может быть у человека,
шепчущего  женщинам:  "Смотри,  как в раскрытый зрачок  ночь бросает  вороха
своих  лилий"?  Никакого. Мне  кажется так.  Но -  все  все знали о  будущем
Владова. Кто знал о его  настоящем? Чем,  по-вашему, он занимался спросонья?
Считал компьютеры. Один - порядок, проснулся дома! Три - черт, опять родимая
редакция!  Пять - мамочка,  все еще  типография!  Нет  компьютеров? Подобные
пробуждения влетали в копеечку - службы поддержания порядка неумолимы.
     Сегодня компьютеров насчиталось около десяти тысяч. Владов решил - глаз
больше вообще  не открывать,  тем  более, что  их  заливало какой-то  жгучей
красной густотой...
     Не  врите, не был он истериком. И шизофреником не  был. Кто вам сказал?
Зоя?  Нашли  кому верить! Зое нельзя верить. Зоей можно любоваться. Можно  и
нужно. Даже -  необходимо.  Необходимая всем,  не  обходимая  никем. Почему?
Потому.   Желающим  знать   подробности  -  обращайтесь  к  справочникам  по
психологии. Почему да почему! Где  вы видели  мужчину, не желающего овладеть
податливой  мягкостью?  Где  вы  видели  мужчину,  сносящего  вызов  дерзкой
строптивости? Неужели видели?  Вам не повезло. Не тех  вы видели.  Настоящих
мужчин ищите  возле Зои. В этой пестрой стае Владов хотел стать...  Вожаком,
что  ли? Нет. Вот как раз в любви к  Зое  ему не  требовались последователи.
Может, хотелось стать победителем? О, кстати: ее любимая песня - "Победитель
получит  все"... Вообще, женщина, конечно - весьма опасная игрушка. И притом
необычайно дорогая. Владов  сцеплял  зубы: "Я не наездник и не скакун. Ни  в
каких состязаниях участвовать  не собираюсь.  В призах  не нуждаюсь". Ну  и,
естественно,  стоял  особняком  от  толпы  Зоенькиных воздыхателей,  худющая
мрачнятина.  Из-за   всегдашней  угрюмости  Владова  подозревали   в  тайной
склонности к сажанию живых людей на колы.
     Человеческое сердце - драгоценность, но никак не игрушка. В этом Владов
был уверен  нерушимо. Кем  он  хотел стать  для  Зои?  Повелителем желаний и
хранителем надежд. Этого  он  хотел, в  это он верил, и более того  - так он
веровал. "Вначале  было Слово, Слово было у Бога, и  Слово было Бог, и  есть
Бог, и Бог есть Любовь", - так ему говорили, мягко журя и пытаясь наставить.
"Вначале  была  Власть,  Власть  была у Господа,  и  Власть была Господь,  и
любуйся  Властью, и властвуй  Любовью", -  так он  восставал,  и  изнеженные
умники шарахались от него, как  изможденные птицы от молнии. Один. Владов не
боялся одиночества, как и никто не боится верных друзей.
     Еще  когда  они  поднимали тост  за  свою  первую  встречу,  за  первые
откровения  истомившейся  крови,   Зоя,  лукаво  улыбаясь,  вымолвила:  "Мне
кажется, наш роман в твоей жизни будет самым  эстетичным и глубокомысленным,
самым-самым из всего, что с тобой было, из всего,  что с  тобой будет", -  и
Владов улыбнулся, но это была улыбка ослепленного невыносимым светом правды,
и радость рухнула  в бездну одиночества, и он метался меж стен своей вдовьей
квартиры,  ломая крылья о  камень,  зная, что Зоя, озолоченная солнцем Зоя -
она не останется с ним навсегда.
     Эстетизм?  Ну-ну.  Был фильм о любви Шихерлис к  разгильдяю Крису; были
Рахманинов и  Вагнер,  и Зоя,  оглушенная "Летучим Голландцем", трепетала  в
ладонях  Владова;  были  листы нетерпеливых посланий, исписанные  торопливым
почерком Владова, явно захлебнувшегося  полнолунным безумием; все это было и
все это иссякло. Что осталось? Владов, пустая постель - и ночь никаких таких
лилий в его зрачок  не бросала, - лишь черная гуща лилась прямо в сердце.  А
ведь  было все, и  Зоя, задыхаясь,  стонала: "Мне хорошо...".  Или: "Мне так
хорошо...".   Иногда:  "Мне   так  хорошо   с   тобой...".  Но  что-то  явно
недоговаривалось,  не  было каких-то ясных и верных слов, о  себе-то как раз
Владов ничего и  не  слышал,  и словно  поскальзывался, и  ушибленное сердце
постепенно переставало доверять. Ведь все  было ясно  - ее Вадим  не  станет
долго  смотреть сквозь  пальцы  на "молодежный период",  и Владов не  станет
отцом ее детям - ведь он годится им в братья, и... и... и... Когда-то Владов
всхлипывал от счастья. Теперь...
     Как всегда, они встретились  у  перекрестка,  где схлестывались  потоки
вечно куда-то  опаздывающих  преследователей Мечты. Да, оставался  последний
перекресток,   последнее   распятие  одиноких   дорог,   оставалось   только
причаститься к последнему ожиданию - и все, и будет беленький домик Клавдии,
и можно будет рухнуть  в колыбель полнолунных надежд... Выждав, пока схлынет
волна  нечаянных соглядатаев, они вместе  шагнули на  уже затухающий зеленый
свет. "Слушай, по моим  звонкам ты мчишься,  как на  пожар! Здорово, я люблю
скорость", - так  она  пошутила, но  Даниилу не стало смешно  - на  скорости
тысяча чувств в минуту с сердцем не шутят - у самого порога улыбки он замер,
выдохнул: "Остановись! Останься со мной! Оставь мне свой заветный  цветок!".
"Милый  мой,  все  цветы  увядают",  - и  Владова понесло,  он  не  мог  уже
остановиться,  и так он  выпалил: "Я  никогда  не был для тебя  Животворящим
Солнцем". Зоя растерялась: "Но я же... Но мне же...", - а  Владов-то никогда
не ошибался, вот что! Зоя все еще  продолжала что-то лепетать,  а Владов уже
проходил Карпатским бульваром мимо дома Клавдии, и мимо Крестовского пруда с
зачахшей лилией - обратно в заплеванный подъезд. У лифта  скорчилась девушка
в наручниках. "Вы  обручились или вышли замуж?" -  съязвил  Владов.  Спокоен
был? Был чист. Словно стряхнул наваждение. Чист и светел,  как свежий пепел.
Пока  переодевался,  пока менял  бархатистую "тройку"  на латаные  джинсы  и
"косуху",   решил,  что  хватит.  Не   бывать   больше  ни  пьянящему  смеху
вагнеровского "Голландца",  ни  отрезвляющим рыданиям рахманиновского рояля.
Будет  безыскуственный,  искренний  грандж, будет  дикий и дерзкий, гремучий
"Жемчужный шорох"[3].  Будет: "Если я:  беспечный ездок  -  стань
отражением  в зеркале заднего вида". "Вот вам и  весь эстетизм", - прошептал
Владов и колени подкосились. Дряхлый мотоцикл впервые завелся с пол-оборота.
     Раньше первых  вздохов  рассветного  ветра  его вынесло  на  объездную.
Где-то меж ушами,  в громадном пустом куполе  еще журчал "Жемчужный  шорох".
Владов  поправил  зеркало заднего  вида.  Полюбовался  отражением  -  чисто.
Безупречная  чистота небес. Ни тебе танцующих лилий,  ни яростных драконов -
никаких вам, батенька, Шихерлис! Перед ближайшим столбом нажал на  газ. Ушел
вчистую.
     Никто  и  не  сомневался,  что  у  Владова  впереди  головокружительное
будущее.

        СОМНИТЕЛЬНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

     "Не может отказать себе в удовольствии", - подумал  Владов, когда рядом
с ним присел на корточки, удивляясь владовской кровавине, патрульный.
     "Не может отказать  себе в удовольствии",  - ухмыльнулся  Владов, когда
реаниматор,  сшив  последнюю владовскую  разрывинку,  завопил:  "Готов!  Как
новехонький!".
     "Вас, милочка, я  удовлетворять  не  собираюсь",  -  озлобился  Владов,
отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую "уткой".
     "А   ты,  тварь,  вообще  наслаждаешься!"  -  выпалил  Владов  донельзя
молоденькой психиатрисе.
     - Чем же? - удивилась изнеженная умничка  и разъяренный  Владов притих,
убаюканный ее текучими жестами.
     -  Властью над больным человеком, - нехотя  буркнул  Владов.  - Для вас
больные -  как  глина,  из  которой вы лепите  образ и  подобие здоровья. Вы
удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.
     -  Что  плохого  в  удовольствиях?  Или  вы предпочитаете страдания?  -
всерьез  обеспокоилась  девочка,  и,   беззащитная  такая,   сжалась,  когда
оправившийся,  осмелевший  Владов,  смеясь, втекал  сквозь ее  зрачок в храм
сомнений.
     - Я  предпочитаю обладать и быть  обладаемым, -  и Владов, освоившись с
арфой ее души, начал тихонько перебирать струночки, - подчиняться и владеть,
но  всякое  владение и  всякая  власть  основаны  на  ответственности,  и на
беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет  обладать
ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься...
     -  Я  вас  выписываю,  -  сдавленно  пискнула  Леночка  Нежина,  всегда
воображавшая себя ведуньей, - вы совершенно здоровы...
     И дело о попытке самоубийства тотчас же закрыли.
     "Не могла отказать себе в удовольствии", - отчетливо произносил Владов,
и: "Ложь, ложь, ложь!" - захлебывался криком.  Очнуться было  не сложно.  От
пощечины-то не очнуться? Да бросьте!
     Очнуться было  не  сложно.  Сложно было  уяснить  происходившее.  "Меня
судили. Только что", - мелко  стучал зубами Владов, закутавшись в  протертый
плед. Леночка - искрк! - стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы
книжищ.  Страсть!  страд!  страх! -  листочки  корчились,  строчки  хлестали
петлистыми нитями, Леночка путалась. "Нашла?" - Лариса подставляла ковшик  с
пуншем,  Охтин:  "Ничего,  ничего,  я вытру!"  -  разливал пряную  кипель. В
стаканы тоже.
     После этих сеансов  было трудно  шевелиться, не то что  думать. Правда,
приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу,
чистому  и  звонкому: "Как  называется  то,  что  мы  делали?". "Голотропное
дыхание"[4], - шумели влажные губы, и волосы твои, Лена,  как две
волны, отлетающие от мраморного лба!  "А ты, однако, колдунья", - восхищенно
шептал Охтин,  раскрытую  ладонь вручая как  подарок, получая  лед.  Леночка
мерцала  своими черными звездами в Ларису. Кивок,  поклон, спокойной ночи, и
Леночка  покоила  фарфоровые щечки  на кукольной подушке. Охтин  метался, не
решаясь целовать.  Круги по  спальне выводили в  кухню, к раскрытому  окну и
съежившейся  тени. "Никак не успокоишься?"  - Лариса  выпрямлялась, а Охтин,
ссутулившись:  "Почему я до  сих  пор  не  получил  желаемого?"  -  да,  ему
нравилось,  что  город уже угас,  и  в  темноте совсем не  видно,  с  кем же
говоришь, понятно только - женское.
     - Как ты можешь мне, ее матери, задавать такие вопросы?
     - Она без ваших советов шагу ступить не может.
     - Я  ни  к чему ее не принуждаю. Я не хочу, чтобы она ошиблась. Слишком
часто случайных людей принимают за долгожданных.
     Но  это  будет ночью, а  сейчас  можно  напитываться  пуншем,  и  можно
разглядывать надписи на стенах: "Есть Бог, и Бог есть Любовь", "Содеянное во
имя  Любви  не морально, но религиозно",  -  и  что-то еще,  но Владов вдруг
обжегся, оглядел двух широкобедрок: "Так что вы скажете? Как мне  эту ведьму
рыжую забыть? Что мне делать?". "Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все
призраки  рождаются  из твоего воображения, так что", - и Владов отражался в
льдистых Леночкиных  белках, и  беседовал со  своим  отражением.  "Истина  в
любви", - сверкала Леночка кристалликами зубок. "Никогда  не ищут истины, но
всегда - союзников  в борьбе за право  рода стать  вожатым  соплеменников, и
воля одинокого - стать родоначальником дружины",  - отчеканивал Даниил. "Дед
Владислав  тобой  бы  гордился",  -  так   грустил  Александр,  светлокудрый
печальник, и: "Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но все
же", - так темнел Даниил...
     Да, мне есть чем гордиться:  я  никому не должен и сам  прошу только об
одном - Господи, не дай опять проснуться с мутной головой!

        ГОСПОДИ, ОСВЕТЛИ МОЮ ПАМЯТЬ!

     Я помню чересчур много. Я помню  почти все. Я помню, как Влад-господарь
смотрел  на  копье,  летящее  в  грудь - я помню,  как я  смотрел  на копье,
прорвавшее  мне  грудь.  Я   помню,  как  Влад   умывался  одиноким   лучом,
просочившимся сквозь  решетку оконца  - я помню, как я не мог упиться лучом,
пролившимся в оконце. Я помню, как  маленький Владичек сорвался  с седла,  и
Милош  вздыбил коня:  "Весь  народ  или  единый  нарожденный!"  - и  как  мы
помчались сквозь чащу, и белые волки бросались  на  тропу, в горло янычарам,
захлебнувшимся погоней и кровью, и Владичек, чуткий волчонок,  шептал сквозь
всю стаю:  "Владу  слава!" - и  разъяренная  стая  выстремлялась  из-под его
ладони. Я помню,  как  Марица плакала  у бойницы, глядя на турецкие  пищали,
харкающие  огнем: "Умрем! Навсегда вместе!" -  и  как я прикорнул к хрупкому
плечику:  "Вот и открылась правда, радуница моя! Не веруешь в мою власть!" -
и визжащий комок обмяк меж камней у подножия башни, у ног мусульман,  и  все
бабки Валахии отмаливали  Марицу, сгинувшую  от любви. В  Константинополе, в
Храме  Пресветлой Софии  сельджуки  вспарывали животы  монашкам-черницам,  а
белокурый Радо, уже не светлец,  а светлянка,  вцеловывал брызжущий  белесым
соком стебель  и выгибал спинку Магомету Завоевателю: "Прости его, господин!
Драконье отродье  не изведало любви!" - и я ускользал из-под стражи, бежал к
Храму  Пресветлой Софии, где  корчились на колах  патриарх и митрополиты.  Я
отнял у серба, чалмленого серба, серба, обрезанного в янычары -  я вырвал из
крючковатых рук беленького волчоночка, и Хорт с тех пор не отступал от стопы
господаря, и вслед за Хортом мчались в атаку кони  драгонитов, ордена черных
крылатых плащей, и турки  скашивались клыкастой молнией,  и задыхались: "Сам
Дракула на нас!". А  Матьяш  Ворон бросил нас под Вышеградом, венгры в  Буде
причащались  и  пили  Кровь  Христову, а мы,  прорываясь  к  шатру Магомета,
вгрызались туркам  в шейные  вены, а Стефан Молдавский не  перешел Карпат, а
рыцари Папы нежились  в мечтах о Пресвятой Деве,  а Иван Иванович все платил
оброк  крымчанам, и  все  зеленые  знамена магометан  сошлись  к  предгорьям
Карпат, а Радо Красавец выпячивал бедра ишанам. Да, у Храма Пресветлой Софии
корчились на колах патриарх  и  митрополиты,  и  у ворот  Тырговиште Магомет
застонал,  отвернув глаза:  "Я справлюсь  с валахами. Я  не справлюсь с этим
человеком",   -   а  вкруг  стен  Тырговиште   славили   Влада  Колосажателя
раззявленные  рты, обжитые мухами, и мы, Влад Третий, не пустили турок ни  в
Молдавию, ни в Литву, ни к немцам, ни к русским, о Карпаты разбилось зеленое
море, и  разъяренный  Ворон осудил  нас на пятнадцать  лет,  и дед Владислав
пишет белые буквы на белых листах, и Милош морщится: "Да  ты это в учебниках
румынской истории вычитал!". Да, может быть и вычитал,  но рыжая  венгерочка
принесла  мне  крест,  рыжая  София  прошептала сквозь  решетку:  "Я не хочу
достаться ни  Данештам,  ни  Ягайлам",  -  и зеленые глаза благословили меня
против  зеленых знамен, и от  свадебного стола  взмыли  драгониты  в  черных
крылатых плащах,  и маленькая  католичка молила Богоматерь за Влада, Владова
сына, и Дракула насмешливо смотрел на копье, летящее в грудь.
     Я вычитал это на листах истории моего сердца.

     Клара восхищенно озирается:
     - И все это вы придумали?
     - Он, он,  - бурчит Милош, ширкая вилкой в черной тарелке. - Помнит он!
Курносый кареглазый шатен. Ты же близко на румына не похож!
     Клара  хмурится,  вглядываясь,  как  Милош  разжевывает  жаркое.  Клара
бледнеет, всматриваясь,  как  Владов  вглатывает  кровавые  струйки.  Клара,
зардевшись:
     - С вашими ушами миром править!
     Столбняк - орудие развода.
     Заставь жено Богу молиться. Позволь жено взглянуть в геену.
     Если  Борко хохочет -  вызывайте  "Скорую".  Или зашивайте  уши.  Иначе
эпидемия  хохота   опустошит  городок,  и  без  того  не  часто   посещаемый
плодовитыми знаменитостями. Смех - единственно приятная зараза.
     Смеховинки  пылятся  шипеньем  шампанского  и  лопаются  пугливо.  Даже
скрипки, и  те,  кашлянув, смычками вязнут в тишине. Если девушка смеется  -
завидуйте,  сколько влезет. Если девушка плачет  - что вы пялитесь? Вот так.
Носы в тарелки! Вынюхивать смачные охтинки.
     У Клары улыбка  робко мечется  чайкой,  взлетает сквозь тяжелые, томные
капли. Вот-вот, и захлебнется горечью:
     - Я забыла. Вы властолюбивый. Меня учили, как понимать, а я забыла.
     - Милош, не валяйся на полу. Кларочка, кто тебя этому учил?
     Как можно эти плечи оставлять без  плащяниц? Как можно эти  пальцы, это
веющее  у  виска,  навеявшее  радугу слезинок,  как можно это не упрятать  в
уютные  меховушки? Ведь  смерзнется,  застынет неприступным гордецом. Клара,
оттаяв капелью, обнажила карие проталинки: "Лариса Нежина".
     Сквозит.  Как  сквозит! Прикройте  окна. Понапускали кровососов!  Милош
мечется в тарелках. Милош обожает жаркое. Милошу приятно распробовать каждое
волоконце, каждую продолинку, каждую кровавинку венгерских настоек  впитать.
Турки вздрагивали, завидев воинов Дракулы. Губы,  обагренные  кровью. Хватит
шуметь. Аж уши заложило. Пережарили, бляди. Любит Милош втыкать ножи в живых
людей? Вряд ли.  Он любит  раскуривать сигарку "Кафе Крем". Все  это -  так,
смутки. Дымчатые петли. Затяжки обидок.  Промчитесь сквозь ночь, окунитесь в
зарю.  Ахните  в  дождь,  слегка  распояшьтесь. Не стискивайте зубы,  Даниил
Андреевич. И вот чего:
     -  Что, приперла,  наконец, пустота?  Такая пустота!  Ты  уже до  краев
любовью своей переполнился,  а вокруг тебя пусто.  Излиться не во что. Не  в
кого  Дух  свой  излить.  Все  хотят  собой  что-то  наполнить и  заполнить,
заполонить все и всех  без остатка. Каждый  ищет в другом  человеке  пустот,
дырок  и норок,  и  чтоб они были тепленькими и уютными.  Чтобы повсюду свои
щупальца распустить. И вот копошатся, вот копошатся! Я? Покоя хочу. Хочу все
свои  щупальца  назад втянуть.  Чтобы переполниться. Ну,  хоть  бы  и  так -
наслаждаться собственным  соком. Кто  нарцисс?  Сам  ты  настурция!  У  тебя
самого-то лилии куда там падают? В зрачок, вот именно! Потому что ты пустой.
И ты  пустая. Пустая  и уютная.  Поэтому привлекательная и  обольстительная.
Даниил Андреевич, ты куда? О смысле жизни там подумай. Желаю облегчения. Еще
хоть раз  напомнишь ему о  Нежиных -  всех твоих клиентов  перевешаю.  А  ты
бывала  на  Карпатах? В монастырях,  основанных  Владом  Кровопийцей,  была?
Ничего ты не видела.
     Милош  доволен. Милош  сыт  по  горло.  Милоша в  живот не бить.  Милош
доволен - девочка вспылила,  рвется из  рук, полыхает павлинкой.  Правильно.
Хватит туманиться. Лучше сверкай зубками:
     - Я сама решу, о чем вспоминать. Пусти руку!
     Бокалы - звонкие склянки. Отчаливаем. Пусть штормит.

     Ночь: ненасытный палач  - пока не выпытает сны, не  вдохнешь конопляных
зарниц -  дымчатых, узорчатых зарниц. Ночь, ненасытный палач, все выуживает,
высуживает,   судейской   мантией   скрывает   зеркала:  "Недостоин,  раз  и
навсегда!". Недостоин осветиться раз и навсегда...
     В  сны  всматриваешься как в зеркало, и  если  бы меня возмущал  раздор
теней, если  бы меня  смущало  смирение  ангелов! Я  разъярен  явью.  В  сны
всматриваешься  как  в  зеркало - лживое, беспощадное,  откровенное, его  бы
вдребезги  разбрызгать  лоскутками  осколков!  Хватит  любоваться  -  экакий
соблазнительный самодоволец!
     Дожидайтесь! Я не буду спать.  Пока я сплю,  вы ланцетом луны вживляете
мне старость.  Я  буду гулять с молодой приживалкой. Вдоль бульвара, поперек
бульвара. Вскачь и впрыть. На Карпатском, конечно. У Тех, Кого Ждут. Где еще
у нас можно девушек выгуливать?
     На Карпатском не бывает драк, на  Карпатском нечем поживиться полицаям.
На Карпатском некому  буянить с тех пор,  как  у Милоша кого-то  ждут. Можно
встать  под любым фонарем,  расхохотавшись во всю дурь,  плюнуть в желтушный
зрачок луны, да, оскалиться волчьи:
     - Если Лариса станет распространяться о том, что  я крестьянин с Охты -
не верь. Мы из рода румынских господарей.
     Милош морщится, и, скрипнув зубами, мелет:
     -  Даниил Андреевич, Данюшка, говорю тебе: Любовь - это праздник, жизнь
- это будни. Нет, можно, конечно, верить в праздник, который всегда с тобой,
но вот потом-то  что  будет? Похмелье? А оно наступит, обязательно наступит!
Потому что  любовь - это опьянение, опьянение  восторгом и восхищением. Тебе
не кажется, что пора уже и протрезветь?
     У Клары стайки ресниц непонятливо мечу