из склепа.
     Все вышли из часовни и пошли между могилами, над которыми свешивались
ветви плакучих берез. Там было около  дюжины  тяжелых  надгробных  плит  с
именами верных слуг графов д'Оль-Ониваль,  покой  которых  даже  после  их
смерти тщательно охранялся. Но над могилой графини не было камня; она была
только вся сплошь покрыта сотнями темно-красных роз.
     Работники осторожно принялись за дело.  Глубоко  погружая  заступы  в
землю, они сняли весь верхний слой и вместе с корнями роз отложили  его  в
сторону, где стояла урна. Фламандцу показалось, что они содрали  с  могилы
живую кожу, а красные розы, падавшие  на  землю,  показались  ему  каплями
крови.
     Могила  была  покрыта  только  черной  землей,  и  работники   начали
разрывать ее.
     Ян Ольеслагерс взял графа за руку:
     - Пойдем, походим взад и вперед, пока они работают.
     Но граф  отрицательно  покачал  головой:  он  не  хотел  ни  на  одно
мгновение отходить от могилы. Его друг ушел один. Он стал медленно  ходить
вдоль берега пруда, время от времени снова  возвращаясь  под  березы.  Ему
казалось, что садовники работают  необыкновенно  медленно,  минуты  ползли
одна за другой. Он пошел в плодовый сад, сорвал несколько ягод смородины и
крыжовника, потом стал искать на грядках запоздавшей клубники.
     Когда он вернулся к могиле, то увидел, что двое работников  по  плечи
стоят в могиле; теперь дело шло быстрее. Он увидел у них в ногах гроб, они
снимали руками последние остатки  сырой  земли.  Это  был  черный  гроб  с
богатыми серебряными украшениями, но серебро давно уже почернело, а дерево
превратилось в липкую труху впоследствии теплого  и  сырого  грунта.  Граф
вынул  из  кармана  большой  белый  шелковый  платок  и  дал  его  старому
садовнику: в него он должен был собрать все кости.
     Двое работников, стоя в глубине  могилы,  начали  отвинчивать  крышку
гроба; раздался режущий ухо скрип. Однако большая  часть  винтов  свободно
выходила из сгнившего дерева, их можно было вынуть пальцами. Вынув  винты,
работники слегка приподняли крышку, подвели под нее веревки  и  перевязали
ее. Один из них вылез из могилы  и  помог  старому  садовнику  поднять  из
могилы крышку.
     По знаку графа старый садовник снял белый покров с тела покойницы,  и
еще один маленький платок, который закрывал только голову.
     В гробу лежала Станислава д'Асп - и она была  совсем  такая  же:  как
была: когда лежала на своем смертном одре.
     Длинная кружевная сорочка, которая покрывала все тело, вся  отсырела,
и на ней были черные и рыжие пятна. Но сложенные на груди руки были словно
вылиты из воска и крепко сжимали Распятие. Она не производила  впечатления
живой, но ее смело можно  было  принять  за  спящую  -  во  всяком  случае
выражение ее лица не напоминало мертвой. Скорее она походила  на  восковую
куклу, сделанную искусной рукой художника.  Ее  губы  не  дышали,  но  они
улыбались. И они были розовые, как и щеки и кончики ушей, в  которых  были
большие жемчужины.
     Но жемчужины были мертвы.
     Граф прислонился к  стволу  березы,  потом  он  тяжело  опустился  на
высокую кучу свежевырытой земли. Что  касается  Яна  Ольеслагерса,  то  он
одним прыжком очутился в могиле. Он низко склонился и слегка ударил ногтем
по щеке покойницы. Раздался едва слышный звук, как если бы  он  дотронулся
до севрского фарфора.
     - Выйди оттуда, - сказал граф, - что ты там делаешь?
     - Я только констатировал, что пражская фарфоровая глазурь твоей  жены
прекраснейшее средство; надо его рекомендовать каждой кокетке,  которая  в
восемьдесят лет еще желает изображать из себя Нинон!
     В его голосе звучали грубые и даже злобные ноты.
     Граф вскочил, вплотную подошел к краю могилы и крикнул:
     - Я запрещаю тебе говорить так! Неужели ты не видишь, что эта женщина
делала это для меня? А также для тебя - для нас обоих! Она  хотела,  чтобы
мы увидели ее еще раз неизменно прекрасной и после смерти!
     Фламандец закусил губы. У него готовы были вырваться резкие слова, но
он сдержался. Он только сказал сухо:
     - Хорошо, теперь мы ее видели. Заройте же могилу, вы там.
     Но граф остановил его:
     - Что с тобой? Разве ты забыл, что мы должны переложить ее останки  в
урну?
     - Эта женщина не заслуживает того, чтобы покоиться в  часовне  графов
д'Оль-Ониваль.
     Он говорил спокойно, но  вызывающим  тоном,  с  ударением  на  каждом
слове.
     Граф был вне себя:
     - И это говоришь ты, - ты у могилы этой женщины? Этой женщины, любовь
которой вышла за пределы могилы...
     - Ее любовь? Ее ненависть!
     - Ее любовь - повторяю я. - Это была святая...
     Тогда фламандец громко крикнул графу прямо в лицо:
     - Она была самой отвратительной проституткой во всей Франции!
     Граф пронзительно вскрикнул, схватил заступ и замахнулся им. Но он не
успел опустить его, так как его удержали садовники.
     - Пустите! - рычал он. - Пустите!
     Но фламандец не потерял самообладания:
     - Подожди еще мгновение, - сказал он, - и тогда ты можешь убить меня,
если только тебе этого хочется.
     Он наклонился, расстегнул ворот сорочки и сорвал ее с покойницы.
     - Вот, Винсент, теперь смотри сам.
     Граф с восхищением смотрел в могилу. Он увидел  прекрасные  очертания
голых рук и изящную линию шеи. А губы улыбались, улыбались без конца.
     Граф опустился на колени на краю могилы, сложил руки и закрыл глаза.
     - Великий Боже, благодарю  Тебя  за  то,  что  Ты  дал  мне  еще  раз
полюбоваться ею.
     Ян Ольеслагерс снова набросил на тело покойницы покров. Он  вышел  из
могилы и положил руку на плечо друга.
     - Пойдем, Винсент, теперь мы можем уйти в замок.
     Граф отрицательно покачал головой.
     - Иди, если хочешь.
     - Я должен переложить ее прах в урну.
     Фламандец крепко сжал его руку:
     - Очнись же наконец, Винсент. Неужели ты все еще ничего не понимаешь?
Как ты это сделаешь... как ты переложишь ее в урну?
     Граф  посмотрел  на  него  бессознательным  взором.  Ян   Ольеслагерс
продолжал:
     - Вон твоя урна-горлышко у нее довольно узкое. А теперь  посмотри  на
графиню...
     Граф побледнел.
     - Я должен это сделать, - пробормотал он беззвучно.
     - Но ты ведь не можешь переложить ее прах в урну!
     - Я поклялся в этом.
     Эти слова прозвучали совсем глухо:
     - Я поклялся в этом. И я должен переложить то, что от нее осталось, в
урну и урну снести в часовню. Я должен сделать это до захода  солнца.  Так
написано в ее завещании. Я поклялся ей на распятии.
     - Но ведь ты не можешь это сделать, пойми же, что не можешь.
     - Я должен это сделать, я дважды поклялся в этом.
     Тут фламандец вышел из терпения:
     - И если бы ты поклялся сто тысяч раз,  то  ты  все-таки  не  мог  бы
сделать. Если только не разрезать ее тела на мелкие куски...
     Граф вскрикнул и судорожно схватился за руку друга:
     - Что, что ты сказал?
     Тот ответил ему успокоительно, как бы  раскаиваясь  в  том,  что  эти
слова вырвались у него:
     - Ну да, ведь иначе это невозможно.
     И в этом заключалось ее намерение... этого она  только  и  добивалась
своей последней волей.
     Он обнял друга за плечи.
     - Прошу тебя, Винсент, уйдем теперь отсюда.
     Словно пьяный, граф позволил увести себя, но он сделал не более  двух
шагов.
     Он остановился и отстранил от себя друга. Он произнес,  едва  слышно,
не раскрывая рта:
     - Это было ее намерение-и надо его исполнить; я поклялся ей в этом.
     На этот раз фламандец понял, что ему остается только молчать, что все
слова тут бесполезны.
     Граф повернулся; его взгляд упал  на  багровое  солнце,  которое  уже
низко опустилось над линией горизонта.
     - До заката солнца,  -  воскликнул  он,  -  до  заката  солнца!  Надо
торопиться.
     Он подошел к садовнику:
     - У тебя есть с собой нож?
     Старик вынул из кармана длинный нож.
     - Острый?
     - Да, господин граф.
     - Так иди и разрежь ее.
     Старик с ужасом посмотрел на него. Он весь задрожал и сказал:
     - Нет, господин граф, этого я не могу.
     Граф повернулся к обоим работникам.
     - Тогда сделаете вы это.
     Однако работники не двигались, они  стояли  с  опущенными  глазами  и
ничего не говорили.
     - Я приказываю сделать это, слышите?
     Они продолжали молчать.
     - Я сегодня же выгоню вас со службы, если вы не послушаетесь меня.
     Тогда старик сказал:
     - Простите, господин граф, я не могу этого сделать. Я служил в  замке
двадцать четыре года и...
     - Граф прервал его:
     - Я дам тысячу франков тому, кто это сделает.
     Никто не двинулся.
     - Десять тысяч франков.
     Молчание.
     - Двадцать тысяч.
     Младший  из  работников,  который  продолжал  стоять  еще  в  могиле,
посмотрел на графа.
     - И вы принимаете на себя всю ответственность, господин?
     - Да!
     - Перед судом?
     - Да!
     - И перед священником?
     - Да, да!
     - Дай мне нож, старик, подай мне также и топор. Я это сделаю.
     Он взял нож и сорвал  с  покойницы  покров.  Потом  он  наклонился  и
замахнулся ножом. Потом он не успел опустить даже руки,  как  выскочил  из
могилы и бросил нож на песок.
     - Нет, нет! - крикнул он. - Она смеется надо мной!
     И он бросился бежать в кусты.
     Граф повернулся к своему другу:
     - Как ты думаешь, ты любил ее больше меня?
     - Нет, конечно, нет.
     - Тогда тебе это легче сделать, чем мне.
     Но фламандец только пожал плечами.
     - Я не мясник... А кроме того... мне кажется,  что  это  не  было  ее
намерением.
     У графа в уголках рта показалась пена.
     А между тем губы его были совсем сухие и белее  полотна.  Он  спросил
тоном осужденного, который хватается еще за последний слабый луч надежды:
     - Так ее намерением было... чтобы я... сам?..
     Никто не ответил ему. Он посмотрел на  запад.  Огненный  диск  солнца
опускался все ниже.
     - Я должен, я должен это сделать, я поклялся.
     Одним прыжком он очутился в могиле. Руки его судорожно сжимались:
     - Пресвятая Матерь Божия, дай мне силы!
     Он взял топор, высоко замахнулся им над головой, закрыл  глаза  и  со
страшной силой опустил его.
     Он промахнулся. Топор попал в  сгнившее  дерево  и  расщепил  его  на
мелкие куски.
     А графиня улыбалась.
     Старый садовник отвернулся; сперва нерешительно, а потом все  быстрее
он  побежал  от  могилы.  Оставшийся  работник  последовал  за   ним.   Ян
Ольеслагерс посмотрел им вслед и потом пошел медленно, шаг  за  шагом,  по
направлению к замку.
     Граф Винсент д'Оль-Ониваль остался один. С минуту он колебался, хотел
крикнуть, позвать убежавших. Но какая-то необъяснимая  сила  зажимала  ему
рот.
     А солнце опускалось все ниже и ниже; оно кричало ему,  -  он  слышал,
как оно кричало.
     А графиня в его ногах улыбалась.
     Но эта улыбка и придала ему силы. Он опустился на  колени  и  взял  с
земли нож.
     Рука его дрожала, но он воткнул нож, воткнул его в  шею,  которую  он
так любил, любил больше всего на свете!
     Тут он вдруг почувствовал громадное облегчение  и  громко  захохотал.
Его хохот раздавался так громко и  пронзительно  в  вечерней  тишине,  что
ветви берез дрожали и  покачивались  взад  и  вперед,  как  в  смертельном
испуге. Казалось, будто они вздыхают и рыдают и хотят  бежать,  далеко  то
этого страшного места. Но они все-таки должны были стоять на своих местах,
должны были видеть и слышать все,  прикованные  к  почве  своими  могучими
корнями...
     Ян Ольеслагерс остановился, там у  пруда.  Он  слышал  этот  страшный
хохот, которому не было конца, слышал, как рубил топор, как  скрипел  нож.
Он хотел уйти дальше, но что-то приковало его к земле, какая-то неодолимая
сила удерживала его на месте, словно и он прирос к земле, как березы.  Его
слух обострился до невероятности, и ему казалось, что сквозь громкий  смех
он слышит, как трещат кости, как разрываются жилы и мускулы.
     Но среди всего этого в воздухе вдруг раздались какие-то новые  звуки.
Нежные, серебристые, как будто сорвавшиеся с губ женщины. Что это такое?
     Вот опять и опять... Это было  хуже  ударов  топора,  хуже  безумного
хохота графа.
     Звуки продолжали раздаваться все чаще и яснее... Но что же это такое?
     И вдруг он сразу догадался - это смеялась графиня.
     Он вскрикнул и бросился бежать в  кусты.  Он  заткнул  пальцами  уши,
открыл рот и вполголоса смеялся сам, чтобы заглушить все другие звуки.  Он
забился в кусты, как загнанный зверь, не  осмеливаясь  перестать  издавать
эти бессмысленные звуки, не осмеливаясь отнять руки от головы.  Он  широко
раскрыл глаза и смотрел на дорогу, на лестницу, которая  вела  к  открытой
двери часовни.
     Тихо, неподвижно.
     Он ждал, затаив дыхание, но он знал,  что  когда-нибудь  этому  ужасу
настанет конец. Когда там, сзади, исчезнут последние тени  в  темной  чаще
вязов, - когда наконец зайдет солнце.
     Все длиннее и длиннее становились тени; он видел, как они  растут.  И
вместе с ними росло его мужество. Наконец-то он осмелился: он закрыл  рот.
Он ничего не слышал больше. Он опустил руки. Ничего.
     Тихо, все совершенно тихо. Но он все еще  продолжал  стоять,  ожидал,
притаясь за ветвями.
     Вдруг он услышал шаги. Близко, все ближе, совсем рядом.
     И он увидел  в  последних  багровых  лучах  заходящего  солнца  графа
Винсента д'Оль-Ониваля. Он шел мимо и не смеялся больше, но его  застывшее
лицо ухмылялось широко и самодовольно. Словно он только-что проделал самую
удивительную и невероятную штуку.
     Твердыми, уверенными шагами он шел по дороге, держа в высоко поднятых
руках тяжелую красную урну. Он нес в склеп своих  праотцов  останки  своей
великой любви.
     А графиня улыбалась.
Ганс Гейнц Эверс. Последняя воля Станиславы д'Асп.
перевод с ? - ?
?




                             Ганс Гейнц ЭВЕРС

                       ШКАТУЛКА ДЛЯ ИГРАЛЬНЫХ МАРОК




     В этот вечер я довольно долго ждал Эдгара  Видерхольда.  Я  лежал  на
кушетке, а индийский бой медленно махал  надо  мною  большим  опахалом.  У
старого Видерхольда были в услужении индусы, которые уже давно последовали
за ним сюда, а с ними вместе и их сыновья и  внуки.  Эти  индийские  слуги
очень хороши: они прекрасно знают, как нам надо прислуживать.
     - Подойди, Дэвла, скажи своему господину, что я его жду.
     - Атья, саиб.
     И он ушел беззвучно. Я лежал на террасе и мечтательно смотрел  вдаль,
на Светлый Поток. Только час тому назад с неба исчезли тучи, которыми  оно
было обложено целыми неделями; целый час не падал больше теплый  дождь.  И
вечернее солнце бросало целые снопы лучей на фиолетовый туман, окутывавший
Тонкин.
     Подо  мной  на  поверхности  воды  тихо  покачивались  джонки,  снова
пробуждаясь к жизни.
     Люди выползали наружу; ковшами, тряпками и тамариновыми  метлами  они
выбрасывали воду из джонок. Но никто не разговаривал. Тихо, почти неслышно
работали это люди; до террасы едва достигал легкий  шорох.  Мимо  проехала
большая джонка, наполненная легионерами. Я махнул рукой офицерам, сидевшим
на корме, и они меланхолично ответили на  мое  приветствие.  Конечно,  они
предпочитали бы сидеть на широкой веранде бунгало Эдгара Видерхольда,  чем
плыть по реке днями и неделями под горячим дождем в своей ужасной стоянке.
Что это были за люди? Только не члены общества трезвости.  Конечно,  среди
них есть поджигатели, грабители и убийцы,  -  да  разве  нужно  что-нибудь
лучшее для войны? Не подлежит сомнению, что эти  люди  хорошо  знают  свое
ремесло. А  те,  кто  попадает  сюда  из  высших  слоев  общества,  гибнут
навсегда,  тонут  в  мутном  потоке  легиона.  Среди  последних   есть   и
священники, и профессора, и дворяне, и офицеры.
     О, я хорошо знаю  их.  Пьяницы,  игроки,  дезертиры  из  всевозможных
полков. И все это - анархисты, которые и понятия не имеют о том, что такое
анархизм; все это люди, которые восстали против какого-нибудь невыносимого
для них притеснения, и бежали. Преступники и полудети, ограниченные головы
и великие сердца - настоящие солдаты.
     Джонка направляется на запад и исчезает в  вечерней  мгле,  там,  где
Красная Река впадает в Светлый Поток. Там ее поглощает густой туман и  как
бы всасывает в себя страна фиолетового яда. Но они не боятся  ничего,  эти
белокурые, бородатые храбрецы - ни дизентерии ни лихорадки и меньше  всего
желтых разбойников: ведь у них с собой достаточно  алкоголя  и  опиума,  а
кроме того, они снабжены хорошими лебелевскими ружьями, - чего же им  еще?
Сорок человек  из  пятидесяти  останутся  там,  но  те,  кто  возвратится,
все-таки подпишут новые контракты - во славу легиона, но не Франции.
     Эдгар Видерхольд вышел на веранду.
     - Они проехала? - спросил он.
     - Кто?
     - Легионеры!
     Он подошел к перилам и посмотрел вниз на реку.
     - Слава Богу, их не видно больше. К черту их, я не могу их видеть!
     - В самом деле? - спросил я.
     Я, конечно, прекрасно знал, как и все в  этой  стране,  отрицательное
отношение старика к легиону, но хотел вызвать его на разговор, а потому  и
представился удивленным:
     - В самом деле? А между тем весь легион обожает вас. До тех пор, пока
восемь лет тому назад двери дома не закрылись, и господин Эдгар Видерхольд
не перенес свое убежище в Эдгархафен.
     Так  называлось  маленькое  местечко,  где  была  расположена   ферма
Видерхольда; оно находилось на берегу реки, на расстоянии двух часов  вниз
по течению. Да, с тех пор его дом  был  заперт  для  легиона,  но  не  его
сердце. Каждая легионерская джонка, которая проезжала мимо, причаливала  к
Эдгархафену, и управляющий передавал офицерам и солдатам две корзины вина.
К этому дару всегда прилагалась визитная карточка старика: "Господин Эдгар
Видерхольд очень сожалеет, то не может на этот раз у себя  принять  господ
офицеров. Он просит соблаговолить принять прилагаемый дар, и сам  пьет  за
здоровье легиона".
     Когда я попал к нему, то оказалось, что я был первый немец, с которым
он заговорил после большого промежутка лет. О, видеть-то он  видел  многих
немцев на реке. Я уверен, что старик прячется где-нибудь за  занавесями  и
подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает  джонка  с
легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю,  что  только
поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда
что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда.
     Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают
человека в юном возрасте, то он  живет  бесконечно  долго.  Он  становится
выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, который  как
бы защищает его от всяких болезней. Так было  и  с  Эдгаром  Видерхольдом.
Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но он каждый день
с шести часов утра сидел в седле. Волосы на  голове  его  были  совершенно
седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. Его лицо
было длинное и узкое, руки также были длинные и узкие, и на  всех  пальцах
были большие желтые ногти. Эти ногти были длинные, жесткие, как  сталь,  и
острые и крючковатые, как когти у хищных животных.
     Я протянул  ему  папиросы.  Я  уже  давно  перестал  их  курить,  они
испортились от морского воздуха. Но он находил их превосходными - ведь они
были немецкого производства.
     - Не расскажете ли вы мне, почему Легино изгнан из вашего бунгало?
     Старик не отходил от перил.
     - Нет, - сказал он.
     Потом хлопнул в ладоши:
     - Бана! Дэвла! Вина и стаканов!
     Индусы поставили столик, он подсел ко мне. Я чокнулся с ним:
     - За ваше здоровье! Завтра я должен уезжать.
     Старик отодвинул свой стакан:
     - Что такое? Завтра?
     -  Да,  лейтенант  Шлумбергер  будет  проходить  с  отрядом  третьего
батальона. Он возьмет меня с собой.
     О