зм этой  глупой
истории. Однако и  этот  комизм  показался  ему  в  конце  концов  слишком
ничтожным для того, чтобы им наслаждаться. Ему стало скучно; взвесив все и
не придя ни к какому заключению,  он  потерял  интерес  к  этому  вопросу.
Пробродив по тихому парку несколько часов, он совершенно успокоился, и ему
стало казаться, что все это ничуть не касается его. Что все это  произошло
в незапамятные времена, или что все это случилось с кем-то другим, а не  с
ним. Он начал зевать и наконец вошел в замок и направился в  свою  комнату
через длинные коридоры и лестницы.  Здесь  он  разделся,  тихо  просвистал
уличную песенку и улегся в постель.
     Рано утром его разбудил камердинер и,  сказав,  что  автомобиль  ждет
его, помог ему уложить вещи. Ян Ольеслагерс не спросил про господ,  но  он
сел писать письмо графу. Он написал подряд три письма - но  разорвал  все.
Когда автомобиль с пыхтением выехал из ворот парка и понесся по  дороге  в
утреннем тумане, он со вздохом облегчения воскликнул:
     - Слава Богу!
     Он уехал в Индию. Но на этот раз он не посылал больше открытых писем.
Через полтора года он получил одно письмо,  которое  долго  путешествовало
вслед за ним. Письмо было адресовано ему в  Париж,  и  адрес  был  написан
рукою графа; в  конверте  было  только  напечатанное  извещение  о  смерти
графини. Ян Ольеслагерс сейчас же ответил; он написал красноречивое, умное
письмо, которым остался очень доволен. Он  ничем  не  выдал  себя  в  этом
письме, но вместе с тем был искренен и чистосердечен.  Одним  словом,  это
было письмо, которое должно было произвести впечатление на того, кому  оно
предназначалось. Однако на это письмо он не  получил  ответа.  Только  год
спустя, когда он снова очутился в Париже,  он  получил  второе  письмо  от
графа.
     Письмо было очень короткое,  но  сердечное  и  теплое,  как  в  былые
времена. Граф просил его именем их старой дружбы  при  первой  возможности
приехать к нему в Ронваль. Эта просьба была  в  связи  с  последней  волей
графини.
     Ян Ольеслагерс был неприятно поражен: от такого путешествия он не мог
ожидать ничего хорошего. Его ничуть не интересовала развязка этой семейной
драмы, к которой уже давно не  имел  никакого  отношения.  Но  он  уступил
просьбе графа только в силу действительно  сохранившегося  в  нем  чувства
дружбы.
     Граф не встретил его на вокзале. Но слуга, который приехал за  ним  и
привез его в замок, попросил его  пройти  в  библиотеку.  Граф  сидел  без
книги, без газеты, а между тем, по-видимому, он уже  долго  сидел  так,  -
перед ним стояла пепельница, переполненная папиросными окурками.
     - А, наконец-то ты пришел, - сказал он тихо. - Я уже давно тебя  жду.
Хочешь чего-нибудь выпить?
     Это приветствие показалось  фламандцу  мало  симпатичным.  Однако  он
чокнулся с другом. Три-четыре стакана крепкого бургундского,  и  он  снова
приобрел обычную уверенность. Он пускал клубы табачного  дыма  в  огонь  и
чувствовал себя прекрасно в мягком глубоком кресле. В голосе его была даже
некоторая снисходительность, когда он сказал:
     - Ну, теперь рассказывай.
     Однако он сейчас же раскаялся в своем грубом  тоне,  и  его  охватило
чувство сострадания, когда он услышал неуверенные слова:
     - Извини... но не расскажешь ли ты мне сперва.
     Тут Ян Ольеслагерс был близко к тому, чтобы сделаться сентиментальным
и покаяться.
     Однако граф избавил его от этого. Едва его  друг  пробормотал  первое
слово, как он его прервал:
     - Нет, нет. Извини, я  не  хочу  мучить  тебя.  Ведь  Станислава  все
рассказала мне.
     Фламандец повторил несколько неуверенно:
     - Она тебе все рассказала?
     - Да, конечно, в тот вечер, когда она рассталась  с  тобой  в  парке.
Впрочем - все это я сам давно уже должен был сказать себе. Было  бы  чудо,
если бы ты полюбил ее.
     Друг сделал легкое движение в своем кресле.
     - Не говори ничего... А что  она  полюбила  тебя  -  то  это  так  же
естественно. Итак, я виновен во всем: я не  должен  был  тогда  приглашать
тебя сюда. Я сделал вас обоих несчастными.
     - И себя также.
     - Прости мне!
     На  душе  у  фламандца  стало  очень  нехорошо.  Он  бросил  в  огонь
только-что закуренную папироску и закурил другую.
     - Станислава сказала, что вы друг друга любите. Она просила меня дать
вам средства, которых у тебя не было. Разве это не  было  прекрасно  с  ее
стороны?
     Фламандец проглотил слова, которые готовы были  сорваться  у  него  с
губ. Он с усилием произнес только:
     - Господи...
     - Но я не мог этого сделать. Да вначале я и  не  понял  как  следует,
насколько велико и сильно было ее желание. Я отказал ей и  позволить  тебе
уехать. Каким несчастным ты должен был чувствовать себя, мой бедный  друг,
- можешь ли ты простить меня? Я знаю, как можно было страдать по ней,  как
можно было любить эту женщину.
     Ян Ольеслагерс наклонился вперед, взял щипцы  и  стал  мешать  ими  в
камин. Его роль в этой комедии была невыносима, и он решил положить  этому
конец. Он сказал резко:
     - Черт возьми, и я это знаю.
     Однако граф продолжал все в том же тихом, скорбном тоне:
     - Верю, что ты это знаешь. Но я не мог, - не мог отпустить ее. У меня
не хватило сил на это. Можешь ли ты простить меня?
     Ян Ольеслагерс вскочил с кресла и резко крикнул ему прямо в лицо:
     - Если ты сейчас же не перестанешь дурачиться, то я уйду!
     Но граф схватил его за руки:
     - Прости, я не буду тебя больше мучить. Я хотел только...
     Тут только Ян Ольеслагерс  увидал,  что  его  друг  одержимый,  и  он
уступил ему. Он крепко пожал ему в ответ руку и сказал со вздохом:
     - Во имя Господа, я прощаю тебя!
     Тот ответил ему:
     - Благодарю тебя.
     После этого оба замолчали.
     Немного погодя, граф встал, взял с одного стола большую фотографию  в
раме и протянул ее своему другу:
     - Вот это для тебя.
     Это был портрет графини на смертном  одре.  У  изголовья  стояли  два
великолепных канделябра из черного серебра, подарок Людовика  XIII  одному
из предков графа.  Черная  гирлянда,  висевшая  между  колонками  кровати,
бросала  тень  на  лицо  покойницы.  Быть  может,  благодаря  этой   тени,
создавалось впечатление, будто лежит живая. Правда,  глаза  были  закрыты,
черты лица застыли, и выражение не соответствовало дремлющему человеку. Но
полуоткрытые губы улыбались странно и насмешливо...
     Кружевная сорочка была застегнута до самого ворота, широкие рукава ее
ниспадали до самых пальцев. Длинные, узкие руки были сложены на  груди,  и
прозрачные пальцы сжимали Распятие из слоновой кости.
     - Она приняла католичество? - спросил фламандец.
     - Да, в последние дни она обратилась, - подтвердил граф. - Но, знаешь
ли, - продолжал он тихо, - мне кажется, она сделала это, чтобы придать еще
больше силы моей клятве.
     - Какой клятве?
     - Накануне смерти она заставила  меня  поклясться,  что  я  буквально
исполню ее последнюю  волю.  В  этой  воле  нет  ничего  особенного,  дело
касается только ее погребения в часовне замка; она это сказала  мне  тогда
же, хотя ее завещание я вскрою только сегодня.
     - Так она, значит, еще не похоронена?
     - О, нет! Разве ты никогда не бывал в нашей часовне  в  парке?  Почти
все мои  предки  были  сперва  похоронены  на  маленьком  кладбище,  среди
которого стоит часовня. И только по прошествии нескольких лет  останки  из
вырывали из могил, клали в урны из  обожженной  глины  и  ставили  урны  в
часовню.  Существует  такой  нормандский  обычай,  который,  как   говорят
хроники, со времен Рожэ Рыжего. Я думаю, что  этот  обычай  установился  в
силу  необходимости,  так  как  едва  ли  хоть  один  из  этих   искателей
приключений умирал дома. И  вот  товарищи  умершего  приносили  домой  его
останки вдове. Все мои предки покоятся там, как мужчины,  так  и  женщины,
все без исключения. И,  конечно,  туда  я  поставил  бы  также  и  останки
Станиславы, не дожидаясь, чтобы она сама попросила  об  этом.  Но  она  не
доверяла мне после того, как это случилось, она думала, быть может, что  я
откажу ей в этой чести. Вот почему она заставила меня поклясться.
     - Она не доверяла тебе?
     - Да. До такой степени, что мое обещание и моя клятва  не  показались
ей достаточными. Во время  своей  болезни  она  мучительно  ворочалась  на
подушках, тяжело вздыхала и скрипела зубами.  Но  вот  однажды  она  вдруг
попросила меня позвать священника. Я послал за ним, и  она  с  нетерпением
ждала его прихода. Когда он наконец пришел, то  она  спросила  его,  какая
клятва считается для христиан наиболее  священной;  он  ответил:  "Клятва,
произнесенная над Распятием". Потом она спросила его, разрешает ли Церковь
от клятвы, данной  неверующему.  Старый  деревенский  священник  пришел  в
смущение: он на знал, что ответить, и наконец сказал,  что  каждая  клятва
священна, но что, может быть, Церковь при известных обстоятельствах... Тут
графиня ухватилась  за  него  обеими  руками,  приподнялась  с  постели  и
воскликнула:
     - Я хочу сделаться христианкой!
     Священник колебался и ответил не сразу.
     Но графиня была настойчива, не отставала от него и крикнула ему:
     - Разве вы не слышите? Я хочу сделаться христианкой!
     Рассказывая все это, граф ни разу не поднял голоса, но он  задыхался,
и на лбу у него выступили капельки  пота.  Он  взял  стакан,  который  ему
протягивал его друг и осушил его. Потом он продолжал:
     - Священник стал наставлять ее, тихо и ласково, но в немногих словах.
Он рассказал ей о  сущности  нашей  веры,  стараясь  не  слишком  утомлять
умирающую. После этого он крестил и причастил ее. Когда обряд был окончен,
она еще раз взяла за  руку  священника.  Голос  ее  был  такой  кроткий  и
счастливый, как у ангела; она сказала ему:
     - Прошу вас, подарите мне это Распятие.
     Священник дал ей распятие, и она крепко схватила его обеими руками.
     -  Скажите,  -  продолжала  она,  обращаясь  к  священнику,  -   если
христианин поклянется в чем-нибудь на этом Распятии,  то  ведь  он  должен
сдержать свою клятву?
     - Да!
     - Нерушимо?
     - Нерушимо...
     Она тяжело опустилась на подушки.
     - Благодарю вас.
     - Денег у меня нет, но я даю вам все мои драгоценности. Продайте  их,
а деньги раздайте бедным.
     В этот вечер она не произнесла больше ни слова. Но утром она  знаками
подозвала меня к постели. Она сказала мне, что ее последняя воля находится
в запечатанном конверте в ее портфеле. Я должен  вскрыть  его  только  три
года спустя и в твоем присутствии.
     - В моем присутствии?
     - Да. Она заставила меня опуститься на колени и потребовала, чтобы  я
еще раз поклялся ей в точности исполнить ее последнюю волю. Я  уверил  ее,
что сдержу клятву, данную ей накануне, но она не удовлетворилась этим. Она
заставила меня поднять мою правую руку,  а  левую  положить  на  Распятие,
которое она не выпускала из рук; медленно произносила она слова, которые я
повторял за нею. Таким образом я поклялся ей два раза.
     - И тогда она умерла?
     -  Да,  вскоре  после  этого.  Священник  еще  раз  пришел  к  ней  и
напутствовал ее. Но я не знаю, слышала ли она его  на  этот  раз.  Только,
когда он заговорил о воскресении мертвых и о  том,  что  она  увидится  со
мной, она слегка повернула голову и сказала: "Да, верьте  этому:  меня  он
наверное еще увидит". Это были ее последние слова. Говоря  это,  она  тихо
улыбнулась, и эта улыбка осталась у  нее  на  лице  после  того,  как  она
заснула вечным сном.
     Граф встал и направился к двери.
     - Теперь я принесу ее завещание.
     Ян Ольеслагерс посмотрел ему вслед.
     - Бедняга, - пробормотал он, - воображаю,  какая  чертовщина  в  этом
завещании. - Он взял графин с вином и наполнил оба стакана.
     Граф принес кожаный портфель и отпер его ключиком. Он вынул небольшой
конверт и протянул его другу.
     - Я? - спросил он.
     - Да. Графиня выразила желание, чтобы ты вскрыл его.
     Фламандец колебался одно мгновение,  потом  сломал  печать.  Разорвав
конверт,  он  вынул  лиловую  бумагу  и  громко  прочел  несколько  строк,
написанных твердым, прямым почерком:

     "Последняя воля Станиславы д'Асп.
     Я желаю, чтобы то, что останется от меня три года спустя после  моего
погребения, было вынуто из гроба и переложено в урну в дворцовой  часовне.
При этом не должно быть никакого торжества, и, за  исключением  садовника,
должны присутствовать  только  граф  Винсент  д'Оль-Ониваль  и  его  друг,
господин Ян Ольеслагерс. Вынуть останки из могилы  должно  после  полудня,
пока светит солнце, и до заката солнца останки мои должны быть положены  в
урну и отнесены в капеллу. Пусть это будет воспоминанием о  великой  любви
ко мне графа.
     Замок Ронваль, 25.VI.04. Станислава, графиня д'Оль-Ониваль".

     Фламандец протянул листок графу:
     - Вот - это все.
     - Я это хорошо знал; так и она мне говорила.  А  ты  думал,  что  тут
могло быть что-нибудь другое?
     Ян Ольеслагерс стал ходить большими шагами взад и вперед.
     - Откровенно говоря - да!  Разве  ты  не  говорил,  что  этот  обычай
хоронить  членов  вашей  семьи  всегда  соблюдается  оставшимися  в  живых
родственниками?
     - Да.
     - И что ты во всяком случае оказал бы эту честь Станиславе?
     - Безусловно!
     - Но почему же тогда, скажи ради  Бога,  заставила  она  тебя  дважды
поклясться  в  том,  что  подразумевается  само  собою,  -  да   еще   так
торжественно поклясться?
     Граф взял в руки фотографию графини и долго смотрел на нее.
     - Это моя вина, - сказал он, - моя великая вина. Иди, сядь  здесь,  я
все объясню тебе. Вот видишь, графиня верила в мою любовь к ней.  И  когда
эта любовь в первый раз обманула ее ожидания, то для нее это  было  то  же
самое, что упасть в бездну. Когда я ей отказал в том, о  чем  она  просила
меня, она думала, что я шучу. Так она была уверена, что в силу моей  любви
к ней я исполню то, о чем она  меня  просила.  И  когда  она  увидела  мою
слабость, когда она убедилась в  том,  что  я  не  отпущу  ее,  когда  она
потеряла то единственное, во что верила, тогда в  ней  произошла  странная
перемена. Казалось,  словно  я  лишил  ее  жизнь  содержания.  Она  начала
медленно чахнуть, она таяла, как тень во время заката солнца.
     Так по крайней мере я все это понимал.
     В течение нескольких месяцев  она  не  покидала  своей  комнаты.  Она
сидела на балконе, молча, мечтательно взирая на верхушки высоких деревьев.
Ха все это время она почти не разговаривала со мной.  Она  ни  на  что  не
жаловалась; казалось, она изо дня в день  раздумывает  только  о  какой-то
тайне. Раз как-то я застал ее в библиотеке, она лежала на полу  и  усердно
перелистывала всевозможные книги, как бы ища чего-то. Но я не видел, какие
книги она рассматривала; она попросила меня выйти. Потом  я  заметил,  что
она стала много писать, она писала каждый день  по  два,  по  три  письма.
Вскоре после этого со всех сторон на ее имя стали  приходить  пакеты.  Все
это были книги, но какого рода - я не знаю,  она  сожгла  их  перед  своей
смертью. Знаю только, что все эти книги имели  отношение  к  токсикологии.
Она усердно изучала их; целые ночи напролет я бегал по парку и смотрел  на
матовый свет в ее окне. Потом она снова начала писать письма, и  тогда  на
ее имя стали приходить странные посылки, обозначенные как  пробы.  На  них
были обозначены имена отправителей: Мерка из Дармштадта, Хейсера из Цюриха
и других известных фирм, торгующих ядами. Мне стало  страшно,  я  подумал,
что она хочет отравиться. Я собрался с духом и спросил  ее  об  этом.  Она
засмеялась.
     - Умереть? Нет, это не для смерти! Это только для того,  чтобы  лучше
сохраниться!
     Я чувствовал, что она  говорит  неправду,  и  все-таки  ее  ответ  не
успокоил меня. Два раза приходила пакеты, которые необходимо было взять  в
таможне; я спросил ее, нельзя ли мне самому их получить. Я думал, что  она
откажет мне в этом, однако она ответила мне небрежно:
     - Почему же нет? Возьми их!
     - В одном пакете, который  издавал  сильный,  хотя  и  не  неприятный
запах, оказался экстракт горького миндаля, в другом, присланном из  Праги,
я увидал блестящую пасту, так называемую "фарфоровую". Я знал, что графиня
употребляла эту глазурь; в течение целых месяцев  она  несколько  часов  в
день проводила за  наведением  на  лицо  этой  эмали.  И  наверное  только
благодаря этой удивительной эмали, вопреки  разрушительному  действию  все
прогрессирующей болезни, ее лицо до самого конца сохранило  свою  красоту.
Правда, черты стали неподвижными  и  напоминали  маску,  но  они  остались
такими же прекрасными и чистыми до самой смерти. Вот посмотри сам,  смерть
была бессильна изменить ее!
     Он снова протянул своему другу фотографию графини.
     - Мне кажется, что все это служит доказательством того, насколько она
порвала все с этим миром. Ничто не интересовало ее больше, и даже о тебе -
прости - она никогда не упоминала ни единым словом. Только ее  собственное
прекрасное тело, которому, она знала, суждено скоро разрушиться,  казалось
ей еще достойным интереса. Да и на меня она едва обращала  внимание  после
того, как угасла ее вера в силу моей любви; а иногда  мне  казалось  даже,
что в ее взоре появляется огонь  непримиримой  ненависти,  более  ужасный,
более страшный, чем то  беспредельное  презрение,  с  которым  она  раньше
обращалась со мной. Можно ли  удивляться  после  этого,  что  она  мне  не
доверяла?  Кто  теряет  веру  хотя  бы  в  одного  святого,  вскоре  будет
отрекаться от Распятого и от Пресвятой Девы!  Вот  почему,  я  думаю,  она
заставила меня дать эту странную клятву!
     Однако Ян Ольеслагерс не удовлетворился этим объяснением.
     - Все это хорошо, - сказал он,  -  это  служит  лишь  доказательством
твоей  любви.  Но  ничуть  не  объясняет  странное  желание  графини  быть
непременно похороненной в часовне замка.
     - Но ведь она была графиня д'Оль-Ониваль.
     - Ах, полно, она была Леа Леви,  которая  называла  себя  Станиславой
д'Асп! И чтобы  я  после  этого  поверил,  что  ею  вдруг  овладело  такое
страстное желание покоиться в урне среди твоих предков!
     - Однако ты сам видишь что это так и есть, а не иначе!
     Фламандец снова взял завещание  и  стал  рассматривать  его  со  всех
сторон. Он прочел его еще и еще раз, однако не  мог  найти  в  нем  ничего
особенного.
     - Ну, что же делать, - сказал он. - Я тут ничего не понимаю.
     Ян Ольеслагерс должен был  ждать  четыре  дня  в  Ронвальском  замке.
Каждый день  он  приставал  к  графу,  чтобы  тот  исполнил  наконец  волю
покойной.
     - Но этого нельзя, - говорил граф, - ведь ты видишь,  какое  облачное
небо сегодня.
     Каждая буква завещания была для него строгим законом.
     Наконец после полудня на  пятый  день  небо  очистилось  от  облаков.
Фламандец снова напомнил графу о том, что пора исполнить волю  умершей,  и
граф сделал необходимые распоряжения. Никто из слуг не должен был покидать
заика, только старый садовник и два помощника получили приказание взять  с
собой заступы и пойти с графом.
     Они прошли через парк и обошли тихий пруд. Яркие лучи  солнца  падали
на черепицу часовни, играли в листве белоствольных берез и  и  отбрасывали
трепещущие тени на гладкие песчаные дорожки. Все вошли  в  открытую  дверь
часовни, граф слегка помочил пальцы в святой воде и  перекрестился.  Слуги
подняли одну из тяжелых каменных плит и спустились  в  склеп.  Там  рядами
стояли  по  обеим  сторонам  большие  красные  урны   с   гербами   графов
д'Оль-Ониваль. Они были закрыты высокими коронами, и  на  горлышке  каждой
урны висела на серебряной цепочке  тяжелая  медная  дощечка  с  именами  и
датами покойного.
     Позади этих урн стояло несколько пустых. Граф молча указал на одну из
них, и люди взяли ее и вынесли