труированного и любые реки на чистую воду выводящего. 
Глянул Павел Лаврентьевич на кивающего азиата в пиджаке от Кардена и с 
телевизором на запястье, глянул -- и понял, что не возьмет раскосый шефово 
детище, ну ни за какие коврижки отечественного производства. 
Отвел Манюнчиков начальство в сторонку, мнение свое изложил, ответное 
мнение выслушал, подавился инициативой и дверь за собой тихо прикрыл. А 
назавтра выговор схлопотал, с занесением и устным приложением, за срыв 
договора важнейшего и пророчества вредные, работающие врагам нашим на 
руку, кольцами да часами увешанную. 
Только беда одна не ходит, и когда Манюнчиков домой возвращался, пристали 
к нему хулиганы. Стоят на углу могучей кучкой, эй, кричат, дядька, дай 
сигарету!.. Дальше -- больше, слово за слово, и двинулся наконец атаман на 
укрощение строптивого дядьки Павла Лаврентьевича. Глянул на него 
Манюнчиков -- и сразу все понял. 
-- Не подходи,-- умоляет,-- не подходи, пожалей себя!.. 
Да куда там, разве атаман послушает... Взял гроза подворотен крикуна за 
грудки, к стенке прислонил для удобства, а стена-то дома пятиэтажного, а на 
крыше-то каменщик Василий трубу кладет, и хреновый он каменщик-то, 
доложим мы вам, кирпича в руках -- и то удержать не может... 
Одернул Манюнчиков куртку и прочь пошел от греха подальше. Хоть и 
предупреждал он покойного, а все душа была не на месте. 
И пошло -- поехало. Отвернулись от Павла Лаврентьевича друзья, потому что 
кому охота про грядущий цирроз печени да скорую импотенцию выслушивать; 
жена ночами к стенке и ни-ни, чтоб не пророчил о перспективах жизни 
совместной; на работе опять же одни неприятности,-- так это еще до 
предсказаний судеб начальников отделов, судеб одинаковых, и одинаково 
гнусных... 
Пробовал Манюнчиков молчать, и три дня молчал-таки, хотя и зуд немалый в 
языке испытывал, а также в иных частях тела, к пророчествам вроде бы 
касательства не имеющих -- три дня, и все коту Вячеславу под хвост, потому как 
подлец Лихтенштейн при виде душевных терзаний коллеги взял да и спросил с 
ехидством: "Ну что, Паша, скоро заговорит наша Валаамова ослица?!" 
Глянул на эрудита взбешенный Манюнчиков, и "Типун тебе на язык!" сам 
вырвался, непроизвольно. Не поверил Сашка, улыбнулся, в последний раз 
улыбнулся, на неделю вперед, по причине стоматита обширного, от эрудиции, 
видимо, и образовавшегося... 
И вот однажды сидел удрученный Павел Лаврентьевич в скверике, думу 
горькую думая, а рядом с ним старичок подсел, седенький такой, румяный, 
бодрый еще -- и изложил ему Манюнчиков неожиданно для себя самого всю 
историю предсказаний своих несуразных и бед, от них проистекающих. 
Не удивился старичок, головкой кругленькой покивал и говорит: "Ничего 
экстраординарного я у вас, голубчик, не наблюдаю, обыкновенный синдром 
Кассандры, и все тут." 
Хотел было Манюнчиков обидеться, но сдержался, и правильно, потому как 
изложил ему академический старичок и про пророчицу Кассандру, в древней 
Трое проживавшую, и про проклятие Аполлона, за треп несвоевременный на 
нее наложенное, так что в предсказания ее никто не верил, хоть и правду 
вещала Кассандра, только неприятную весьма, даже для привычного 
эллинского слуха неприятную... 
А в конце лекции своей подал старичок надежду вконец понурившемуся Павлу 
Лаврентьевичу. 
-- Вы, говорит, людям дурное пророчите, вот они вам и не верят, ибо человек по 
натуре своей оптимист. Тут, голубчик, связь причинно-следственная имеется: 
вам не верят, а оно сбывается. Вот и найдите кого-то, кто в слова ваши поверит 
-- глядишь, оно тогда и не сбудется, и вздохнете вы с облегчением... 
Сказал, встал с лавочки и к выходу направился. Поинтересовался Манюнчиков, 
откуда старичок столь осведомленный образовался, а тот и сам признался, 
дескать, и у него синдром, только другой, имени маркиза какого-то 
заграничного. 
Порылся после любопытный Павел Лаврентьевич в энциклопедии, и отыскал 
там маркиза оного, де Сад именуемого, а заодно и о происхождении садизма 
вычитал -- то есть совет советом, а убрался он из скверика крайне 
своевременно. 
Полный список людей, не поверивших Павлу Лаврентьевичу и за неверие свое 
пострадавших, мы приводить решительно отказываемся по причине 
дороговизны бумаги, а также полного единообразия последствий. Особый 
интерес вызывают разве что сотрудники иностранных консульств в Занзибаре, 
так до конца своего и не уверовавших в возможность конвенции о 
каннибализме; да заезжий английский миллионер, собравшийся было завещать 
Манюнчикову все свое состояние, но вовремя раздумавший, при предвещании 
грядущих неудач в гареме разорившегося шейха арабского... 
Ну кто мог знать, что стоящая рядом блондинка -- не секретарша пожилого 
греховодника, а жена законная, почище ревнивой Люськи?! И напрасно 
дипломатичный Павел Лаврентьевич разъяснял ей на пальцах, что гарем еще 
только имеет место быть купленным -- хорошо, хоть местные сопровождающие 
по шее не дали, из апартаментов выводя, пожалели убогого... 
А старичка-советчика Манюнчиков встретил как-то, в скверике памятном, где 
академик приглашал к себе на чашку чая молоденькую девицу с немного 
вдавленной переносицей, даму, однако, не портящей, а дедушку возбуждающей. 
Умный был старичок, начитанный, а и он не поверил Павлу Лаврентьевичу, 
хотя здесь и синдрома Кассандровского не потребовалось -- девочку эту 
Манюнчиков видал ранее, в городском Дворце спорта видал, на турнире по 
фулл контакт каратэ, и представление о ее женственности имел изрядное. 
Не поверил старичок и теперь жалеет, небось, да и как не жалеть, когда колясок 
инвалидных в продаже нет, а без них со сломанным позвоночником до скверика 
не добраться... 
...Шло время, и отчаяние овладело вконец обессиленным Манюнчиковым. И в 
полной тоске стоял он как-то в очереди за колбасой, сам себе пророча, что не 
хватит, и сам себе не веря. Стоял, и слушал одного голодного оптимиста, 
вещавшего озверелым любителям колбасы о временных трудностях, после 
которых все будет гораздо лучше. 
Глянул на оратора Павел Лаврентьевич, глянул -- и все понял. 
-- Лучше? -- скептически ухмыльнулся пророк.-- Лучше не будет. 
Очередь затихла, и в тусклых глазах появилось новое, незнакомое выражение. 
-- Не будет лучше! -- бросил Манюнчиков в звенящую тишину, и люди 
послушно потянулись к нему. 
-- Не будет лучше! -- и стены гастронома замерли в ожидании.-- А будет мор и 
глад, и град огненный, и всадник бледный со взором горящим, имя которому 
Смерть, и мука неслыханная будет тому, кто не свернет с широкой дороги греха 
на узкую тропинку покаяния, и живые позавидуют умершим, когда... 
Его слушали. 
Ему верили. 
Кажется, он приобрел новый синдром. 
НЕДОСТАЮЩИЙ КОМПОНЕНТ 
От предка чубатого, куренного кашевара Лаврентия, унаследовал Манюнчиков 
Павел Лаврентьевич многие фамильные склонности. В частности, счастье для 
Манюнчикова состояло из трех основных компонентов: 
-- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с 
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в деле 
этом важном справедливо не доверяя. 
-- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к душе 
поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана 
обязательно... 
А вместо третьего, решающего компонента, речь о котором после пойдет, 
пришлось Павлу Лаврентьевичу к телефону брести, и звоном погребальным 
отдалось услышанное в гулких сводах Манюнчикова черепа: "Командировка... 
Срочно... Бекдаш... Химзавод..." 
Вот почему в единственной полутораэтажной гостинице Бекдашского 
райисполкома (по причине сгоревших лампочек мутировавшего в "РАЙ И К О) 
-- вот почему на продавленной никелированной койке лежал небритый 
гражданин, чем-то похожий на Манюнчикова Павла Лаврентьевича; и спал 
гражданин если не как убитый, то уж наверняка как тяжелораненый. 
О, Бекдаш! Сады твои полны жасминовым ароматом, озера твои манят голубой 
прохладой, чинары твои... 
Впрочем, несмотря на слог Востока, где любой сапожник красноречивей 
Цицерона, честно признаемся: ни садов, ни озер, ни, тем более, чинар в Бекдаше 
не наблюдалось. А были там чахлые акации, вездесущий, лезущий в глаза и рот 
песок, и книги в свободной продаже, по давно забытой государственной цене. 
Книг на русском здесь почти не читали, да и в разговорах многие старались 
обходиться лишь самым необходимыми русскими словами, редко попадающими 
в печатные издания. Потому-то и удалось Павлу Лаврентьевичу, 
погрузившемуся в полумрак книжного магазинчика местного издательства "Еш 
Гвардия", приобрести несколько томиков дефицитных, в том числе и 
сюрреалистическую поваренную книгу -- с реализмом картошки и сюром семги 
свежекопченой. 
Сунул довольный Манюнчиков в урну нагрузку рублевую -- три брошюры 
"СПИД -- чума человечества" -- и на базар отправился. 
Ах, рынок Востока!.. Просим прощения -- вах, базар Востока! Прибежище и 
дворец культуры правоверного, где розы алее губ красавицы, дыни желтее щек 
скупца, шашлык нежнее пальцев карманного вора, а цены выше 
самаркандского минарета... 
Так бы и ходил ослепленный Павел Лаврентьевич меж рядами, распустив 
павлиний хвост любопытства -- но к неудовольствию своему обнаружил он 
позади эскорт непонятный, в виде тощего туземца с хитрой азиатской рожей, 
на которой красовался чужеродный европейский нос, острый и длинный. 
Ох, и не понравился тощий "хвост" свободолюбивому Манюнчикову, да и в 
гостиницу пора было возвращаться. Глянул Павел Лаврентьевич на часы свои 
дедовские, старинные, фирмы "Победа",-- глядь, а туземец уже тут как тут, 
рядом стоит, носиком крысиным шмыгает и на часы смотрит с жадностью. 
-- Дай часы,-- неожиданно с детской непосредственностью заявил абориген. 
-- Половина пятого,-- машинально ответил Манюнчиков и устремился к 
выходу. 
Субъект заколебался, потоптался на месте -- и снова тенью пристроился за 
спиной Павла Лаврентьевича. 
"Тьфу ты, напасть какая!" -- огорченно подумал Манюнчиков, пытаясь 
обогнуть трех местных жителей, торговавших в базарных воротах. Этот маневр 
не удался ему с первого раза, равно как со второго и с третьего. Уголовная 
компания прочно загородила дорогу, и центральный Илья Муромец попытался 
сложить части помятого лица в дружелюбную гримасу. 
-- Слышь, мужик, ты б часы-то отдал,-- отвязал наконец центральный верблюда 
своего красноречия. 
-- Фиг тебе! -- не остался в долгу Павел Лаврентьевич, подтвердив сказанное 
"министерским" кукишем. 
Агрессоры замялись. 
-- Ты б не ругался, а? -- виновато просипел собеседник Манюнчикова.-- А то мы 
тово... 
-- Чего -- тово? -- неожиданно заинтересовался крайний, до того молчавший. 
-- Ну, тово...-- в раздумьи протянул Муромец.-- Значит, то есть, не этово... 
-- Нет, ты уж разъясни! -- не уступал любопытный напарник. 
-- Да чего там разъяснять?.. Тово, и все... 
Надоела Павлу Лаврентьевичу беседа эта содержательная, обогнул он 
спорящих и в гостиницу направился. Шагов сто пройдя, обернулся 
Манюнчиков -- и тощего туземца увидел, к спору подключившегося. Носатый 
обильно жестикулировал -- видать, взволновала его проблема обсуждаемая. 
Пожал плечами Павел Лаврентьевич, на часы еще раз глянул -- и побрел 
восвояси. 
День следующий прошел в трудах. Унылый Манюнчиков сидел над 
поломанным аппаратом "зозулятором", прозванным так в честь изобретателя 
Зозули, ничего про аппарат этот не зная, кроме вышеуказанной информации. 
Техническая документация дела отнюдь не прояснила, и после пятой попытки 
прочесть справа налево вывеску "ПО Карабогазсульфат" ушел Манюнчиков с 
химзавода, преисполненный сознанием честно невыполненного долга. 
От завода до городка было километра полтора. Шел Павел Лаврентьевич, шел, 
на барханы поглядывал, сигаретку курил -- и высмотрел-таки в пустыне 
близлежащей девушку странную, в песках этих гнусных травки собирающую -- 
хотя травкам-то здесь никак не место было. 
Сорвала девушка очередную верблюжью колючку, в пальцах помяла, понюхала 
и к Манюнчикову направилась. Подошла, и говорит тихо: 
-- Здравствуйте, Павел Лаврентьевич. 
-- Салам-алейкум,-- ответил Манюнчиков, начиная привыкать к чужим 
дурацким вопросам и своим дурацким ответам. После постоял и, чтоб 
болваном полным не выглядеть, осведомился: 
-- А откуда, собственно, вы меня знаете? 
-- Да уж как не знать,-- улыбнулась девушка.-- Вы ведь избранник, вам в 
новолуние могут открыться Врата Третьей Сферы. 
-- Не могут,-- уверенно заявил Павел Лаврентьевич.-- Я в командировке. 
-- Могут-могут,-- пресекла девушка попытку Манюнчикова увильнуть от 
ответственности.-- Непременно откроются, и вы войдете в Обитель Счастья. 
Держите,-- и протянула пыльный крохотный букетик. 
-- Спасибо,-- сказал Манюнчиков, вертя подарок в руках.-- Очень приятно. 
-- А это не для приятности,-- как-то очень невежливо прервала его девушка,-- 
травки эти вас по Сферам проведут. Чекмет -- по первой, Зира -- по второй... А 
третью травку вы сами найдете. Знак подскажет,-- и пальчиком тоненьким на 
часы дедовские указала. 
Вот это-то жест и вывел Павла Лаврентьевича из состояния лирического. Руку 
отдернув, попрощался он сухо да прочь пошел. 
Букетик, однако, не выбросил. В карман сунул. 
А в номере гостиничном обнаружил удивленный Манюнчиков давешних 
базарных витязей, всей троицей игравших в нарды с тощим и носатым. 
Справедливое возмущение хозяина узрев, повскакали интервенты с койки и в 
шеренгу по одному перед Манючиковым выстроились. 
-- Прощения просим, Павел Лаврентьевич,-- смущенно забасил Муромец,-- ты 
уж не серчай... Мы вчера тово... 
-- A сегодня -- этово! -- встрял в разговор носатый, неизвестно откуда извлекая 
пару бутылок водки, и палку колбасы копченой, и балыка кусок изрядный, и... 
...Через пару часов все хлопали друг друга по спине, пили уж совсем непонятно 
чье здоровье и сыпали анекдотами, один другого смешнее и неприличнее. 
Новые бутылки возникали на столе, новые бутерброды исчезали в животах, и 
уже заваривал Павел Лаврентьевич чай, сунув туда для запаха подаренную 
девушкой травку Чекмет,-- но тут глянул он случайно на левую свою руку и 
обомлел. Ловкие пальцы тощего пытались справиться незаметно с хитрой 
застежкой ремешка, а все остальные внимательно следили за паскудными 
манипуляциями приятеля, и морды их блестели от усердия... 
Ох, и вскипел уязвленный Манюнчиков, и перст указующий к двери простер: 
-- Вон! Все во-о-о-он! Жулье! Дармоеды окаянные! Все вон!!! Навсегда! На веки 
веков! 
И заваркой дымящейся плеснул на всполошившихся аферистов. 
Заклубился пар, потянуло крепким мятным запахом, и в пряных клубах исчезли 
"витязи", номер, гостиница... Последним исчез лично Манюнчиков Павел 
Лаврентьевич. 
...Барханы текли, переваливались, оплывали ленивыми желтыми струйками, а 
на одном из барханов сидел Павел Лаврентьевич и ожесточенно щипал себя за 
руку. Когда рука окончательно опухла и посинела, а окружающий бред 
окончательно отказался исчезать, поднял Манюнчиков глаза к равнодушному 
небу и возопил: "За что?!" 
-- Не кричите,-- ответило небо.-- И не задавайте риторических вопросов. Вы в 
Первой Сфере. Так что сидите и наслаждайтесь. 
Тут из-за бархана девушка утренняя вышла и улыбнулась мягко ошалевшему 
Павлу Лаврентьевичу. 
-- Девушка, милая, родная,-- кинулся к ней Манюнчиков,-- я же в командировке, 
мне обратно надо... Что ж это такое вокруг-то, а? 
-- Желание ваше, Павел Лаврентьевич, желание ваше сокровенное. Вы же 
хотели, чтобы все вон, и непременно на веки веков? Теперь довольствуйтесь 
результатом. Вы хотели быть одни -- здесь вы один. 
Вот только стояла девушка -- и нет ее, рассыпалась песчинками, закружилась в 
налетевшем ветре... Тихо, спокойно вокруг. Безлюдно. 
Сел Павел Лаврентьевич на песок горячий, сигареты достал, а с сигаретами и 
травка Зира из кармана выпала. Чекмет-то мятный в чайнике остался, а Зира -- 
вот она лежит, и сильно на коноплю банальную смахивает. Подумал 
Манюнчиков, подумал, анашистов бекдашских вспомнил -- и, не мудрствуя 
лукаво, сунул Зиру в сигарету да за спичками полез. 
"Нет уж, чтобы все вон -- это я перестарался,-- размышлял Павел Лаврентьевич, 
спичкой чиркая и затяжку глубокую делая.-- Надо, чтобы все были. Правильно, 
пусть они все будут, и я их всех..." 
Додумать такую приятную мысль Манюнчикову не удалось. Травка Зира ярко 
вспыхнула, густой дым окутал притихшие барханы, и в его аромате 
растворились пески, солнце, спичка сгоревшая... Последним исчез лично 
Манюнчиков Павел Лаврентьевич. 
...Голова была трезвая и соображала на редкость быстро. Только ничего 
хорошего эти соображения не несли, поскольку над Павлом Лаврентьевичем 
завис здоровенный топор на невообразимо длинной рукоятке. За рукоять 
держался толстогубый ухмыляющийся негр, до боли похожий на базарного 
витязя, разве что перекрашенного. Его вопящие приятели уже спешили к месту 
происшествия, держа в руках... Даже в кино не видел Манюнчиков подобного 
железа, но в назначении его ни на секунду не усомнился. 
Отшатнулся в сторону Павел Лаврентьевич, руками взмахнул испуганно -- а в 
рученьке-то правой, деснице богатырской, меч-кладенец оказался, острый да 
тяжелый. Покатилась под откос голова черная, белками вращая и бормоча 
ругательства в адрес героического Манюнчикова. И грянул бой! Свистел меч, 
волоча за собой спотыкающегося Павла Лаврентьевича, летели недруги в 
разные стороны, сшибая с ног змеев многоглавых, уж совсем невесть откуда 
взявшихся, кровь лилась рекою, и вороны слетались на близкую поживу... 
О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Наивный вопрос! Конечно же, 
Манюнчиков Павел Лаврентьевич, гордо оглядывающий плоды труда своего 
непомерного. 
Однако, пора было уходить, уходить на поиски выхода из сфер этих 
назойливых, где ни людей приличных, ни гостиницы, ни командировочных не 
наблюдалось. Обернулся усталый Манюнчиков, глядь -- три дороги перед ним, 
и камень на распутьи, мхом поросший. А на камне крупными печатными 
буквами написано: "Направо пойдешь -- головы не сносить! Налево пойдешь -- 
сносить, но не головы! Прямо пойдешь --..." Последнее было аккуратно затерто, 
и внизу имелась приписка: "Не ходи, Павел Лаврентьевич, на кой ляд они все 
тебе сдались?!" 
Остановился Манюнчиков в раздумьи, нацарапал на камне мечом "Здесь был 
Паша", подумал еще немного, исправил "Пашу" на "Павла Лаврентьевича" -- и 
обратно повернул; не по душе ему предлагаемый ассортимент пришелся. 
И почти сразу увидел дракона, невинно убиенного, игравшего в нарды со всей 
базарной компанией, а рядом девушка знакомая стояла, и все они дружно 
орали Манюнчикову: "Паша, не уходи! Не бросай нас, Павел Лаврентьевич! 
Возвращайся, еще подеремся!" 
Опустился обессиленный Манюнчиков в пыль осевшую, на часы дедовские 
машинально глянул и царапину свежую на руке обнаружил. Сорвал он лопух 
придорожный, да к руке под часами и приложил -- кровь унять. 
Всполошились прилипалы рыночные, кинулись к Павлу Лаврентьевичу -- да 
куда им поспеть-то! Вспыхнул рубиново циферблат "Победы", туча лохматая 
небо заволокла, и в наступившей тишине предгрозовой скрипуче прозвучал 
девичий голос: "Поздно. Он нашел последнюю траву. Теперь избранник войдет 
в Обитель Счастья, а вам всем -- шиш с маслом, лопухи придорожные!" 
 
...И, в частности, счастье для Манюнчикова состояло из трех основных 
компонентов: 
-- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с 
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в деле 
этом важном справедливо не доверяя; 
-- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к душе 
поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана 
обязательно... 
А после брел Павел Лаврентьевич к телефону и с ликованием сердца слушал 
голос шефа, отменявший командировку в Бекдаш и сообщавший, что вместо 
Манюнчикова в пески туркменские отправится Сашка Лихтенштейн, 
разгильдяй и тупица, ни в какое сравнение не идущий с трудолюбивым