. Я  -
преображение.  Какие династии умрут во мне! Сотворенное мной - династическая
гордость.  Я  -  крона,  сберегающая  новый плод.  Мне ли отвергать корни  и
артачиться: "Я сам!"? Подлейшая неблагодарность  самособии. Учение о самости
- троянский конь философии двадцатого века.
     Мужчина,  живущий сам собой? Женщина,  живущая  сама  собой?  Вы,  шуты
самости, призываете к самооплодотворению?
     Человек  чуткий,  чувствующий,  живет  переживаниями,  впечатлениями  -
человек чуткий  подвержен  влиянию окружающей среды, среды  общения. Лозунг:
"Живи собой!" - асоциален.
     Суть обучения и  воспитания  состоит в  приобретении навыков  овладения
пространством,     содержаниями     пространства,     органическими     либо
неорганическими,  одушевленными  либо  неодушевленными. Приобретение  навыка
возможно  лишь  путем  попытки,  попытки  овладеть  предметом,  привлекающим
внимание. Итак  -  влечение,  которое  может  быть удовлетворено приятностью
приобщения предмета к области владения, либо неудовлетворено неприемлемостью
контакта.  Опыт.  Практика. Теория?  Наполнение  памяти научными сведениями,
сведениями,  настраивающими на  определенный  образ  действий.  Приобретение
теоретических   познаний   возможно   в   случае   общения   сообщающего   и
приобщающегося. Каким образом  возможно воспринять Нечто,  не подтверждаемое
собственным   опытом  обучающегося?   Доверие,   обусловленное   авторитетом
ведающего.   Доверие,   обусловленное  сознанием  превосходства   достойных,
совершивших  значительные   открытия.   Доверие,   обусловленное   сознанием
недостатков  тех,  кто  еще  становятся  достойными  уважения,  преклонения,
внимания. Верить себе?
     "Я был в ней. Она приняла меня. Я вник в жизнь".  Кто любит, кто  знает
радость обоюдного влечения - сможет ли смолчать: "Мы верили друг другу?".
     - Даниил Андреевич, вы...
     -  Пробовал,  пробовал.  Платное  обучение  на  общих  основаниях.  Чем
платить? И зачем? Знание не делает Ангелом.
     - Это вы-то хотите стать Ангелом?
     - Ты хочешь быть блядью?
     Как отвешивают пощечины? Этого Клара просто не представляет.
     - А как же власть, влияние?
     - Я просто отрекся от власти. Я просто отрекся от обладания  теми, кого
люблю. Понимаешь?
     В  этот  вечер  Владов  не  просил  ее  танцевать,  и  Клара  не  стала
навязываться. Свернулась на диване притихшим котенком, закуталась в простыню
по  самые глаза  и смотрела  в голубизну обоев,  пока не различила в голубой
глубине высокого белого старика, шепчущего колыбельные сказки.
     Владов опять сел писать письма, которые не собирался никуда отправлять.

     Произведение, любое произведение, произведение  чего бы то  ни  было  -
вызов обществу. Произведение искусства - всегда вызов обществу. Это схватка,
противоборство, отстаивание собственного мнения,  собственного представления
о  жизни.  Кто любит,  кто увлечен, кто  страстно  увлечен,  кто вовлечен  в
страдание, страдание от невозможности повлиять на судьбу любимых - тот будет
нянчиться  со своим  сочинением  как с  сокровищем, как  с выкормышем, как с
наследником.   Кто    хочет   развлечений,   кто   ищет   развлечений,   кто
разглагольствует  перед  горничными,  постельничьими,  собутыльниками,  кому
достаточно  рукоплесканий  родственников  -  даже  тот  желает  повлиять  на
постоянное преображение  мира. Кто-то  настолько одержим, настолько увлечен,
что даже  в  страдании отстаивает свою правоту. Правду о  том,  что на самом
деле   происходит   вокруг.   Кому-то   достаточно   развлечься   мимолетным
превосходством, убедиться в том,  что  обладает исключительными  свойствами,
незаурядными  способностями.  Принято различать  игру  и  серьезность. Чушь.
Между ними нет разницы, на самом-то деле. Это я говорю. Можно играючи рубить
головы  и  можно  рубить  лозу  на  игрищах всадников. Дело  не  в  том, как
действуешь,  способов  множество.  Дело   в  том,  отчего  и   зачем.  Любое
произведение   создается   для   противника   -   того,   кто   сомневается,
сопротивляется  твоему  превосходству.  С  единомышленниками  куда  приятней
помолчать.  Те,  кого  называют  художниками -  всегда  немножечко  артисты.
Артисты,  обделенные   вниманием.   Вниманием   верноподданых   поклонников.
Обделенные властью. Я просто отрекся от власти...

        ОДНАЖДЫ Я ЗАХЛЕБНУСЬ ЭТИМ СВЕТОМ

     "Я вас  не жду",  - холодно цедил сквозь зубы  Владов,  вцеживая сквозь
зубы огненную капельку. - "Я же  сказал -  не подсаживайтесь!  Это место для
моей долгожданной", - и вцеживал влажную  огнинку.  Капельки не иссякали - у
Милоша на стойке  всегда звенели белые ручьи. "Нормальные люди причащаются к
Духу,  а я вычищаюсь, чтобы упасть бездыханным", - журчал последней за вечер
речью,  и  в  уши  вваливалась  туша  тишины.  Милош  сшептывал  цепкоглазым
болтуньям:  "Хотите ослепительных мужчин?"  - и  тормошил заспанного мятыша:
"Даниил Андреевич, тут хотят ослепительных мужчин. Данила!  Ччерт! Дракулит,
приди завтра в белой рубашке. Просто приди  в глаженой белой рубашке. Ладно,
спи. Все-все, никуда  не надо идти. Никуда не  надо  приходить.  Никогда  не
надо.  Спать надо,  спать. Ччерт!  Вот привязался! Спи!" -  и  возвращался к
полногубым  трясогрудкам:  "Сколько  вам за  этого  ослепительного  пьяницу?
Сколько?! С ума сошли! Ничего с  ним не надо делать. С ним надо видеть сны",
-  и  после,  после нудных  перевозок, Охтин  среди  сна  замирал,  встретив
мерцание золотистых ресниц... И вспыхивал, и взлетал меж податливых бедер, и
чувствовал, как  под  ладонью покорно мнутся плотные груды  чужих животинок.
Чужих...
     Утром? Что - утром? Утром - как всегда: лежал, боялся. Боялся стянуть с
головы одеяло - боялся порезать глаза светом. Боялся, что голые  ноги совсем
закоченеют  - боялся  перетащить  одеяло  с  головы на  ноги. Боялся  первой
сигареты.  Боялся, что  не успеет закурить  первую сигарету. Боялся выйти из
дома, потому что боялся хохотливых похлопываний по плечу. Боялся взглянуть в
глаза   портрету  Рахманинова   -  боялся  не   услышать   скупых   слезинок
рахманиновского  рояля. Боялся, что Рахманинов  и Ницше воскреснут -  боялся
скучающих  неслушников -  боялся  заботливых  гостей - боялся,  что Клара не
придет.
     Клара  никогда  не  опаздывала.  С порога заглядывала  через  плечо,  в
бездверный  зал,  в самый  угол,  где  молчаливый принтер. Оглядывала  стол:
бесписьменный, безлиственный -  и, чуть приблизив носик к насмешливой улыбке
Владова, щурила карие кларинки:
     - Так-тааак... Чем сегодня занимаетесь?
     - Все тем же. Изобретаю пулевые настроения.
     - Это как?
     - Отчего-то вы сегодня мне особенно противны. Отчего? У вас лоб пробит.
Не верите? Взгляните в зеркало.
     - Ничего же нет?
     -  Вот вам разновидность пулевого настроения: ничего нет, а душу ломит,
как при смерти. И: те-ло-на-вы-нос.
     Пора  вывешивать  на форточки рекламу:  "Вынос тела в любую погоду". Ты
треплешь  край  измятой пелеринки - по-школьничьи, детски,  и,  склонившись,
беззастенчиво выказываешь... Ччерт! Как мало застежек на девичьих туфельках!
Слишком быстро. Слишком жалко. Как жалко...
     - Как  ужасно: в такую-то жарищу не  иметь возможности раздеться.  Хочу
жить в колонии платоников.
     - Разденьтесь, если вам приятно.
     - Мне? А вам? Вам приятно?
     - Тер-пи-мо.
     - Подумаешь! Я, вообще-то, ненадолго - только трусики сменю.
     Ты полюбила задерживаться, задерживаться у зеркала - и нежиться, нежить
касанием  талию,  плавным  стеканием  кисти  с  плеч  неподатливых,  гордых,
вздрогнувших - торопливо вливаясь под слетающий шелк - отлетевший лепестками
яблоневого  цвета - и далее, глубже, ниже - рассеянно  и небрежно, невзначай
соскользнет рука с локоточка, скрывает чуть качнувшуюся грудь - и  словно бы
ладонь выглаживает русло,  куда пролиться капелькам ласканий -  нежить талию
теплеющим: прихлынувшими волнами: несуществующими касаниями тысяч неуловимых
пальчиков - и ниже, нежит, высвобождает плавные изливы...
     Ты полюбила баловаться  гребнем,  случайно оставленным мною у зеркала -
кареглазая, жадная,  прижавшая  коленом спинку подольстившейся банкетки -  и
вся  распахнута бездонной полыньей зрачков - а пальчики дрожат натужно - над
раздвинутыми створками жемчужницы  пальчики  дрожат  натужно,  вылавливают в
глубине   буйное,   блистающее,   жгучее   -   упрямые,  крепкие,   настырно
сопротивляются зубья гребешка,  запутываются, процарапывают бороздочки среди
свитых в  колечки прядочек - капельки  крови  вспухают  пунцово -  у изножья
налившихся, сладкой тоскою припухших ложатся в локоны волнисто, каштановые -
к  черту визги, панику соседей, вой сирен и  хруст зеркал! К черту все, лишь
бы впиться, впиться, впиться, выцедить по капле душу, а-ццца... Ца-ца. Ее-то
бы и выцедить.
     - Кончай на кресло на мое щелягу свою рваную вычесывать!
     Треснувший под язычком  замка косяк  в  счет  включать,  пожалуй-то, не
стоит. Как  тяжко жить с лукавой проституткой! Как все-таки приятно иногда -
соседствовать с лукавой проституткой.



        ОДНО СЛОВО

     Ты скотина, Милош. Я говорю это искренно,  ведь я так думаю, и я говорю
это честно, ведь ты это заслужил. Нет, ты  не сделал ничего  особенного. Все
как  всегда  -  стены,  обшитые  мореным  дубом,  и  стойка,  отполированная
множеством локтей, и множество  столиков темного дерева, и раздвижные дверки
в  стенах, а за ними - комнатки на двоих,  куда обычно приносят подсвечники,
цветы, ликер, шампанское и пару чашек кофе. Нет, решили обойтись без зеркал:
пусть любуются отражением в глазах любовников, и оказалось правильно - никто
теперь  не смущается слишком блестящих  глаз,  да и было бы попросту страшно
видеть повсюду в глубине полумрака своих  призрачных  двойников. Кто бы еще,
кроме  меня, додумался расставить в  этом  Сумрачном Зале овальные  столики,
чтобы   можно  было   сдвинуть  пепельницы,  рюмки  и  стаканы  в  центр,  и
придвинуться еще поближе, ближе, и подружки жаркие  колени, и трепет пальцев
у виска...  Все  как всегда, я  тоже  неприметен, я  не  замечен Вечностью и
временем не  умертвлен. Нет,  ты  не  сделал  ничего  особенного. Просто  ты
наливаешь мне верных полста и уверенно говоришь:
     - Это бред.
     Я битых  полчаса тебе рассказывал свой самый свежий сон,  но дело не во
времени, а в том,  что я летаю  по  ночам  в молчащей  мгле и  не вижу своих
спутников.
     С  вытяжкой мы тоже  измудрились -  дым  почти  мгновенно  исчезает меж
ветвей  и листьев  потолка.  При этом запахи Диора  и  Дали  так и  остаются
нежными кучевыми облачками.
     -  Я тебе  говорю -  это бред. Это  уже не ересь и  не сектантство. Это
полный бред.
     Я желаю всем хоть раз в жизни пережить подобный бред. Я никому не желаю
жить после того, как видел все.
     - Еще раз расскажи. Может, я чего-то не понял. Или напиши.
     Я  доставлю удовольствие  читателю. Доставит  ли  читатель удовольствие
мне?
     Все  просто и  легко.  Она всосалась  между пальцев и ладонь отяжелела.
Потом  мерзлота заструилась сквозь  локоть  к плечу, и  к глазам,  и ударила
вниз, и  Владов  вмерз  в пол,  и смотрел, как пропеллером  вертятся стрелки
громадных настенных часов. Затем прямо  над затылком  соткались губы и стали
высасывать из ледяного черепа охлажденного Владова. Губы обхватывали Владова
плотно и  настойчиво.  Скользить  меж  них было,  конечно,  приятно,  но  не
настолько, чтобы смириться с подкатившей  к горлу дурнотой. Владов попытался
вспомнить хоть  одно из известных заклятий, но  словом  делу было не помочь.
Тогда он замер.  Внутри  журчали,  не смерзаясь,  огненные родники.  По телу
растекалось  множество  ручейков.  Владов даже  различил самые полноводные и
стремительные  потоки,  но  тут к нему подступил кто-то невыразимо темный  с
глазами-воронками,  и  дед  Владислав  отчаянно  закричал:  "Да!  Этим  тебе
расцвести,  плодиться и властвовать! Но так  ты рассеешься,  рассеешься! Все
реки - река, и все огни - огонь!". Владов стал единой каплей и пулей вылетел
из бездны.
     Повсюду разливалось цветистое море. "Все солнца - солнце,  все  цветы -
цветок", -  подумал Владов.  "Молчи! Молчи  и  ничего не упускай из виду!" -
сверкнула мимо молния и стала искристым шаром.
     Прямо под ней на влажном колыхании набухла завязь.  Одно солнце ушло, и
пришло иное,  ярче и теплее, и цветок окреп, и стебель выпростал  листья.  И
пришло иное  солнце, нежнее и ласковей, и  лилия расцвела и распустилась.  И
пришел иной свет, жаркий и могучий, и лилия выдохнула семя, и родилась новая
завязь. Пришел жар беспощадный, и  цвет  истлел.  "Да", -  сказал Даниил,  и
молния раскатилась радостными  искрами. На молодую лилию  упал  жар,  и цвет
завял, не окрепнув. "Да", - и  Даниил уже не сомневался в следующем видении.
Вокруг взрослеющего цветка  кружились мириады  звезд, но  хрупкий стебель  и
нежнейшие   листочки  тянулись  к  одному  светилу,  едва  заметному,  почти
неразличимому. Оно мерцало где-то  вдалеке,  единственно живое и чуткое,  не
спеша взорваться и не жалея гореть.
     "Сколько можно  ждать  и искать!"  - завизжал Охтин, и в мозг вцепились
когти.  Темный  хлюпнул воронками  глаз, и  Даниила как не  бывало. Осталось
пустое тело, в  нем -  жалкий  уголек.  Даниил вгляделся в пропеллер часовых
стрелок и вспомнил, что надо дышать. Воздух оказался резок и колюч.
     - Так, - Милош зарылся в блокнот. - Пора тебя к наркологу вести.
     - Скотина  ты, Милош. Тупая скотина, - Владов вылил  на  голову  стакан
газировки. - Ты же монахом был, так?
     - Кого  волнует, кем  я был? - Милош начал накручивать диск аппарата. -
Меня волнует, кто я есть сейчас и кто я есть на самом деле.
     Владов  понадеялся,  что  можно причесаться, оправить  пиджак, вытереть
руки и стойку, и все обойдется:
     - Милош, я же колдун!
     - Ага!  И  румынский князь.  Ты  с  этой шаболдой совсем  рехнулся.  Не
вздумай к ней в гостиницу припереться.
     Щелк по рычагам!
     - Она еще здесь?
     - Не вздумай.
     -  Мой крест.  Моя  Крестова, - и  Владов швырнул  Милошу мелочь. -  Ты
приедешь за тиражом?
     Что вы пялитесь? Целуйтесь, голубки, хоть до пяток обслюнявьтесь!
     - Поезжай один.
     Владов,  шарахнувшись  в  сверкающее  утро,  не успел заметить,  как  в
полутьме Борко ладонью раздробляет рюмки.

     А  ты ведь набивался ей в братья! Хохотал:  "Хорошо, что вы не семейная
пара! Как бы я вас  одновременно слушал?". Подзывал голенастых девиц, бросал
им список  заказов  и  с  бутылкой  "Кагора"  или  "Смирновской":  "За  счет
заведения! Не волнуйтесь, Зоя Владимировна! Какой кредит, какие ссуды, о чем
вы? Безвозмездно, то есть  даром. Просто подарок".  И Зоя маленькой коленкой
подталкивала уже сплывающего  под  столик  Даниила: "Владов, очнись! Счастье
даром?  Я хоть и верую в провидение  и благодать, но счастье даром  - это не
счастье, это иллюзия  счастья. За все дармовое приходится платить сторицей".
"Да  уж, привалило счастье!"  - Владову уже все  равно,  насколько  красочна
этикетка, лишь бы во рту горело, и молотили барабаны, и Кэйв бы  сатанел: "Я
жажду  прощения,  я  Жаждущий Пес,  я жажду забвения, я  Жаждущий Пес",  - и
сердце  несется на  всех парах  в беззвездный тоннель,  и есть только грохот
сердца,  и  если любовь - наваждение,  то Зоя  - лучшее из  наваждений, нет,
никаких  наваждений,  есть только грохот сердца, ведь я коплю  свою  ярость,
чтобы стать твоим солнцем, и есть мои вспышки, внезапные вспышки, когда твой
призрак касается моих плеч, и облачко обволакивает меня, и душистые капельки
ложатся в ладони росой, и это степь, да, это степь, раскаленная, жаждущая, я
степной волк, я белый волк, здесь ящерицы притихли  на оплавленных камнях, и
что-то  звенит:  "Ступня  должна быть маленькой, щиколотка  узкой,  а голень
безупречно гладкой". Молчи! Говорить буду я, я Слово, я само  Слово, я белый
волк, выдыхающий огненный ветер, и ковыль поседел, шелковым пеплом поплыл, и
ты погружаешься в зыбкие волны, и мягкая степь растекается маревом,  ленивые
коршуны просто плывут по небесным волнам, их  качает течение, в их надменных
зрачках  золотистая девочка, платье сорвано  ветром,  и  ветви твои обвивают
весь  ветер, в  каждую ложбинку втекает жара, ты напитана соком степи, и сок
выступает  конопляными каплями,  степь  сочится маревом,  я  жаждущий  волк,
лакающий  терпкие капли, и ящерки распахнутыми глазками следят, как движется
степной пожар, как ты плывешь волной пожара, и мягкими животиками вплавились
в камни, вздрагивают всякий раз, как вздрагивает земля, и  солнечный сок  на
губах,  на  кончиках ресниц,  его не собрать ковшиком ладошки, янтарный сок,
настоянный на  иссушенных  солнцем  травах,  сок, сочащийся сквозь  губки по
коленкам, по  локтям, волчий сок, я белый волк, я комета, рухнувшая в озеро,
и в клубах раскаленного пара мы вознесемся ввысь, мы уже небо, мы само небо,
мы течение, качающее надменных коршунов.
     Есть  мое раскаленное сердце. Словом  буду  я. Мне лучше знать, в каких
озерах рождается небесный пар.

     "Хоть на недельку  бы тебе рот зашить, я бы  посмотрела,  как ты можешь
слово превращать  в дело", - зашивала порванные бретельки  Марина. "Двадцать
четыре  часа! Лежала  бы  и слушала! Хоть разок  провести с тобой  сутки!" -
плакала Зоя.  -  "Черт  побери, вечный русский  вопрос:  что  делать  и  кто
виноват? Хоть разочек от рассвета до заката!  Чтобы всякого тебя увидеть - и
посвежевшего, и изможденного, и яркого, и  потускневшего. Нет, я знаю, что с
тобой делать, нет,  трахаться -  не подходящее слово, вовсе не об этом, не о
том, что ты со мной творишь. Ясно, что делать, только  где и как? А  виноват
ты!  Дьявол ты!  Змей.  Дракон. Разрушитель  снов. Убьешь ты меня, милый. От
тебя и смерть как милость...".
     Зоя, узнав, что Милош сочиняет записки о своих  посетителях, отказалась
даже приближаться к Карпатскому бульвару.

        КУДА?

     Выскочишь  из  кабака, чтоб  надышаться светом, надышишься - и выбирай,
куда идти. Куда  волочить  ноги, чтобы что? Остаток дня. Огарок  дня. В  чью
честь зажечь свечу моих дней?
     Выбирай,  куда  идти. Можно  отправиться  прямо,  начать  с  "Сибирской
пушнины",  далее по  веренице магазинчиков с  крикливыми вывесками. Нет,  не
кошельком трясти. Трясти нечем и незачем. Некого радовать. Просто бродить от
витрины к витрине, разглядывать кольца, серьги, пряжки, ремешки, и туфельки,
нет,  это ты  сама,  и  это  тоже,  это  твой  секрет,  искусство привлекать
внимание,  цвести  и не увясть. Бродить от стеллажа к стеллажу, прикидывать,
представлять, как ты отдергиваешь шторку примерочной, и каблучки вызванивают
лукавую капель,  ты,  чуть смущаясь: "Хорошо? Мне вправду хорошо идет?" - да
ты прекрасна! "Ну, ты заблуждаешься. Тебя твоя  мужская  ярость  ослепляет".
Что  ж, это мудро, не  стоит спорить,  но я повторю еще  и еще: "Я слепну от
твоих нарядов",  - ведь мне приятно это говорить, приятно так, как если бы с
моим  солнечным  сплетением слился  твой Млечный Путь, да, я не туда забрел,
здесь видеокассеты, у них нет Копполы,  а умнее Копполы режиссера нет, у них
ничего нет с  Де  Ниро,  только "Схватка",  но  "Схватку"  я знаю  наизусть,
Шихерлис,  конечно, хороша! Часы? Конечно  же, часы! Я удивляюсь, как  вы не
снесли  все церкви и не  привесили к распятию циферблат?! Молитесь Кроносу и
Кронос и пожрет вас.
     Можно пойти налево, и сквозь  узенькую  дверь, - чтобы грабители скопом
не вламывались? - втиснуться в "Жемчуг", и прицениваться к переливам серебра
- что здесь тебя достойно? Еще когда искал тебе первый подарок, закованная в
мельхиоровые  латы девица  сбрезгливилась  на выцветшие  джинсы, но перстень
мой! "Ручная  работа? Фамильное? А кто вы? Простите, но", - да, я прощаю вам
ваш вкус, вы не  виноваты, что  русские  ювелиры  не  примеряют украшений на
любимых, да. Да, в  наших магазинах полно соблаз