок ее сопливых вампириссимо. 
-- Не взяли,-- пожала она острыми плечиками, сокрушено глядя на 
Манюнчикова,-- я же говорила вам, что синьор редактор терпеть не может 
сложноподчиненных предложений. Миль дьяболо, он в конце забывает, что 
было в начале!.. 
Взял Павел Лаврентьевич пакет с возвращенным романом "Белый клык" да 
понес в комод прятать. Пацаны Лючии радостно запрыгали вокруг него. 
-- Дядька дурацкий,-- вопили они,-- ты не Стругацкий, дядька дурак, ты не 
Карсак!.. 
Затосковал уязвленный Манюнчиков, рукопись в ящик сунул и с рецензией 
непрочитанной на кухню побрел, влекомый предчувствиями дурными, редко 
его подводившими. И действительно, в холодильнике уже хозяйничал пожилой 
упырь Петрович, дожевывавший в увлечении грабежа последнее колечко 
колбаски кровяной, базарной, с добрую гадюку в диаметре. 
Рядом с ним вертелись чертика два малорослых, Мефя с Тофей, хвостиками 
крысиными умильно виляя. 
-- С чесночком, Петрович? -- робко верещал Мефя, заискивающе шаркая 
копытцем.-- С чесночком,-- отзывался угрюмый непонятливый Петрович, 
пуская черные сальные слюни.-- С перчиком, Петрович? -- попискивал в 
возбуждении тощий Тофя.-- С перчиком,-- кивал толстокожий упырь, швыряя в 
попрошаек огрызком колбасной веревки,-- нате, повесьтесь, злыдни... 
В углу дальнем, хвост к рубильнику подключив, блаженствовал полиголовый 
Змей Героиныч, рептилия нрава геройского и склонностей нездоровых к 
топливу любому, от мазута до спирта изопропилового, редкой вонючести -- 
лишь бы горело... На крайней его пасти подпрыгивала шкворчащая сковородка 
с глазуньей из трех яиц, по яйцу на рыло. 
Урезонивание вконец освиневшей компании затянулось, и лишь угроза 
заточения в "Хирамиду Пеопса", любым издательством отвергаемую по 
причине малоцензурности, вынудила публику утихнуть, дожевать и заткнуться. 
Вернулся Манюнчиков в кабинет, вымарал из рецензии вписанный туда 
лючийскими сопляками похабный стишок про некрофила и его голубую бэби, и 
головой поник. Было от чего... 
А как славно все начиналось! Как хороша, как свежа была проза, как ярок 
глянец переплета, как злобно косилась рожа инопланетная на фантастическом 
альманахе, сыну Витальке ко дню рождения купленном... С этого-то момента и 
изменилась судьба Павла Лаврентьевича, изменилась круто и радикально, еще 
с полуночи, когда он книжку отложил и решение принял. Осталось лишь ампул 
для авторучек прикупить, бумагой форматной запастись, да псевдоним гордый 
в муках выносить -- "граф Манюнчиков" (фамилия родовая, титул же -- для 
значимости, и в честь тезок любимых литературных -- Монте-Кристо и 
Дракулы). 
Правда, первая же редакция умудрилась все переврать, и рецензия на 
возвращенный рассказ "Бутерброд с соленой и красной" начиналась 
издевательски серьезно: "Уважаемый Графоман Юнчиков! Сообщаем Вам..." -- 
после чего зарекся Павел Лаврентьевич к фамилии своей графский титул 
приписывать... 
Вот тогда-то и объявился в квартире Манюнчикова Петрович, упырь лет 
пенсионных, главный герой "Бутерброда", объявился и уйти не пожелал. 
-- Пошел вон! -- в сотый раз указывал на дверь разъяренный Манюнчиков. 
-- Да не могу я вон идти! -- желтые прокуренные клыки жалобно скалились в 
умоляющей гримасе. -- Я ж теперь прописан у вас... 
-- То есть как это? -- растеряно сдавал позиции Павел Лаврентьевич.-- Кто это 
тебя сюда прописывал? 
-- Как -- кто?! Вы же сами и прописали,-- сипел гость, пачкой листков 
замусоленных помахивая.-- Так что вместе проживать будем. Пока не 
выпишете. 
"Добре, сынку,-- пригрозил кровопийце возмущенный Манюнчиков,-- я тебя 
прописал, я тебя и выпишу!" Но многочисленные редакции, выгоды своей не 
сознавая, упрямо возвращали шедевры новорожденные, плодя все новых 
субъектов прописки, на жилплощадь претендующих. 
Первой не выдержала жена и, прищемив хлопнувшей дверью хвосты 
сунувшихся было мирить Мефи с Тофей, ушла вместе с сопротивляющимся 
Виталькой к йогу Шри Прабхупада Аристархову, давно звавшему разделить 
его нынешнее вегетарианское перерождение. Вторым пострадал соседский 
сенбернар Шарик, не по натуре злобствующий и осмелившийся повысить голос 
на Гнусняка Крылоухого из повести "Грустный динозавр Кишок". Ответный 
рык высунувшегося в окно стомордонта вульгарис, гнуснячьего приятеля и 
симбионта, породил в агрессоре лохматом такой комплекс неполноценности, 
что на потерявшем голос Шарике поседели последние рыжие пятна. 
Ну, а когда антисемит Петрович сцепился в присутствии домоуправа с 
озверевшим вервольфом Фишманом, крепко осерчавшим на кличку "кобель 
несытый", то с легкой руки разнимавшего антагонистов спартанца 
Мегаамнона и прилипло к Павлу Лаврентьевичу прозвище "мифург", обидное 
и малоприятное. 
Если, конечно, справиться в энциклопедии, то это всего-то навсего творец 
мифической действительности, но произнесите это слово вслух, на языке 
покатайте, на себя примерьте -- и вы поймете душевную дисгармонию 
Манюнчикова Павла Лаврентьевича, беспартийного, литератора, мифурга. 
Тьфу, пакость-то какая!.. 
А вреднее прочих зеленые были, с бластерами, из "Эпсилона Буридана". Лезут, 
подлецы, из всех тарелок, пищат возмущенно не по-нашему -- однако же 
понятно для русского человека! -- и требуют дописать к ним незамедлительно 
часть вторую, "Буриданов мосол", их способы размножения, в отличие от 
первой, не порочащую, а в случае отказа грозятся конфликт учинить, со 
стрельбой и порчей мебели. Хотя и сами бы рады по-хорошему, да не могут -- 
так они, альдебараны ушастые, устроены. 
Пробовал Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, про подвалы и 
овалы, втайне надеясь на появление в доме замены жены ушедшей -- но тщетно. 
То ли рифмы подводили, то ли реализм проклятый нежизнеспособен оказался, 
но как была вокруг Павла Лаврентьевича, по образному выражению 
иностранца Фишмана, "ист дас дер пролочь своклятая", так и осталась. 
И до того дело дошло, что в рецензии последней, среди прочих оскорбительных 
выпадов, и такой обнаружился: "...и к тому же непонятно, почему убитый в 
последней главе вампир женится в послесловии на не упоминавшейся ранее 
принцессе?!" 
С тяжелым предчувствием перелистал Манюнчиков исчерканную рукопись -- и 
обнаружил эпилог новоявленный, корявым почерком Петровича дописанный, о 
принцессе через "ы" и с одним "с", зато с голубыми глазами. 
Затрясся вурдалак проклятый, посинел в ответ на возмущение авторское 
справедливое, но пера не бросил, заявив о видении своем неординарном, и в 
пример Говарда с Гоголем привел, мол, не чета всяким... 
А там, глядишь, и Властелин Черного Круга бьет стомордонту пятую, тридцать 
седьмую и девяносто первую морды за аббревиатуру ВЧК, ему не глянувшуюся, 
Лючия метафору на зубок коренной пробует, а шпана ее Героиныча оседлала и 
вписывает цельный эпизод похождений Василиска Прекрасного в любимую 
Манюнчикову повесть для детей "Конец Добрыни Никитича". А дурень 
многоголовый бензином подфыркивает, недоросткам вторя: "Тили-тили, 
трали-вали, сам сиди в своем подвале, тили-тили-тесто, там тебе и место!" 
И конца края не предвиделось злоключениям Павла Лаврентьевича, потому как 
бросить писать он уже не мог, засосала стихия, да и на ранее прописанных оно 
все равно бы не повлияло -- как вдруг... Ох уж это "вдруг"! Сколько раз швырял 
Манюнчиков его спасательный круг гибнущим героям, а тут и самому 
вцепиться довелось. После никак не мог вспомнить -- то ли сначала пришел 
типовой договор на забытую новеллу "Волка ноги кормят" (с просьбой 
уточнить, чьи именно ноги), а уж после пропажа Фишмана обнаружилась, то 
ли сначала вовкулак смылся, а договор только вечером принесли... 
Так или иначе, но повернулась к Павлу Лаврентьевичу фортуна местом 
надлежащим, и с каждой новой подписью под очередным договором пустела 
квартира малогабаритная. 
Ушла, выписалась верная Лючия, стихли дразнилки детишек зубастых, хвосты 
чертячьи не мельтешат под столом, улетел змей неведомо куда, и космический 
разбойник Трофим улетел, и сенбернар Шарик скулит под дверью, не чуя 
привычных запахов серы, мяса и дешевого портвейна... 
И плесневеет колбаса, которой добрый Фишман подкармливал местных хиппи, 
воя с ними на луну и защищая тихих лохматиков от хулиганья и милиции... 
Последним ушел Петрович, покаявшийся перед уходом и удостоверение 
новенькое показавший, где синим по белому написано было: "Вампырь Е. П., 
генеральный директор издательской компании "Интеркол". Добился-таки 
своего Петрович, добился, хотя и осунулся, похудел, побледнел -- много 
кровушки попили из него исполкомы, типографии, заводы бумажные, да и 
мало ли их, до нашего брата охочих!.. 
Как же много места жилого оказалось у Павла Лаврентьевича, и деньжата 
завелись, и автографы давать приходилось, а счастья не было. Пробовал 
Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, но заклинило его... "В сыром 
прокуренном подвале, на строгом девичьем овале..." 
И все. Не пошла лирика, отказал реализм, утихло в квартире. Хорошо стало, 
свободно, тихо. Как в могиле. 
"Манят, засасывая в омут, 
Зовя к счастливому концу..." 
И тут решился Павел Лаврентьевич, и ручку покрепче ухватил. 
"Зовя к счастливому концу -- 
И кровь текла по боковому, 
Еще молочному резцу!" 
Дописал, адрес редакционный на конверте вывел и на почту бросился с 
улыбкой радостной на просиявшем лице. Авось, не примут... 
СТРАШНЫЕ СНЫ ПАВЛА ЛАВРЕНТЬЕВИЧА 
"Однажды философу Чжуанцзы приснилось, что он -- бабочка. Проснувшись, 
философ долго не мог сообразить, кто он: философ, которому приснилось, что 
он -- бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она -- философ." 

...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто стоит он один на вершине Кавказа, и не то чтобы стоит, а прямо-таки 
висит, цепями к скале прикованный; и не то чтобы один, а в компании с каким-
то крупным пернатым, обладателем хитрой морды и клюва ланцетообразного. 
Посидел орел этот, посидел, под мышкой почесался, нахохлился и говорит: 
-- Здравствуйте, дорогой Павел Лаврентьевич! Как дела, как здоровье? 
-- Здравствуйте,-- отвечает висящий Манюнчиков с присущей ему 
вежливостью,-- дела, в общем, ничего, здоровье тоже, печень вот что-то 
пошаливать стала, надо бы сходить, провериться... 
-- Так чего ж далеко ходить? -- удивляется стервятник.-- Прямо сейчас и 
проверим!.. 
И клюв свой поганый нестерильный между ребер и засовывает. 
Хотел было Манюнчиков послать хирурга самозванного к его орлиной матери, 
да глянул поверх крыла на пейзаж -- и видит, что идет внизу по горному 
серпантину здоровенный мужик, в шкуру львиную завернутый, и тащит мужик 
на плече дубину, лук и еще разные предметы, неведомые энциклопедическому 
разуму Павла Лаврентьевича. 
Увидел путник, как подлец-орел безвинного человека тиранит, сорвал лук 
тугой, прицелился тщательно и тетиву спустил. 
Запела стрела, взвилась в воздух, и все было бы хорошо, если б не орел 
паскудный, за секунду до выстрела улетевший. 
И когда зазубренный наконечник, смоченный в лечебном яде лернейской гидры, 
вошел в многострадальную печень Манюнчикова,-- рванулся в негодовании 
Павел Лаврентьевич, лопнули цепи -- и спрыгнул он на дорогу. 
И это был последний подвиг Геракла, и первый подвиг национального героя 
Эллады Манюнтия Сиракузского. 
 
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто сидит он в замкнутом помещении, на квартиру панельную 
малогабаритную похожем, и если что и смущает Павла Лаврентьевича, так это 
непривычная вогнутость стен, медью отливающих, и шаровары синтетические, 
чувствительный Манюнчиков зад натирающие. 
А прямо над головой Павла Лаврентьевича два голоса бубнят -- соседи, видать, 
ссорятся. Первый этаким плаксивым тенорком молит, чтобы дядя его откуда-то 
вытащил -- по всему видно, влип шалопай в историю; а дядин бас требует, чтоб 
племянничек ему сначала лампу передал,-- тоже тот еще дядя попался!.. 
Надоело Манюнчикову пререкания их слушать, огляделся он вокруг и швабру в 
углу обнаружил. Стал Павел Лаврентьевич шваброй в потолок стучать, чтоб 
заткнулись ироды,-- а те и впрямь примолкли, пошептались, и давай чем-то 
шершавым по потолку елозить. Трут и трут, во всю Манюнчикову акустику. 
Не выдержал Павел Лаврентьевич, швабру прихватил и наружу выскочил. 
И Алла-ад-дин ибн Хасан Багдади так никогда и не женился на царевне Будур. 
На ней женился Ман-ан-Нюнч ибн Лаврентий аль-НИИШапури. 
 
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто расположился он на природе, в развилке огромного дуба, и шашлыки 
жарит. Птички в листве щебечут, букашки в коре шебуршат, зелено вино в 
речке охлаждается, жены назойливой на сто поприщ не наблюдается -- рай, да и 
только! 
И въезжает в Манюнчиков Эдем на добром коне некий субъект, поперек себя 
шире, и ноздрями обросшими шевелит, к запаху мяса в уксусе принюхиваясь. 
Направляет детина клячу свою к дубу, и ни тебе "здрасте", ни тебе "до 
свиданья", а сразу, со славянской прямотой: 
-- А засвисти-ка ты, собака, по-соловьему!.. 
-- Езжай, езжай, детинушка, Бог подаст! -- обозвался было миролюбивый Павел 
Лаврентьевич, ан нет! -- не слушает его приезжий, знай свое долдонит: 
-- А зареви-ка ты, собака, по-звериному!.. 
Смотрит Манюнчиков -- не до шуток становится, визитер настырный, вон уже 
и за булаву хватается... Взял Павел Лаврентьевич шампур с шашлыком 
недожаренным да с дуба полез -- свистеть, как просили. 
И Илья так и не довез Соловья-разбойника во стольный Киев-град. Это сделал 
Павло Манюромец, крестьянский сын, называемый в богатырской среде просто 
и любовно -- "Лаврентич". 
 
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто стоит он на перекрестке, тупо глядя на указатель дорожный; да и 
указатель-то так себе, краска облупленная, и сбоку готические глупости 
нацарапаны. Крайняя табличка на запад показывает, сама кривая, и написано 
суриком: "К Многоглавцу Зм. Г. Звенеть три раза",-- а чем звенеть-то и не 
написано!.. Рядом стрелка на юг, "Шли бы вы..." и крест в конце -- видать, по-
немецки; а остальные Павел Лаврентьевич все равно разглядеть не успел, 
потому как из-за поворота выскочил усатый паренек на пегой легкомысленной 
кобылке и к столбу затрусил. 
Подъехал паренек, шляпой положенное отмахал и спрашивает с акцентом: 
-- Ист либер зи мин херц, где здесь есть проходить дорога в замок? 
-- А бог его знает,-- отвечает Манюнчиков,-- где она здесь есть проходить, я сам 
только что подошел. Читай вон, на столбе написано. 
-- Найн, найн,-- трясет париком собеседник,-- ай дас наме принц Генрих, мы 
читать не обучены, мы все больше по фройлян части. 
-- Ишь ты,-- смеется Манюнчиков,-- а как же ты, их высочество, в документе 
брачном-то расписываться станешь? Или даму свою попросишь, ась, Гена? 
А принц нервный попался, шпажонку свою вытащил, в нос Павлу 
Лаврентьевичу тычет и про дорогу нешутейно спрашивает. 
Ну и махнул Манюнчиков наугад, чтоб отвязаться -- на запад махнул, где дым 
стоял и звенело что-то по три раза, обрывисто так звенело, нерадостно... И 
принц Генрих фон Клейст так и не разбудил свою Спящую Красавицу. Это 
сделал совершенно другой человек. 
 
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто висит он на кресте, гвоздями к нему приколоченный, а внизу толпа 
беснуется, лохматое солнце стоит над Лысой горой, и маленький командир 
сирийских всадников холодную воду на свой белый тюрбан льет. 
Повисел-повисел Павел Лаврентьевич, вниз посмотрел, ничего интересного не 
высмотрел, проснулся, побрился и на работу пошел. 

...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон. 
Будто стоит он в длинной бесконечной очереди, и тянется очередь эта туда -- не 
знаю куда, и достоявшиеся получат за горизонтом то -- не знаю что; давно 
завершены все двенадцать подвигов, и отзвенела зурна на свадьбе с принцессой 
Будур, скрылся за тучу князь Владимир Красно Солнышко, и разбужена 
Спящая Красавица, и стоять ему в треклятой унылой очереди до утра, а там 
вставать, бриться и идти на работу, и вновь ложиться спать, и стоять в очереди, 
вставать, бриться, работа, постель, очередь, очередь, очередь... 
И был это воистину страшный сон. 
С тех пор Павел Лаврентьевич Манюнчиков страдает бессонницей. 
КАК ПОГИБЛА АТЛАНТИДА 
На планете Земля известный мореплаватель Христофор Колумб открыл 
Америку. 
На Земле-Альфа известный мореплаватель Семафор Колумб проплыл мимо 
Америки, не заметив ее, и открыл Индию с черного хода (ибо нормальные 
герои, как известно на Земле-Альфа, всегда идут в обход). 
На Земле-Бета прим Америка открыла известного мореплавателя Христофора 
Лумумбу. 
А тем временем (или не тем?!) на Земле-Зет в кубе дипломированный шаман 
Акведук Торнадо вызывал демона. 
Демон тихо ругался в подпространстве и наружу не выходил. 
-- Явись! -- в сотый раз взывал возмущенный Акведук.-- Вылезай, кому 
сказано!.. 
-- Ангела с два! -- огрызался упрямый демон.-- Я вылезу, а ты меня опять в 
"миксер" засунешь! 
-- Не засуну! -- убеждал своего скептично настроенного оппонента вспотевший 
шаман.-- Ей-богу, не засуну... ну явись, посидим, поговорим... Дело у меня к 
тебе, а?.. 
Услыхав о "деле", демон нечленораздельно булькнул и перестал подавать 
признаки жизни. 
-- Ну ладно! -- пригрозил Акведук несговорчивому демону.-- Я на тебя, подлеца, 
найду управу, клянусь призраком моей тети! 
Начертал он на полу вторую пентаграмму, кувшин святой воды на всякий 
случай заготовил и прочел заклинание двадцать восьмого беспорядка. 
Существо, возникшее в пятиугольнике, было невелико, в тапочках на босу ногу 
и со шваброй в передних лапах. Просиявший Акведук простер к нему руку 
повелительным жестом. 
-- Как зовут тебя, вызванный мною для устрашения непокорных?! -- грозно 
спросил шаман. 
-- Манюнчиков,-- хмуро отозвались тапочки.-- Павел Лаврентьевич. 
 
...В начале было Слово. Однако, то Слово, которое было в начале нашей 
истории, мы повторять решительно отказываемся. Произнес же его 
Манюнчиков Павел Лаврентьевич, стоя в раздумьи над "черной дырой", в 
подвале его образовавшейся. 
Дыра действительно была черная, круглая, и в ней непрерывно что-то гудело и 
всхрапывало,-- так что Слово вполне соответствовало увиденному. 
Постоял Павел Лаврентьевич над феноменом, в затылке почесал, дверь на ключ 
закрыл да домой отправился. 
Неприятности начались на следующий день. 
Первой пропала в дыре трехлитровая банка вишневого компота, на зиму 
сохраняемая. Пропажа ее вызвала шок у Манюнчиковой жены Люськи; жена 
Люська вызвала участкового уполномоченного Амбарцумяна; героический 
Амбарцумян вызвал усиленный наряд и уполз в дыру. 
Вряд ли стоит говорить о том, что вторым после злополучной банки пропал 
участковый уполномоченный Амбарцумян. 
Следом за ним последовала швабра, которой угрюмый Манюнчиков тщетно 
пытался выковырять неудачливого сыщика, и наконе