Ганс Гейнц ЭВЕРС
Рассказы

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ СТАНИСЛАВЫ Д'АСП
ШКАТУЛКА ДЛЯ ИГРАЛЬНЫХ МАРОК
ПАУК





                             Ганс Гейнц ЭВЕРС

                      ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ СТАНИСЛАВЫ Д'АСП




     Нет сомнения в том, что Станислава д'Асп в течение  двух  долгих  лет
самым ужасным образом обращалась с Винсентом д'Оль-Онивалем. Он  неизменно
каждый вечер сидел в партере, когда она пела свои сентиментальные песни, и
чуть не ежемесячно переезжал вслед за нею из одного города в  другой.  Его
розами  она  кормила  кроликов,  с  которыми  выступала  на  эстраде,  его
бриллианты она закладывала, чтобы приглашать к себе своих коллег и  вообще
всех прихлебателей богемы. Однажды он вытащил ее из канавы, в которую  она
свалилась, возвращаясь пьяная домой с  одним  маленьким  журналистом.  При
этом она расхохоталась ему в лицо:
     - В таком случае пойдемте вместе, по крайней мере вы нам посветите.
     Она не щадила его, и не было таких оскорблений, которыми  не  осыпала
бы его. Ругань, почерпнутая в атмосфере вонючих притонов портовых городов,
жесты - такие бесстыдные, что они заставили бы покраснеть любого сутенера,
сцены, заимствованные из книг при помощи врожденного инстинкта развратницы
- вот, что выпало на долю графа, едва только он осмеливался приблизиться к
ней.
     Мелкие людишки  варьете  любили  его,  они  бесконечно  жалели  этого
несчастного   шута.   Правда,   они   принимали   деньги,   разбрасываемые
развратницей, но тем глубже они презирали  ее,  эту  проститутку,  которая
компрометировала их благородное артистическое сословие, искусство  которой
не стоило и выеденного яйца, и которая не  имела  за  собой  ничего  кроме
ослепительной красоты. Раз как-то разбили даже об ее голову бутылку из-под
красного вина, так что ее белокурые волосы слиплись от крови.
     И вот однажды вечером, когда она снова  так  охрипла,  что  не  могла
больше вызвать ни одного  звука  из  своей  пересохшей  гортани,  и  когда
театральный врач после короткого освидетельствования грубо объявил ей, что
у нее чахотка в последнем градусе - что она, впрочем, уже давно сама знала
- и что она месяца через два отправится к дьяволу, если  будет  продолжать
такую жизнь, она велела позвать к себе в уборную графа.  Когда  он  вошел,
она плюнула в сторону и сказала ему, что  теперь  согласна  сделаться  его
содержанкой. Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку,  но  она  оттолкнула
его и расхохоталась. Однако этот короткий ядовитый смех вызвал раздражение
в ее больных легких, и она вся согнулась  от  приступа  удушливого  кашля.
Когда припадок прошел, она склонилась над туалетом, уставленным банками  с
румянами и пудрой, и со стоном вытерла рот шелковым  платком.  Граф  нежно
положил свою руку на ее белокурые локоны; тогда она вскочила:
     - Так берите же меня!..
     Она поднесла к самому его носу платок, пропитанный  кровью  и  желтой
мокротой.
     - Вот, милостивый государь, этого я еще достойна.
     Такова  была  Станислава  д'Асп.  Однако,  надо  сознаться,  что  эта
проститутка сейчас же превратилась в настоящую даму. Граф возил ее по всей
Европе, из одного санатория в другой.  Она  повиновалась  ему  во  всем  и
делала  все,  что  предписывали  ей  доктора;  при  этом  она  никогда  не
жаловалась и не произносила ни одного слова возражения. Она не умерла; она
жила еще месяцы и годы, и здоровье ее понемногу  восстанавливалось,  очень
медленно, но все-таки ей становилось все лучше и лучше.
     И все чаще и чаще взгляд ее останавливался на графе. Вместе с покоем,
вместе с этой тихой, вечно однообразной  жизнью  в  ее  сердце  зародилось
чувство благодарности, которое все росло.
     Когда они уезжали из Алжира, врач сказал, что можно надеяться  на  ее
полное выздоровление. Граф отвернулся, но она все-таки заметила  слезинку,
скатившуюся по его щеке. И вдруг у нее явилось желание еще  увеличить  его
радость, и она дотронулась до его руки. Она  почувствовала,  как  трепещет
все его тело; тогда она улыбнулась и сказала:
     - Винцент, я хочу выздороветь для тебя.
     В первый раз она произнесла его имя, в первый  раз  она  сказала  ему
"ты" и в первый раз она до него дотронулась.  Он  посмотрел  на  нее  -  и
выбежал из комнаты, не владея больше собой. Но когда  она  посмотрела  ему
вслед, то на лице ее снова появилось выражение досады и горечи.
     - Ах, если бы он только не плакал!
     И все-таки ее благодарность и сострадание  к  нему  все  росли  в  ее
сердце. К этому присоединялось чувство  собственной  виновности,  сознание
долга отплатить за эту  великую  любовь.  Вместе  с  тем  она  проникалась
мало-помалу уважением к этому безграничному чувству, она восхищалась  этой
необыкновенной любовью, которая в одну секунду порождала  так  много,  что
этого могло хватить на целую  человеческую  жизнь.  И  вот  она  убедилась
наконец в том, что для этой любви нет ничего невозможного, что на ее  долю
выпало чувство, такое великое,  такое  прекрасное,  такое  необыкновенное,
какое проявляется только однажды в течение целых столетий. И позже,  когда
в ней зародилась любовь - и когда она полюбила - то она все-таки любила не
его, а его великую любовь.
     Этого она ему не говорила, она знала, что он не  поймет  ее,  но  она
делала все, чтобы он был счастлив. И только единственный раз  она  сказала
ему "нет".
     Это было, когда он попросил ее стать его женой.
     Однако граф не сдавался, и борьба между ним и ею  продолжалась  целые
месяцы. Наконец она сказала  ему,  что  напишет  его  семье,  если  он  не
перестанет просить ее об этом. Тогда он сам написал своим родным и сообщил
им о своем обручении. Сперва к нему приехал двоюродный брат,  потом  дядя;
оба они объявили, что она очаровательна и очень благоразумна, а он  дурак.
Граф расхохотался и сказал, что  он  все-таки  поставит  на  своем.  Тогда
приехала к нему его старая мать, и тут  Станислава  д'Асп  поставила  свою
самую крупную ставку. Чем она была, это хорошо знал граф,  и  он  сам  мог
рассказать об этом своей матери. Но она показала свои  бумаги  и  сказала,
что ее зовут Леа Леви, и что она незаконнорожденная. К тому же она еврейка
и останется еврейкой на всю жизнь. Да! И если  после  этого  граф  Винцент
д'Оль-Ониваль, маркиз  Ронвальский,  благочестивый  сын  одного  из  самых
благородных христианских домов в Нормандии,  все-таки  хочет  жениться  на
ней, то пусть женится. Сказав это, она вышла из комнаты и оставила  вдвоем
сына и мать, вдовствующую графиню.
     Она хорошо заранее обдумала свой поступок. Она хорошо знала  графа  и
знала, как глубока в нем его детская вера; она знала также, что он никогда
не вставал с постели и не ложился спать, никогда не приступал к трапезе  и
не вставал из-за стола, не произнеся молитвы. О, он  молился  очень  тихо,
совсем незаметно, и ни один чужой человек не мог бы заметить это. Ей  было
известно также и то, что он ходил к обедне и к причастию, и что все это он
делал вследствие глубокого и искреннего чувства. Она хорошо знала, как  он
был привязан к своей матери, как он любил и почитал ее. Эта умная,  старая
женщина, конечно, заставит его внять  голосу  благоразумия,  она  еще  раз
скажет ему, как невозможен этот брак, в какое смешное положение он  ставит
себя перед своими людьми, и какой великий грех  он  совершит  перед  своей
матерью и своей верой...
     Она стояла у себя на балконе и ждала. Она хорошо знала каждое  слово,
которое должна была произносить мать, она сама повторяла  все  ее  доводы.
Она охотно  присутствовала  бы  при  этом  разговоре,  чтобы  подсказывать
матери, и чтобы та совершенно ясно и убедительно говорила с сыном и ничего
не забыла. Да, целый океан невозможности лежит между нею и его любовью,  и
неужели же - неужели же он все-таки...
     Вдруг у нее в голове пронеслась новая мысль. Быстро выбежала  она  из
своей комнаты и направилась в комнату графа. Она с силой распахнула  дверь
и вошла в кабинет; она задыхалась и не находила слов. С минуту она  стояла
перед старой графиней, потом у нее вырвалось по складам резко и сухо:
     - И мои дети - если у меня когда-нибудь будут дети -  будут  евреями,
евреями, как и я сама.
     Она не ждала ответа, она снова прибежала в свою комнату  и  упала  на
кровать. Ну, теперь наконец все кончено! О, конечно, он будет побежден  на
этот раз, он не устоит, этот большой, глупый мальчик, этот сентиментальный
аристократ из другого мира, этот христианский брат милосердия с его  верой
и с его любовью. И ею овладело чувство удовлетворения при мысли о том, что
наконец-то она нашла железные врата, несокрушимые даже для  этой  великой,
беспредельной любви, которую она всегда чувствовала, но никогда не  могла,
как следует, понять.
     Она была уверена, что теперь ей придется покинуть его, что она уйдет,
снова поступит в варьете или же просто бросится с Сортентской скалы -  это
одно и то же. И в ней явилось чувство  гордости  и  сознание  своей  мощи,
когда она вспомнила,  как  в  силу  безотчетного  инстинкта  она  когда-то
оплевывала графа и осыпала его грязными словами  словно  пощечинами.  Граф
проиграл свою ставку, и она снова превратилась в проститутку,  и  никакими
силами небесными ее нельзя больше вырвать из этой грязи.
     Но вот растворилась дверь. Она вскочила с постели, и на лице  ее  уже
готова была появиться ее прежняя улыбка. С ее уст  готовы  были  сорваться
грязные слова, которые она давно уже забыла, и которые в эту минуту  снова
всплыли в ее памяти, о, она знала, как она встретит графа.
     Но к ней вошла старая графиня. Тихо подошла она  к  молодой  женщине,
присела к ней на постель и привлекла ее  к  себе.  Станислава  слышала  ее
слова, но едва ли она понимала их. Ей казалось,  что  где-то  в  отдалении
тихо играет орган.  И  эти  звуки  говорили  ей,  и  она  только  чувством
угадывала, что они означают.
     Пусть она делает все, что ей  заблагорассудится;  все,  все,  что  ей
угодно. Пусть только она выйдет замуж за ее сына и сделает его счастливым.
Она сама, его мать, пришла просить за него. Ибо любовь его так велика.
     Станислава встала и повторила:
     - Ибо любовь его так велика.
     Она позволила отвести себя к графу. Она позволила ему  и  его  матери
поцеловать себя. У нее было такое чувство, словно это  было  освобождением
от чего-то тяжелого и выздоровлением.  Выздоровлением  тела  и  души.  Ибо
отныне жизнь ее была сосудом для драгоценного содержимого; для веры в  его
великую любовь.
     Станислава вышла замуж за графа.  Странную  жизнь  вели  они  за  эти
месяцы. Она не любила его, она хорошо сознавала это. Но ей  казалось,  что
она тихо нежится перед камином на пушистых мягких шкурах, и  ровное  пламя
нежно ласкает ее холодное  тело.  Она  всегда  чувствовала  истому,  такую
сладкую истому; и его согревающая любовь погружала ее  в  дремоту,  и  она
тихо улыбалась про себя; она думала,  что  теперь  она  счастлива.  Но  не
счастье вызывало ее улыбку, а все та же мысль об  этой  непонятной  любви,
которая была беспредельна, как мир, и которая обвевала ее со всех сторон и
окружала теплом и негой, словно лист, нежно поднятый полуденным  ветерком.
В это время в ней умерли все желания, заглохли все воспоминания о былом. А
вера ее росла, и она прониклась твердой уверенностью в  том,  что  нет  на
свете ничего, чего бы не совершила ради нее его любовь.
     Время от времени, - о, лишь  очень  редко,  -  она  стучалась  в  эту
необыкновенную любовь, в эту таинственную силу, для которой ничего не было
невозможного. На скачках в Отейле она поставила несколько золотых монет на
одну плохую лошадь.
     - Не ставь на нее, - сказал граф, - она ничего не стоит.
     Станислава посмотрела на него,  она  посмотрела  ему  прямо  в  глаза
долгим взглядом:
     - Но, не правда ли, Винцент, она все-таки выиграет? Мне так  хотелось
бы, чтобы она выиграла.
     Когда начались скачки, она не смотрела на  лошадей;  она  не  сводила
глаза с графа  и  видела,  как  он  сложил  руки,  и  как  его  губы  тихо
шевелились. Она поняла, что он молится. И когда  выяснилось,  что  любимцы
публики все остались за флагом, а жалкая лошадь, на которую все смотрели с
презрением, пришла первой, - она приписала это  его  молитве  и  силе  его
великой любви.
     Но вот  настало  время,  когда  на  ее  жизненном  пути  появился  Ян
Ольеслагерс. Это был друг графа еще со школьной скамьи, который с тех  пор
так и остался его другом. Он вечно странствовал по всему свету, и  никогда
никто не знал, где он находится. Но время от  времени  от  него  приходило
совершенно неожиданно открытое письмо из Кохинхины,  из  Парагвая  или  из
Родезии. Теперь он находился в Европе, и граф пригласил его в свой замок в
Ронваль.
     Все  произошло  необыкновенно  быстро.  Фламандцу   понравилась   эта
женщина, а он привык брать все, что ему  нравится.  Впоследствии,  гораздо
позже, кто-то упрекнул его в том,  что  он  отнял  у  своего  друга  жену,
которую он даже и не любил. Он ответил на это:
     - Да, он был моим другом, но разве это помешало  ему  быть  ослом?  А
затем: неужели одна только женщина целовала мои губы? Отчего  же  в  таком
случае только один мужчина должен владеть ею?
     Он взял Станиславу, как  брал  у  графа  лошадь  для  верховой  езды,
велосипед, как он ел его хлеб и пил его вина. То,  что  он  сделал,  вышло
само собой и без особого интереса с его стороны. И, в сущности,  было  так
же естественно, что эта женщина отдалась ему  сразу,  без  колебания,  без
сопротивления.
     Но она отдалась ему не  потому,  что  в  ней  хотя  бы  на  мгновение
проснулась   старая   проститутка.   Ян   Ольеслагерс   покорил    графиню
д'Оль-Ониваль, а не Леа Леви.  Последняя  едва  ли  обратила  бы  на  него
внимание и наверное не влюбилась бы в него, тогда как графиня прониклась к
нему  самой  пламенной  любовью.  И  не  потому,  что  он  был  прекрасным
наездником - граф ездил верхом гораздо  лучше  его.  Но,  сидя  верхом  на
лошади, фламандец превращался совсем в другого человека, - о, в ее  глазах
он был совсем не таким, каким был за минуту до этого! Граф был всегда один
и тот же, на охоте ли, или за карточным столом. А этот человек всегда  был
другим, что бы он ни делал. Все для него было игрой,  и  всегда  он  играл
одинаково хорошо. Не было ничего на свете, что он  принимал  бы  серьезно;
его все интересовало, но, в сущности, он по-видимому, находил,  что  ничто
не достойно интереса за исключением одного: его  самого  и  того,  что  он
живет. Для него это было  центром  всего,  и  этот  единственный  инстинкт
настолько вкоренился в нем и был так  силен,  что  он  на  все  окружающее
переносил свое "я".
     Быть-может, в этом и крылась причина его победы. Когда он был далеко,
то его быстро забывали, но в его присутствии нельзя  было  устоять  против
него - тогда он был властелином.
     Станислава д'Асп нашла в нем новый, более широкий  мир.  Мир,  полный
загадок и таинственности, полный замкнутых дверей и калиток, которые  ему,
по-видимому, и в голову не приходило раскрывать. В графе все было  ясно  и
просто; в его душевном мире она вращалась так же  свободно,  как  в  тихом
парке замка. Она знала каждую клумбу и каждый розовый куст, но лучше всего
она знала тот могучий дуб, который  не  в  силах  была  бы  вырвать  самая
сильная буря, и который стоял гордо и непоколебимо: его великую любовь.  А
душа другого была для нее  заколдованным  лабиринтом.  Она  выбирала  одну
дорогу, которая казалась  ей  прекраснее  дороги  в  дворцовом  парке.  Ей
казалось, что дорога эта ведет в бесконечную  даль,  а  между  тем  стоило
сделать  лишь  несколько  шагов,  как  оказывалось,  что  путь  прегражден
непроходимой живой колючей изгородью. Она сворачивала в сторону на  другую
дорожку,  но  тут  ей  не  позволяло  идти  дальше  какое-нибудь  странное
животное. То она блуждала, как впотьмах, в  удушливой  атмосфере,  которая
возбуждала ее дремавшие чувства... Что же касается фламандца, то он ничего
не искал у этой женщины, ничего от нее не добивался. Однажды  вечером,  во
время ужина, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в  этом
тихом замке, и что от всего сердца  благодарен  своему  другу  и  любезной
графине, но что теперь ему пора уезжать снова в широкий свет, и что завтра
он отправляется в Бомбей. Все это он сказал небрежным тоном, как бы  между
прочим, но в действительности все было так, как он говорил. Граф  старался
уговорить его остаться подольше, но графиня не произнесла ни слова.  Когда
они встали из-за стола, и граф отдал слугам приказание все приготовить  на
следующее утро к отъезду своего друга, графиня попросила гостя последовать
за нею в сад.
     Там она  сказала  ему,  что  поедет  вместе  с  ним.  Ян  Ольеслагерс
приготовился к той или другой сцене, но этого никак не ожидал. А потому он
на мгновение  потерял  обычное  самообладание  и,  стараясь  найти  слова,
которые хотя бы сколько-нибудь походили  на  доводы  благоразумия,  сказал
нечто такое, чего он, быть-может, не сказал бы при других обстоятельствах.
У  него  не  хватило  духу  сказать  ей,  что  он  не  желает,  чтобы  она
сопровождала его, что он не питает к ней никакого чувства, и что в большом
замке его воспоминаний она занимает лишь маленькую  каморку,  что  она  не
более как цветок, который он сорвал мимоходом и воткнул в петлицу дневного
костюма, чтобы бросить его,  переодеваясь  к  вечеру.  И  вот  ему  пришел
наконец  в  голову  единственный  правдоподобный  довод,  который  он  мог
привести графине. Он начал с того, что сказал с  некоторым  чувством,  что
долго боролся, и что сердце его разрывается на части. Но к  несчастью,  он
слишком привык к широкой жизни и хорошо знает,  что  он  уже  не  в  силах
больше изменить своим привычкам. Состояние его однако едва хватает на него
одного и далеко не соответствовало бы потребностям  графини.  Оба  они  до
такой степени привыкли к роскоши и комфорту, что малейшее лишение...  И  в
конце концов им все-таки пришлось бы расстаться, а потому-то  он  и  решил
уехать теперь, чтобы позже не делать разлуку еще тяжелее...
     Как и всегда, он в эту минуту верил сам тому, что говорил, и  он  был
убежден в том, что графиня верит каждому его  слову.  Она  молчала,  и  он
нежно обнял ее. Его верхняя губа слегка  дрогнула,  еще  только  несколько
слов: не  надо  плакать...  злой  рок...  возможно  свидание...  вздохи  и
слезы... - и все обойдется.
     Но графиня удивила его. Она  выпрямилась  во  весь  рост,  посмотрела
открытым взглядом прямо в его глаза и сказала спокойно:
     - Винсент даст нам все, что нам необходимо.
     Он не мог произнести ни слова, он  с  изумлением  смотрел  на  нее  и
наконец пробормотал едва внятно:
     - Что? Ты с ума...
     Но она его больше не слушала, она медленно пошла к замку. И она  была
так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила  во  всемогущую  любовь
графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех,
- что она сказал, с улыбкой оборачиваясь к фламандцу с высокой лестницы:
     - Подожди здесь минутку.
     В ее последнем  жесте  было  столько  царственного  величия,  что  Ян
Ольеслагерс готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил
взад и вперед по дорожкам парка,  залитым  лунным  светом,  и  смотрел  на
замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно. Но ни  в  одном  окне  не
было света. Он подошел ближе к замку, надеясь услышать  хоть  какие-нибудь
голоса, крик или истерические рыдания. Но он  ничего  не  услышал.  Ни  на
минуту ему в голову не пришла мысль войти в замок - он питал инстинктивное
отвращение ко всему неприятному. Он только обдумывал, что ему предпринять,
чтобы отделаться от этой женщины, если бы графом овладело  безумие,  и  он
отдал бы ему ее вместе с приданым. Как отделаться от нее, не будучи грубым
и резким? Раза два он расхохотался, - он сознавал весь коми