шь  у деда  конфеты  красть  -  вторую  ногу отрежу".  Семеныч жмурился:
"Сладко покойничать! Зубы не крошатся,  спину не ломит. Как  дед?".  Данилка
крепился: "Ничего, веселый.  Сашка где?".  Кладбищенник скрипел костылеткой:
"Копается  где-то.  Две  ямы  с  утра  нарыл.  Уютные!".  У  рытвины Данилка
важничал, курносый узкоплечик: "Привет,  вихрастый! 'Беломор' будешь?  Когда
домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди,  засыплю! Крест
деду покрасил?  Молодец.  Дай  руку. Ну, дай  руку,  вытяни  меня". "Хватит.
Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.
     Данилка выбирался с кладбища, у дома  кружил, ждал. Колыхнется мглистый
воздух: "Сын",  - мать,  притихшая, впрячет шатунишку. И правильно,  хватит,
спрятаться  в  простыни, зарыться  глубже, глубже,  в самую  пещерную  тьму.
Правильно, хватит, к черту  собачьему, к черту  этого мстителя! Пусть копает
могилы, пусть копит деньги, пусть катится в свою Румынию. Правильно, хватит,
хватит  вкрадываться   в  ивы  и  прислушиваться,  как  под  обрывом  шуршат
застежками и шепчут, отчаявшись, просяще: "Тише,  Саша, тише, не надкусывай,
мне больно",  - и шепот ширится  над  озером, и ночь всплывает  - всех твоих
одежд:  ожерелье звезд,  и  бархат темноты, и рыжее безумство - в  прозелень
глаз льет луна ведьмачью наливку - и шепот ширится над озером: "Зоя, хочешь,
покажу поцелуй Дракулы?". Правильно, хватит, спрятаться в простыни и виснуть
на  скалах,  вбираться в замки, врываться в хижины, рвать зубами  ваши руки,
сжавшие знамена!  Только бы отбить тебя у неба, и  выбить солнце, чтобы ночь
навечно, чтобы ночь мне  целовала  ноги. Ты,  уставшая купаться в  солнечных
приливах, ты замрешь. Ты замрешь молящей статуэткой:
     - Владов, дай рублей, сигарет куплю.
     Владов потянулся.  Что ж  так тошно,  что ж  так  томно?  Локти,  локти
покажи. А локти-то стерты!
     - Зоя, ты меня стесняешься? Приподними юбку, пожалуйста.
     Зоя беспомощно ищет в лицах носильщиков, что  ж все несутся, словно всю
жизнь дожидались,  что там  за поезд?  Владов, не  сиди на корточках,  брюки
портишь, коленки будут пузыриться.
     -  Зоя, русалочьи  силуэты уже не в  моде, зачем ты спеленалась? Покажи
колени.
     Если  профиль   твой  чеканили  на  монетах...  Как   теперь  хвалиться
потускневшим серебром? Что  ж, Владов будет курить и, может быть,  поделится
окурком.
     - У тебя коленки, Зоя, стерты до волдырей.
     Как страшно  вновь сказать: "Люблю"?  Как страшно  вновь встречаться  с
несбывшейся мечтой. Что  ж, вот тебе деньги, вот сигаретка, нет,  пусть тебе
Вадим подносит огонек, хоть полные ладони огоньков, ведь он все ждал, что ты
вернешься,  принесешь еще хрустящий на  сшивах акварельник: "Вадим  Крестов.
Полночные фантазии. Славия".
     Хохотнуло, закружилось все вокруг.
     - Ты чего, ты рельсы  слушать не ложись. Поезда смотри как: "Вжик-вжик"
- свистят как  пули, бац!  и будешь вечным  вагонником. Стрелочник?  Нет, не
потянешь. Слишком грозен. Стрелочник что? Сказано  - под откос, значит - под
откос. Сказано - пропустить долгожданных,  значит - музыкантов на перрон.  И
цветочниц. И чтобы все - в парадных чепчиках!
     Лечь  бы, и глаз  уже не открывать. Что тебе нравится в этом состоянии,
так то, что каждое утро рождаешься заново. Заново  удивляешься тому, что мир
из мутного пятна вычерчивается четкой  речью, говорливыми потоками, текущими
жить и ждать.
     - Дед, что за поезд? Их никто не встречает. Как будто те, кого не ждут.
     - Опять беженцы.
     - Откуда?
     - Отовсюду.
     -  Вот  так вот!  Все вопили: "Россия - сука! Россия  -  сука!". Все  к
сучьему вымени поползли!
     Владов, сидя на  краешке платформы, щурился в смешливое солнце,  да уж!
Так я с вами, ребята, и не объяснился! Все сбежали! Что ж теперь! Теперь...
     Что еще  мне нравится в  этом состоянии, так  то, что никого не  можешь
различать. Все на  одно лицо  -  можно брызгать своим соком  в  кого угодно,
можно  сверкать своим словом в кого  угодно. Просто  все равно.  Все мило, в
каждой  Зоя, в каждом  Милош. При этом никто  мне  не обязан  и я  не должен
никому.  Так бы и сидел вот на солнышке,  клевал  носом до  прихода  черного
поезда, но цап плечо!
     - Ты за Россию базарил? Держи пятак!
     Владов  и  не дернулся. Чего тут  дергаться?  Макаров,  как всегда, под
мышкой.
     Прямо   перед   носом   кусок   мяса  с   пятью  отростками.  Золотющие
набалдашники. Черный обшлаг. Золотые запонки с рельефом коло.
     -  Ты  гуру, что ли?  -  Владов  приподнялся. Вокруг теснились  люди  в
черном. С нарукавными повязками, конечно.
     Охтин пожалел, что на туфлях нет когтей. В землю не вцепишься. Рано или
поздно все равно сорвет. Все же устоял. Приглядываться к лицам даже не стал.
Все равно все как один. У всех череп, у всех кожа, у всех прическа.
     - Непорядок,  парни!  Свастику бы  надо развернуть! Что  ж она  у вас с
запада на восток катится? Вы что, восходов никогда не видели?
     - Пойдем. Освежишься. Нештяк за Россию сказал. Нам тебя надо.
     - Куда вы меня тащите? Зачем вы меня плюхаете?
     - Сидеть. Ты кто?
     Охтин вздохнул и решил последить за змеями. Не дай Бог вырвутся!
     -  Даниил  Андреевич   Охтин,  учредитель   независимого   издательства
"Славия".
     - Нам таких надо. Это ты румынский наследник?
     Змеи  не  просто  вели себя смирно. Они вообще куда-то  попрятались.  В
животе у Охтина пошел снег.
     - Это семейная легенда. Дед с Первой Мировой притащил из Карпат древние
рукописи, медальон с драконом и этот вот перстень со змеей.
     - Так ты не князь?
     - Нет, - и в животе  у Охтина поднялась метелица. Охтин плеснул в буран
немного горькой жижи, и на тебе! Гололед.
     - Так ты издатель. Просто издатель, - и даже смеются, и то хором! Охтин
попытался  выглянуть,  но  через  щель  виднелась только  рюмка,  и  створки
неуклонно тяжелели.
     -  Я не,  -  из метели встал  громадный, заледеневший,  весь как глыба,
неуничтожимая и непреклонная.
     Лысый куб топорщит уши:
     - Слышь, ты! Хватит пить в долг.  Слышь, ты!  Перстень у тебя  знатный.
Нам - надо.
     Владов поднялся, выломив потолок, и кто-то  застыл, и где-то завизжали,
кто-то рухнул на пол, зажимая уши. Прогремело:
     -  Ложь! Я не  издатель.  Я колдун. И вот  вам мое  заклинание -  пуля,
черный  истребитель,  крылья твои  вороновы!  Отпускаю  тебя в белый  свет -
слепящий, манящий... Холодно мне.
     Если у  вас дырка во лбу, так затыкайте  пробкой. Не  хватайте  меня за
руки, я  трупам  не  подаю.  И не семените за мной.  Если я бегу  с вокзала,
значит, я никого не встретил. Значит, мне грустно.  Не стоит  меня догонять.
Развеселить я вас не смогу. Нечем.

        Я, КАЖЕТСЯ, УВЛЕКСЯ ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ

     Чего я-то хочу от нее? Почему так настойчиво мчусь за тенью мечты?
     Когда остаюсь один... "Один", - не совсем подходящее слово. Более того,
сейчас ничего не  значащее для меня слово. Один издатель, один  колдун, один
влюбленный юноша. "Один",  -  число, указывающее на мою особенность, на  мое
особое положение в мире; число, указывающее на то,  существуют  ли  подобные
мне.  Это  число определяет мою особенность,  описывает  мою  собственность,
означает  мою  обособленность,  указывает  на  мою  наследственность. Но как
описать состояние мое?
     Когда остаюсь наедине...  С чем?  С тенью мечты. С тенью  живой  мечты.
Остаюсь  наедине с  памятью. Тогда  я не одинок. Не  совсем  одинок. Тогда я
снова погружаюсь в реку впечатлений, окунаюсь в жаркие волны воспоминаний...
Что-то  мне мешает просто наслаждаться  переживаниями  прожитого. Она писала
мне: "Не оставляй пустот. Не оставляй бесплодных  дней. Знаешь, как  бывает?
Пытаешься   вспомнить,   пытаешься   пройти   по  знакомым   тропинкам  -  и
проваливаешься в бездну, в  бесцветную,  беззвучную  бездну. Как  мгновенный
укол пустоты...". Так  она писала мне.  И еще  она писала:  "Давай не  будем
ссориться по пустякам. Давай  всегда будем помнить о самом  главном, о самом
ярком, о самом  значительном". Буду помнить. Я -  уже помню. Только выходит,
что мы  помним о разном. Выходит, что  значительными признаем  совсем разные
события. "Зачем?" - говорила она. -  "Зачем ты себя  так повел? Зачем именно
так?  Неужели ты не  понимал,  что случится со  мной после  твоего поступка?
Раскричался: "Я не был для тебя Солнцем, не был Солнцем!". Откуда ты знаешь,
кем  ты для меня был?  Откуда ты вообще можешь  знать?". Она говорила так, а
Милош возился с замком, бульвар уже  опустел, все вывески погасли,  и только
ливень валился на плечи,  ливень и ночь - влажная тьма, непроглядная влажная
тьма. А во мне еще сиял светлячок, зеленоватый светлячок, но я не взорвался,
я слушал: "Это ведь  были праздники, раз за  разом,  один  за одним,  череда
праздников,  и  о  них  не  надо  было  заботиться,  за  них не  приходилось
расплачиваться,   потому   что  ты  был  моим   праздником,   я  была  твоим
праздником... Надеюсь, что была. Я ни с кем себя не чувствовала так свободно
и легко.  Мне ведь не  надо  было представляться  кем-то, кто не есть я. Все
было непринужденно и естественно, и праздничное настроение приходило от этой
вот легкости. Так зачем же ты все сломал? Я понимаю,  почему ты сделал  это.
Но зачем  ты сделал это  так? Зачем так больно? Ты себя хотел убить? Ты меня
убил". И тут я  совсем  погас, и  сказал  совсем тихо:  "Хватит рассуждений.
Пойдем со мной  сейчас.  Сейчас  и  навсегда".  И  влажная  тьма  изумилась:
"Сейчас? Навсегда? Так  дело все же во времени?".  "Нет", - ответил вымокший
уголек. -  "Дело  не во  времени. Мне нужна Зоя, мне  нужна твоя жизнь,  мне
нужен  твой  жизненный  сок. Ты  моя  почва,  я семечко,  я хочу прорасти  и
дотянуться до Солнца". "А ты  хоть думаешь, что меня нужно подпитывать? Если
я, по-твоему, земля и почва,  то будешь ли ты так же,  как раньше, ухаживать
за мной и подпитывать меня?".  "О чем вы  тут?" -  хорватский воркоток. - "О
битве за урожай?". И влажная тьма содрогнулась, и выскользнул хохот: "Да, мы
о  комбайнах!  О  комбайнах  для  сборки  урожая!  О  машинах  для  рождения
мальчиков!". Они до самого вокзала,  до самой  гостиницы - не оглянулись. Не
оглянулись -  иду  ли  я следом?  Не  иду.  Я  - никогда  не  следовал, я  -
прокладывал след.
     И  что теперь? Что мне  осталось  теперь,  кроме как пропасть  в
небо?
     .........................................................................................................................
     Прости, я, кажется, отвлекся.
     Ради чего я  все это делаю?  Ради чего  я пишу тебе, ради чего описываю
события  последних дней  именно так?  Ведь  мог бы  постараться,  собраться,
сосредоточиться и  писать не о своих впечатлениях от приезда Зои, не о своих
воспоминаниях, воспоминаниях о прошлых впечатлениях, переживаниях, пережитых
уже  навсегда  - мог  бы  дотошно  и  достоверно  описывать события, которые
произвели на меня впечатление. Понятно выразился? Не впечатления от событий,
но впечатляющие события. Мог бы, как Хэмингуэй, вести хронику приятных (и не
очень) происшествий. Мог  бы постараться -  и,  как  Стендаль,  описать  мое
представление о ее переживаниях. Мог бы более точно  объяснить тебе, при чем
здесь властолюбие, почему  именно властолюбие, почему лишь оно первоисточник
и  первопричина. Мог бы, но не смог. Да, так и  есть. Не смог. Не смог стать
выше Христа, завещавшего любить господнюю  власть, не смог стать выше Павла,
призывавшего  править  этот  мир  христовой  любовью.  Не  смог  стать  выше
собиравших  по  словинкам  Слово Завета, Корана,  Гиты. Не  смог стать  выше
творцов, не смог. Я даже, кажется,  кого-то  убил. Кажется, я вчера  кого-то
убил. Но дело  не  во "вчера", не в  "завтра" и  не в "сейчас".  Дело  не во
времени.  Почему  она так  боится стать навсегда моей?  Она  видит лишь  мои
вспышки.  А ведь я  мог  бы развернуться, и вместо  далекого,  недосягаемого
Солнца стать  Солнцем Животворящим, испускающим лучи.  Дело  не во  времени,
дело в лучинках Животворящей Любви, испускаемых раз за разом, одна за одной,
чередой.  Может быть,  она  хочет не  лучей, а  весь жар целиком? Может, она
боится,  что я иссякну? Объять меня, не  разъяв меня - поглотить меня, чтобы
уже  ни  одна светлинка  не  выскользнула за пределы ее  существа?  Подожди.
Звонят, открою.

     - Винись, пожарник, - визгнул домофон. Владов припал к глазку. Напротив
лифта, на площадке, раскачивалась какая-то шпага.
     Владов не стал дожидаться. Владов открыл дверь.
     Хлопнули крылья. Свистнул выстрел.

        Я ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ДОЖДУСЬ

     "Только  попробуй  что-нибудь спросить",  - и: вкусаться  в  эти  губы,
упиться вишневым,  томным - нет, не будет ничего - где-то щелкнула секундная
стрелка, завершая кружение - где-то грянула капля, навсегда исчезнув в стоке
-  и ты уже входишь, конечно,  не можешь не войти - ведь я клокотал пробитым
легким: "Хоть кто-нибудь, ну кто-то, просто хоть  побудьте", -  и ждал  ли я
тебя? - и ждут ли при смерти желанных?
     А  он входил, вливаясь сквозь  окна  и дверь туманной густотой,  и плащ
оправил, и стал как жил всегда в  воображении - зачавший  однажды, пустивший
колесо рождений по изъезженной бесконечине.
     "Так и есть - с  тебя  я начался,  с  тобой  и кончусь", - и  это  была
последняя вспышка. Следом в сознание полились душные сумерки.
     - Что? Что? - Влад присел над скорчившимся телом. - Не слышу!
     Владов попытался шевельнуть распухшее бревно,  застрявшее  меж губ,  но
шороха не расслышал - под веками пульсировало грохочущее солнце.
     - К ней хочешь? - скривился Дракула, расплываясь в багровом мареве. - К
ней хочешь? На ручки забраться? А зачем тогда?
     В  ухо,  кажется, вползала змея, и, кажется,  гремучая, но отогнать  ее
Владов  не мог. Не мог,  и в  голове лопались  какие-то перепонки,  и  за их
трескотней себя  уже  не слышал. Но  что-то говорилось - где-то в  солнечном
сплетении мерцала звездочка, то теплея, то ссыхаясь, то каменея мерзлотой.
     - Вот зачем! Ну а чего тогда медлишь? Давай-давай, собирайся, пора. Что
- "как"?
     Владов  и сам чувствовал, что куда-то пора - мимо животейной  звездочки
готов был  вынестись,  сметая все  живое,  владовский шквал,  но  Даниил еще
держался, и шквал, не в силах вырваться, начал потихоньку растекаться сквозь
разные клеточки, вытягиваясь сквозняком  -  со Владова  срывались  лоскутки,
словно  лепестки отслаивались,  и  Владов  чувствовал, что  скоро бутон  его
сердца совсем разорвется.
     - Что - "как"? Просто не сомневайся,  -  прошептал Влад, и  в зеленющих
глазах набухла росинка. - Чтобы не было ни единого мнения. И не задерживайся
потом  нигде, не  привязывайся  к чувствам,  слышишь? Не  задерживайся и  не
пытайся удерживать. Не задерживайся, только вперед.
     С губы сорвался пузырек и лопнул: "Непа".
     - Что  - "небо"?  - Влад  ухом  припал  к  трещинке,  сочащейся  бурыми
змейками. "Непан", - прыснул пузырь.
     - Не может быть, чтоб ты не понимал, -  Влад нашарил холодеющую ладонь,
тронул перстень,  - все ты знаешь и все понимаешь. Всю жизнь все знал, а тут
вдруг нате вам, позабыл!
     Снова сдвинулось  солнце и  метнулось навстречу кипящей лавой - или это
Владова уже всасывало в клокочущее пламя?
     Влад   выпустил   бессильную  ладонь   и   встал,  сутулясь,   подпирая
прозрачнеющий потолок.  Распахнул плащ  - и  под ним никаких  таких расшитых
узорочий - только переливчатое светелье.
     - Ну... Сейчас или никогда! Отрекись от власти!
     "Щщаз!"  - рявкнул взбешеный Владов и вырвался.  И побежал. Не чувствуя
ног. Если бы  чувствовал  - споткнулся бы. Не сказать,  чтобы местность была
геометрически   правильной   и   располагающей   к   беготне  -   под   ноги
подворачивались расселины, вздутия  и какие-то штуковины, но какие  именно -
Владов сказать не мог. Под ноги не смотрел. Мимо мелькали неуловимо знакомые
пейзажи  и строения, и временами начинало к ним тянуть  - как  будто  чем-то
раньше  не  налюбовался  и теперь  так и подмывало  всмотреться  и  сжаться,
навсегда застыв восхищенным комочком.
     Владов так бы  и несся невесть куда, если б не  окликнули: "Мы здесь!".
Владов:  змееволк  и  птицеконь - налетел на зов и встал. Из размытия красок
выступили  линии,  прорисовались  очертания,  вполне оформились  фигуры  - и
Владова окружили те, чьи имена он так часто  повторял  при жизни, но которых
сейчас  не отважился бы  призвать.  Не  отважился бы,  потому что  нарастало
щемящее беспокойство,  и все  куда-то тянуло, мимо  этих нежных рук, ласково
подхвативших  под  локти.  "Простите, что  не  здороваюсь,  я  не могу,  мне
некогда, я никому  из вас не  могу уделить внимания", - бормотал Владов, все
еще надеясь выпутаться из тысяч назойливых пальцев. - "Я никого не забыл, но
никого не  хочу выделять в ущерб  другим, поймите  же!". Марина протолкалась
настырным плечом:  "Как же  так, Владов!  Вас  ждут,  вы ждете - давайте же!
Теперь-то вам есть из кого выбрать, раз и навсегда, ну!" -  и Леночка, никак
не  исчезая  с  глаз,  маячила александрийским профилем: "Ведь вам же  можно
теперь, возьмите все! Все и всех!" Да, теперь было можно, Владов чувствовал.
Был готов ко всему и ни к чему в отдельности, весь стал вниманием, но никому
не внимал. А вокруг уже стеклось говорливое гульбище: на сколько хватал глаз
-  все  милые  лица.  Владову  вдруг  показалось,  что  вот  из   всех  этих
восторженных улыбок и зовущих взглядов сейчас соткется то единственное лицо,
которое чудилось всю жизнь, к которому  мчался сквозь годы и километры, и он
бы выкрикнул мечтаемое имя, но осекся.
     "Не облечется срубленная яблоня цветами", - проник сквозь ширящийся шум
голос,   пронзительно  свежий,  и  Владов,  залившись   счастливыми  лучами,
повелительно крикнул: "Я благодарен каждому из вас, но принять уже никого не
могу, и вам принадлежать не буду!" - его выбросило вон.
     Он  мог  бы поклясться, что уже ни к чему не стремится, но клятвы  были
бесполезны - это  он знал  по опыту, а опыт свой  смог бы разъяснить  сейчас
кому угодно. Да он и не намеревался клясться, весь обратившись в ликование -
впереди  лучились  реки радуг,  и  Даниила  влекло влиться ручейком в  живое
светелье,  в ему лишь подобающее  русло, подходящее по весу  и свечению,  но
вздыбился  взрывом.  Вздыбился  и  взорвался  ледяными  осколками,  и  вихри
сверкающих  игл  прокалывали друг  друга, безжалостно  и  беспрестанно.  "Не
сейчас, не  сейчас", -  извивался вьюжным  змеем, и его  обступили, готовясь
пронзить  расплавляющими  копьями.  Тут чем-то повеяло. Чем  - он уже не мог
понять - весенней свежестью, летней  благодатью,  зимней  чистотой и осенней
печалью - всем сразу, и Даниил наконец узнал Ее лик. И вопрошать - не стала,
и отступились, и Даниил открылся так, как открываются уже навечно. Где-то за
все еще грозными светочами соткалась невиданная лилия, бледная, сомкнувшая в
себе влекущие тайны, и  Даниил осыпался дождем лучей на отчаявшуюся белизну,
и  лепестки,  отозвавшись,   тихонько  распускаясь,  обнажили   ослепительно
золотистую глубь,  а из  нее уже неслись  сверкающие  роинки, и  из  кипящей
черноты возвращались в текучесть светелья...
     Даниил  вдруг  понял, что отпустили, что позволили, и на самой ликующей
ноте  выпелся весь в стремительный луч -  сначала  высыпалось  сердце, потом
пригрезилась смешливая мечта, потом какой-то шп...

     "Не к  добру  такие вещи,  не к добру!" - донеслось с балкона, и  Зойка
впорхнула  Вадиму в  ладони: "Что ты,  милый,  что тревожишься, ну?".  Вадим
кивнул  на  отцветающую рощицу: "Смотри, как ветки дрожат, а ветра-то нет!".
"Нну ии шшто, шшто нет?" - стала Зойчушкой  и ждала наставлений. "А там вон,
смотри!" - Вадим дрожал: с неба на него  текли знобящие струи, но Зоя их  не
видела.  "Ну я  же  не", - распахнула Зоя  виноватые глазеныши и  еле успела
ухватиться за п