вышел из  себя
и  поддался  внезапной  вспышке  чувств.  К  довершению  всего  тщательное
расследование, которое мы произвели после его бегства с женами и  слугами,
установило, что Хонг-Док действовал  совершенно  обдуманно  и  заранее  до
мелочей подготовился к своей страшной мести. Оказалось, что морской  кадет
в течение трех месяцев ходил в каменный дом на реке чуть  не  ежедневно  и
поддерживал все это время связь с От-Шэн, о чем Хонг-Док узнал  уже  через
несколько недель от одного из своих слуг. Несмотря на это,  он  оставил  в
покое обоих и воспользовался этим  временем  для  того,  чтобы  хорошенько
обдумать свою месть и дать созреть плану, который, наверное,  зародился  у
него в голове уже с первого мгновения.
     Но почему же поступок морского кадета он  принял  как  самое  ужасное
оскорбление, тогда как такой же поступок моего индусского слуги  вызвал  у
него улыбку? Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что мне удалось найти
сокровенный ход его мыслей. Конечно, Хонг-Док не верил в  Бога,  он  верил
только в учение великого философа, но был глубоко убежден в том,  что  его
род избранный, что он стоит на недосягаемой высоте над всеми в стране -  в
этом он был убежден и имел на это основание.  С  незапамятных  времен  его
предки были властелинами, неограниченными самодержцами. Наши  владетельные
князья, если они хоть сколько-нибудь благоразумны, прекрасно сознают,  что
в их странах или государствах существуют  тысячи  людей,  которые  гораздо
умнее и гораздо образованнее их. Хонг-Док и его предки были так же  твердо
убеждены в противном: непроходимая пропасть разделяла их от их народа. Они
одни были властелинами - остальные были последними рабами. Только они одни
образованы и умны, а подобных себе они  видели  только  изредка,  когда  в
стране появлялись иностранные послы,  приезжавшие  из  соседних  стран  за
морем или издалека с юга из Сиама или из-за гор, из Китая. Мы сказали  бы:
предки Хонг-Дока были богами среди людей. Но сами они понимали это  иначе:
они чувствовали себя  людьми  среди  грязных  животных.  Понимаете  ли  вы
разницу? Когда на нас  лает  собака,  то  мы  едва  удостаиваем  повернуть
голову. Все это было до тех пор, пока молния не прорезала туман,  нависший
над рекой. С далеких  берегов  пришли  белые  люди,  и  отец  Хонг-Дока  с
радостным изумлением должен был признать, что это были  люди.  Правда,  он
чувствовал разницу между собой и этими чужестранцами, но разница эта  была
совершенно незначительная в сравнении с той, которая  чувствовалась  между
ним и его народом. И, как и  многие  другие  более  знатные  тонкинцы,  он
сейчас же решил, что у него несравненно больше общего с чужестранцами, чем
со своим народом. Вот почему он с первого мгновения оказывал помощь  новым
пришельцам.
     В таких понятиях вырос Хонг-Док, сын князя, который  сам  должен  был
властвовать. Как и отец, он видел в  европейцах  людей,  а  не  неразумных
животных. Но теперь, когда блеск старого дворца возобновился, у него  было
больше времени присмотреться к этим чужеземцам, разобраться в той разнице,
которая существовала между ним и ими и между ними самими.  От  постоянного
общения с легионом его чутье в этом отношении стало таким же безошибочным,
как и мое: он безошибочно узнавал в солдате господина и в офицере  холопа,
несмотря на золотые нашивки. Нигде образование не служит таким показателем
происхождения и  отличительным  признаком  господина  от  холопа,  как  на
Востоке. Он хорошо видел, что все эти воины стоят на  недосягаемой  высоте
над его народом - но не над ним.  Если  его  отец  и  смотрел  на  каждого
белого, как на равного себе, то он, Хонг-Док, относился к белым уже иначе:
чем ближе и лучше он их узнавал, тем реже  он  находил  среди  них  людей,
которых  он  становил  на  одну  доску  с  собой.  Правда,  все  они  были
удивительные, непобедимые воины, и каждый из них в отдельности стоил сотни
столь страшных китайцев - но была  ли  в  этом  особая  заслуга?  Хонг-Док
презирал военное ремесло, как и всякое другое. Все белые  умели  читать  и
писать - их собственные знаки, конечно, - но  это  ему  было  безразлично;
однако едва ли нашелся бы хоть один из них, который  знал  бы,  что  такое
философия.  Хонг-Док  не  требовал,  конечно,  чтобы  они  знали  великого
философа, но он ожидал найти в них какую-нибудь другую, хотя и чуждую  для
него, но глубокую премудрость. Однако, он ничего не нашел. В сущности, эти
белые знали о причине всех причин меньше любого  курильщика  опиума.  Было
еще одно обстоятельство, которое сильно  подорвало  уважение  Хонг-Дока  к
белым: это их отношение к своей религии. Не сама религия не нравилась ему.
К христианскому культу он относился совершенно так же, как  и  ко  всякому
другому, который был ему известен.  Нельзя  сказать,  что  наши  легионеры
набожны, и ни один добросовестный  священник  не  согласился  бы  дать  ни
одному из них св.Дары. И все-таки в  минуты  большой  опасности  из  груди
легионера может вырваться несвязная молитва,  мольба  о  помощи.  Хонг-Док
заметил это - и вывел заключение, что эти люди действительно верят, что им
поможет какая-то неведомая сила. Но он продолжал свои  исследования  -  я,
кажется забыл сказать вам, что Хонг-Док говорил по-французски лучше меня -
он подружился с полковым священником в форте Вальми. И то, что он узнал  у
него, еще больше укрепило в нем сознание своего  превосходства.  Я  хорошо
помню, как он однажды,  сидя  со  мной  в  своей  курительной  комнате,  с
усмешкой сказал мне, что теперь  он  знает,  насколько  реально  христиане
относятся к своему культу. Потом он прибавил, что даже  сами  христианские
священники не имеют понятия о символическом.
     Самое худшее было то, что он был прав; я  не  мог  возразить  ему  ни
слова. Мы, европейцы, верим, но в то же время не верим. А таких  христиан,
которые веру своих отцов превозносят, как прекрасное  воплощение  глубоких
символов, таких в Европе можно искать с фонарем, здесь же, в  Тонкине,  вы
их наверное совсем не  найдете.  Но  это-то  и  представлялось  восточному
ученому самым естественным, неизбежным для образованных людей. И когда  он
этого совершенно не нашел даже у священника, который не понял  его  мысли,
представлявшейся ему такой простой, то он потерял в  значительной  степени
уважение к белым. В некотором отношении европейцы стояли выше его -  но  в
таких областях, которые не имели для него никакой цены. В  другом  же  они
были ему равны; но во всем, что  представлялось  ему  наиболее  важным,  в
глубоком и отвлеченном миросозерцании, они стояли несравненно ниже его.  И
это презрение  с  течением  лет  превратилось  в  ненависть,  которая  все
возрастала по мере того,  как  чужестранцы  становились  властелинами  его
страны, завоевывая ее шаг за шагом и  забирая  в  свои  сильные  руки  всю
власть. Ему уже не оказывали больше  тех  почестей,  какие  оказывали  его
отцу, а потом и ему самому; он чувствовал, что  заблуждался,  и  что  роль
старого каменного дома на Красной Реке навсегда окончена.  Не  думаю,  что
вследствие  этого  философ  почувствовал  горечь,  потому  что  он  привык
принимать  жизнь  такой,  какой  она  есть;  напротив,   сознание   своего
превосходства  было  для  него   источником   радостного   удовлетворения.
Отношения, которые с годами создались между ним и европейцами, были самого
простого свойства: он по возможности  отдалился  от  них,  но  внешне  его
отношения были такие, какие бывают между равными людьми. Но в душу свою, в
свои мысли, которые скрывались за угловатым желтым лбом,  он  не  позволял
больше никому не заглядывать, а если время от времени он разрешал это мне,
то это происходило от его преданности мне,  которую  он  всосал  вместе  с
молоком матери и которую всегда поддерживал мой искренний  интерес  к  его
искусству.
     Таков был Хонг-Док. Его ни на одно  мгновение  не  могло  вывести  из
самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила  в  связь  с
китайским переводчиком или с моим индусским слугой. Если бы эта  маленькая
вольность имела последствия, то Хонг-Док просто велел бы утопить  ребенка,
но не из ненависти, или из чувства мести,  а  из  тех  же  побуждений,  из
которых топят ненужных щенков.  И  если  бы  морской  кадет  попросил  его
подарить ему От-Шэн, то Хонг-Док сейчас же исполнил бы его просьбу.
     Но морской кадет вошел в его дом, как равный ему, и украл  жену,  как
холоп. С первого же вечера Хонг-Док заметил, что этот легионер из  другого
материала, а не из того, из которого состоит большая часть его  товарищей;
это я увидал уже по тому, что он был с ним менее сдержан, чем с другими. А
потом - так мне кажется - морской кадет, вероятно, обращался с  Хонг-Доком
так же, как он обращался бы с хозяином замка в Германии, жена которого ему
понравилась. Он пустил в ход всю свою обольстительную любезность,  и  ему,
конечно, удалось подкупить Хонг-Дока, как он всегда подкупал меня  и  всех
своих начальников: не было никакой возможности противостоять этому умному,
жизнерадостному и хорошему человеку. И он  обворожил  Хонг-Дока  до  такой
степени, что тот сошел с своего трона, - он, властелин,  художник,  мудрый
ученик Конфуция, - да, он подружился  и  полюбил  легионера,  полюбил  его
сильнее, чем кого-либо другого.
     Но вот один из слуг донес ему на его жену, и он увидел из  окна,  как
морской кадет и От-Шэн наслаждаются любовью, гуляя в его саду.
     Так вот для чего приходил он сюда. Не для того, чтобы видеть его - но
для нее, для женщины, для какого-то  животного.  Хонг-Док  увидел  в  этом
позорную измену, он почувствовал себя глубоко оскорбленным... о, только не
как европейский супруг.  Нет,  его  оскорбило  то,  что  этот  чужестранец
притворился его другом, и что он, Хонг-Док, сам подарил ему  свою  дружбу.
Он был возмущен тем, что при всей свое гордой мудрости разыграл дурака  по
отношению к этому подлому солдату, который втихомолку, как слуга, украл  у
него жену; что он осквернил свою  любовь,  подарив  ее  человеку,  который
стоял так неизмеримо ниже его. Вот чего не мог перенести этот гордый желты
дьявол.
     Однажды вечером слуги принесли его ко мне  в  бунгало.  Он  вышел  из
носилок и с улыбкой вошел на веранду. Как всегда, он принес  мне  подарки,
маленькие веера великолепной работы. На веранде сидело несколько офицеров,
Хонг-Док очень любезно поздоровался с ними, сел и сидел молча; едва ли  он
произнес и три слова, пока наконец через час  не  исчезли  все  гости.  Он
подождал, пока не заглох топот их лошадей  на  берегу  реки,  потом  начал
очень спокойно, очень кротко, словно сообщает мне самую приятную для  меня
новость:
     - Я приехал, чтобы сообщить вам кое-что. Я распял морского  кадета  и
От-Шэн.
     Хотя Хонг-Доку совсем не свойственна была шутка, но при этом в высшей
степени странном сообщении я подумал только, что это какая-нибудь  смешная
выходка. И мне настолько понравился его сухой, простой тон, что  я  сейчас
же подхватил его и спросил так же спокойно:
     - В самом деле? А что вы еще с ним сделали?
     Он ответил:
     - Я им еще зашил губы.
     Тут я расхохотался:
     - Ах, чего вы только  не  придумаете!  Какие  же  любезности  вы  еще
оказали обоим? И почему вы все это сделали?
     Хонг-Док  продолжал  говорить  спокойно  и  серьезно,  но  сладенькая
улыбочка на сходила с его лица.
     - Почему? Я застал их "в флагранти".
     Это слово так понравилось ему, что он повторил его несколько раз.  Он
где-нибудь слышал его или вычитал, и ему казалось  необыкновенно  смешным,
что  мы,  европейцы,  придаем  такое  значение  накрытию  вора  на   месте
преступления. Он сказал это  с  ударением,  с  такой  интонацией,  которая
особенно подчеркивала его презрение:
     - В флагранти...  Не  правда  ли,  ведь  в  таких  случаях  в  Европе
обманутый супруг имеет право наказать похитителя своей чести?
     Эта слащавая насмешка была проникнута такой уверенностью,  что  я  не
нашелся, что ему ответить. Он продолжал все с  той  же  любезной  улыбкой,
словно рассказывал нечто самое обыкновенное:
     - Так вот я его наказал. А так как  он  христианин,  то  я  нашел  за
лучшее избрать христианский образ смерти; мне  казалось,  что  ему  больше
всего понравится. Не правда ли?
     Эта странная шутка мне не понравилась. Мне и в голову  не  приходило,
что все это правда; но у меня было какое-то безотчетное  чувство,  которое
угнетало меня, и мне хотелось, чтобы  он  поскорее  перестал  болтать.  Я,
конечно, поверил ему, что морской кадет и  От-Шэн  находятся  в  связи,  и
думал, что этим примером он снова хотел  доказать  всю  абсурдность  наших
европейских понятий о чести и нравственности. И я ответил ему в тон:
     - Конечно. Вы совершенно правы. Я уверен,  что  морской  кадет  очень
оценил ваше внимание.
     Но Хонг-Док с некоторой грустью покачал головой:
     - Нет, не думаю. По крайней мере, он не сказал на этот счет ни одного
слова. Он только кричал.
     - Он кричал?
     - Да, - ответил Хонг-Док с слащавой меланхолией, - он  очень  кричал.
Гораздо больше От-Шэн. Он все молился  своему  Богу,  а  молитву  прерывал
криками. Кричал хуже всякой  собаки,  которую  режут.  Право,  было  очень
неприятно. И потому я должен был велеть зашить ему рот.
     Мне надоела эта шутка, и я хотел скорее довести ее до конца.
     - Это все? - прервал я его.
     - Собственно говоря, все. Я велел их  схватить,  связать  и  раздеть.
Ведь его Бог был также нагой, когда его распинали, неправда ли?  Потом  им
зашили губы и распяли, а потом я велел бросить их в реку. Вот и все.
     Я был рад, что он кончил:
     - Ну, а дальше-то что же?
     Я ждал объяснения всего этого.
     Хонг-Док посмотрел на меня во  все  глаза  и  сделал  вид,  будто  не
понимает, что я хочу от него. Он сказал с притворным состраданием к самому
себе и даже продекламировал эти слова как бы в насмешку:
     - О, это была только месть несчастного обманутого супруга.
     - Хорошо, - сказал я, - хорошо! Но скажите же мне наконец, к чему  вы
все это ведете! В чем же тут соль?
     -  Соль?  -  он  самодовольно  засмеялся,  словно  это   слово   было
необыкновенно кстати. - О, пожалуйста, подождите немного.
     Он откинулся в кресле и замолчал. У меня не было ни малейшего желания
расспрашивать его дальше, и я последовал его примеру;  пусть  рассказывает
свою кровавую историю до конца, как это ему вздумается.
     Так мы сидели с полчаса, никто из  нас  не  произносил  ни  слова.  В
комнате часы пробили шесть.
     - Вот теперь вы увидите соль всего этого, - сказал Хонг-Док тихо.
     Потом он обернулся ко мне.
     - Не прикажете ли вы слуге принести ваш бинокль?
     Я сделал знак Бане, и он принес мой бинокль. Но Хонг-Док не  дождался
бинокля; он вскочил и сильно перегнулся  через  перила.  Он  вытянул  руки
вправо по направлению Красной Реки и воскликнул торжествующим тоном:
     - Посмотрите, посмотрите, вот она - ваша соль.
     Я взял бинокль и стал смотреть  в  него  по  указанному  направлению.
Далеко-далеко  я  заметил  посреди   реки   маленькую   точку.   Она   все
приближалась, наконец я увидел, что это - маленький плот. И на плоту  были
двое людей, оба голые. Я бросился к крайнему  углу  веранды,  чтобы  лучше
видеть. На спине лежала женщина, ее черные волосы свешивались в воду  -  я
узнал От-Шэн. А на ней лежал мужчина  -  его  лица  я  не  видел,  но  мог
различить только рыжеватый оттенок его волос, - ах, это был морской кадет.
Длинными железными гвоздями были насквозь прибиты руки  к  рукам,  ноги  к
ногам; тонкие темные струйки крови текли по белым доскам. Вдруг я  увидел,
как морской кадет высоко приподнял голову и стал ею  трясти  в  бессильной
ярости. Наверное, он подавал мне знаки... они еще живы, живы!
     Я уронил бинокль, на минуту растерялся. Но только на минуту, потом  я
закричал, я зарычал, как безумный, на моих людей.
     - Вниз в лодки.
     Я бросился через веранду - тут я наткнулся на Хонг-Дока, он продолжал
слащаво улыбаться. Казалось, словно он спрашивал:
     - Ну, что же, как вы находите мою соль?
     Знаете, меня часто высмеивали за мои длинные ногти, но клянусь, в это
мгновение они мне очень пригодились. Я схватил этого  желтого  негодяя  за
горло и стал его трясти изо-всех  сил.  И  я  чувствовал,  как  когти  мои
глубоко вонзались в эту проклятую глотку.
     Потом я его отпустил,  и  он,  как  мешок,  свалился  на  землю.  Как
одержимый, бросился я с лестницы, за мной побежали  слуги.  Я  прибежал  к
берегу и отвязал цепи у первой лодки. Один из индусов вскочил в лодку,  но
сейчас же провалился до пояса и очутился в воде: средняя доска в дне  была
вынута. Мы бросились к следующей лодке, потом к третьей - ко всем, которые
стояли у пристани - но все были до краев наполнены  водой,  из  всех  были
вынуты доски. Я крикнул людям, чтобы они приготовили большую джонку, и  мы
влезли в нее, сломя голову. Но и в джонке оказались большие пробоины, и мы
ходили в ней по колено в воде; не было никакой возможности  хоть  на  один
метр отъехать от берега на этой джонке.
     - Это сделали слуги Хонг-Дока, - крикнул мой управляющий, - я  видел,
как они бродили здесь по берегу.
     Мы снова выскочили на берег. Я дал приказание вытащить на берег  одну
из лодок, выкачать из нее воду и скорее прибить новую доску  к  ее  днищу.
Люди бросились в воду, стали тащить  лодку,  надрываясь  от  тяжести  этой
громадной лодки. Я кричал на них и по временам смотрел на реку.
     Плот проплывал совсем близко от берега,  на  расстоянии  каких-нибудь
пятнадцати метров. Я протянул руки, как бы желая схватить плот руками...
     ...Что вы говорите? Переплыть? О, да, если бы речь шла  о  Рейне  или
Эльбе... но плыть по Светлому Потоку! И ведь все это происходило в июне, в
июне, имейте в виду. В реке  кишели  крокодилы,  в  особенности  во  время
заката солнца. Эти отвратительные животные плавали вокруг плота,  я  видел
даже, как один крокодил положил передние лапы на край маленького плота  и,
приподнимаясь на них, стал обнюхивать своей черной мордой  распятые  тела.
Крокодилы почуяли добычу и провожали плот вниз по течению.
     И снова морской кадет начал трясти своей белокурой головой. Я крикнул
ему, что мы идем на помощь, сейчас идем.
     Но казалось,  будто  проклятая  река  в  заговоре  с  Хонг-Доком:  ее
глинистое дно вцепилось в лодку и не пускало ее. Я спрыгнул в воду и  стал
тянуть вместе с людьми. Мы тащили  изо  всех  сил,  но  нам  едва  удалось
сдвинуть лодку на один дюйм. А солнце спускалось все ниже к  горизонту,  и
маленький плот плыл все дальше и дальше, вниз по течению.
     Наконец управляющий догадался привести лошадей. Мы впрягли лошадей  в
лодку и стали стегать их. Лодка подалась. Еще раз и  еще,  -  мы  хлестали
лошадей и кричали. И вот лодка очутилась на поверхности воды, но  она  все
еще давала течь, и люди начали прибивать новые  доски.  Когда  мы  наконец
отчалили, то было уже совсем темно, и давно наступила ночь.
     Я сел на руль, шесть человек тяжело налегли на  весла.  Трое  человек
стояли на коленях и черпаками выбрасывали воду, которая продолжала  быстро
набираться в лодку. Скоро ноги наши по щиколотку стояли в воде;  я  должен
был снять с весел двух гребцов, а потом еще  двух,  чтобы  люди  поспевали
вычерпывать воду. Мы подвигались вперед бесконечно медленно.
     У нас были с собой большие смоляные факелы, и мы осматривали реку при
помощи их и искали плот. Но мы ничего не нашли. Раза два нам казалось, что
мы видим его, но когда мы приближались,  то  оказывалось,  что  это  ствол
дерева или аллигатор. Мы искали несколько часов, но ничего не нашли.
     Наконец я причалил к Эдгархафену и поднял тревогу.  Комендант  выслал
на реку пять лодок и две большие джонки. Еще три дня  продолжались  поиски
вдоль реки, но все было тщетно! Мы разослали  телеграммы  на  все  стоянки
вниз