Щербинин Дмитрий
   КОВЕР

   Сайт: http://nazgul.tsx.org
   e-mail: dmnazgul@usa.net

                                         Посвящаю Лене Г...

    Октябрьский  вечер.  Небо  весь  день  было  завешено  пеленой  тяжелых,
провисающих туч, и, казалось, что начнется снегопад - первый снегопад в этом
году. Однако, снегопад все не начинался, и только  ветер  завывал  тяжело  и
низко, словно бы вещал о надвигающейся долгой-долгой зиме.
   Лишь кое-где на ветвях еще сохранились вкрапления желтых и бурых листьев,
большая же их часть уже лежала отсыревшим, темным ковром на земле.  Впрочем,
и те листья, которые еще оставались зацепленными за свои весенние  и  летние
обители в наступивших сумерках настолько  выцвели,  что  тоже  казались  уже
умершими, потемневшими. Между ветвей развесился холодный темно-серый  туман,
и от него на расстоянии двадцати шагов все предметы казались размытыми,  так
что и не понять было  -  дерево  это  стоит,  или  же  какое-то  чудище;  на
расстоянии же тридцати шагов уже решительно ничего нельзя было  разобрать  -
там, в таинственном полумраке все чудилось некое движение.
   Да - там было таинственно, там было  печально,  но,  все-таки,  вся  аура
чудесности нарушалась от того, что это не был некий  отдаленный  от  всякого
людского жилья лес, но всего лишь городской парк, который обступали со  всех
сторон, теснили стены домов. И из-за стен тумана доносилось гуденье машин  -
хоть и отдаленное, но ни на мгновенье не умолкающее,  все  время  настойчиво
шепчущее: "Осень  то  осень,  палые  листья,  туман,  а  тут  поблизости  я,
цивилизация, вот я шумлю своими машинами, спешу, суечусь,  говорю,  покупаю,
продаю, смотрю телевизоры - не забывай про меня..."
   И здесь, из этих стен тумана вытягивалась асфальтовая дорожка  -  асфальт
был мокрым, черным, кое-где в выемках темнели небольшие лужицы, дно  которых
было устало черными, мертвыми листьями; были в асфальте и  трещины,  из  них
пробивалась пожухшая, мертвая трава.
   Сначала в тумане почудилось некое движение,  вот  уже  и  некая  размытая
фигура проступила, и лишь затем смогли продраться  в  этом  тяжелом  воздухе
шаги. Человека который шел звали Миша, и было ему чуть больше двадцати -  от
рождения он был мечтательным и любил уединение. Слышал, что в древней Греции
изгнание из общества считалось самым страшным  наказанием  -  никак  не  мог
понять психологию древних, ему казалось, что уединение, отрешенность от всей
этой суеты, есть величайшее благо - такое благо, которое ни за какие  деньги
не купишь. Вот и сейчас, как и  каждый  вечер,  после  работы  он  не  спеша
прогуливался по парку, и рад был тому, что за  все  время  прогулки  (а  она
продолжалась по меньшей мере уже час), ему так никто и не попался навстречу.
Теперь он остановился, медленно оглядывая темные стены тумана - природа была
погружена в глубокую скорбь; вот-вот  казалось  заплачет,  и  он  чувствовал
тоже, но и знал, что это хорошее, искреннее, поэтичное чувствие. Если, когда
он вынужден был идти по городу или же ехать в  общественном  транспорте  шум
машин не раздражал его - по крайней мере, оставался чем-то  незаметным,  то,
как только он входил в лес, то  этот  уже  удаленный  рокот  раздражал  его,
хотелось чтобы никаких-никаких звуков цивилизации не доносилось;  иногда  он
уходил в дальние леса, но сейчас отдавал себе отчет, что если  уйдет  сейчас
туда, то вернется лишь  поздней  ночью,  где-то  перед  самым  рассветом,  и
попросту не сможет подняться потом, пойти на работу - он вообще как  человек
мечтательный, очень любил поспать. Теперь же он стоял без всякого  движенья,
задумчивый,  печальный,  погруженный  в  себя,  и,  казалось,  что  в  любое
мгновение по щекам его могут покатится слезы. Он уже не замечал шума машин -
природа навеяло на него темное спокойствие...
   И так бы стоял Михаил до тех пор, пока темно-серый туман не сгустился  бы
в непроницаемо черный - тогда, при наступлении ночи,  он  развернулся  бы  и
пошел бы назад в город, к себе домой. Так было много раз до этого, но теперь
все вышло совсем по иному.
   Он увидел как стены тумана распахнулись, и стремительно метнулась на него
некая массивная, темная тень. Первой мыслью  было,  что  это  мотоциклист  -
довольно странно, если учесть,  что  не  было  неизменного  в  таких  случая
оглушительного моторного треска - однако, это было первое, что  породил  его
мозг - он бросился в сторону. Стремителен был его бросок, но, все-таки он не
избежал столкновения. Удар пришелся в левое плечо и был настолько силен, что
Михаил отлетел на несколько шагов, повалился. Он повалился лицом  на  темный
ковер палых листьев и  их  холодное  прикосновение  подействовало  как  ушат
родниковой воды - он тут же вскочил на ноги, оглянулся...
   И тут, не смотря на то, что был человеком сдержанным,  не  смог  сдержать
крика ужаса! Он даже и не помнил, когда в  последний  раз  кричал  так,  но,
должно быть, в самом раннем детстве это было.
   Дело в том, что перед ним стояла ведьма. Да - он  сразу  понял,  что  это
именно ведьма, или Баба-яга, если хотите. Это существо не было  человеком  -
нет-нет, никогда не доводилось видеть ему  ничего  подобного  (разве  что  в
детских снах, но он же просыпался тогда с плачем, звал маму или бабушку).  А
теперь это создание не имеющее ничего общего к привычной ему жизни стояло  в
двух шагах от него. Ведьма, не смотря на то,  что  спина  ее  была  изогнута
огромным горбом-наростом была высока - даже несколько выше Михаила;  на  ней
было некое темное само движущееся, словно бы живое  одеяние,  и,  хотя  Миша
смотрел все в основном на лицо,  но  ему  казалась,  что  вся  фигура  очень
массивная, нависающая над ним как нога  над  муравьем.  Лицо  же,  точнее  -
жуткая морда и заставила его вскрикнуть.  Там  был  громадный,  загибающийся
книзу нос, там  была  необычайно  шероховатая,  похожая  на  кору  древнего,
изгнившего дерева кожа - кожа, словно трещинами в черную бездну  рассеченная
морщинами; был рот, который, если бы распахнулся, мог бы разом оторвать  ему
голову  -  оттуда,  из  под  жирных,  темных  губ,  вырывались  здоровенные,
темно-желтые, прорезанные еще некими ядовито-голубыми жилами клыки. Но самым
жутком в ней были глаза - они были необычайно велики, они выступали из орбит
двумя громадными, темными вздутиями, и там не было белком - только  чернота,
совершенно непроницаемая, можно было бы сказать, что воронья чернота, но там
было некое движенье, некие  кошмарные  образы  продвигались  в  этих  черных
глазищах.
   После крика, Михаил уже не мог пошевелиться - стоял он, дрожал, и не  мог
даже слова вымолвить - оцепенело ждал, что же дальше будет,  когда  же  этот
кошмар  невыносимый  прекратится.  И  еще  он  был  уверен,  что  стоит  ему
пошевелится, как ведьма тут же бросится на него. Неожиданно он почувствовал,
что на плечо ему надавило  что-то  тяжеленное,  леденящее  -  потоки  холода
словно иглы пронзили и тело и голову, сердце защемили - было больно, и он не
мог справится с  дрожью,  дрожал  все  сильнее  и  сильнее,  зубами  отбивал
чечетку. Это ведьма положила ему свою костяную руку на плечо.
   И тут она повела своим громадным носищем, окончания которого Михаил  даже
и  не  видел.  Носище  передернулся,  расширился  до  каких-то   невероятных
размеров, а звук был такой, будто стремительно  сдувается  воздушный  шар  -
того и гляди лопнет - Михаил же почувствовал, как его в буквальном смысле  в
этот невероятный  носище  затягивает.  Но  хоть  этого  не  произошло.  Зато
раздался скрежещущий, и басистый и невероятно пронзительный  голос  -  голос
некой стихии, но не человека:
   - У-у-уф, у-у-уф - русским духом пахнет. Попался ты мне на пути,  помешал
и за это поплатишься...
   Михаил был в таком ужасе, что по прежнему не  смел  вымолвить  хоть  одно
слово, и все стоял не в силах пошевелиться, сильная дрожь сотрясала его тело
- дрожь от холода, но больше от страха. А ведьма продолжала:
   -  ...Могла  бы  сердце  из  тебя  вырвать,  и  еще   живое,   трепещущие
поглотить...
   Тут Михаил почувствовал как ледяные, словно сталь крепкие когти раздирают
его грудь и вырывают оттуда сердце - он весь стал смертельно бледным,  и  из
глубин его поднялся мучительный стон. Но это  было  только  воображение,  на
самом то деле ведьма по прежнему только сжимало его плечо. Она продолжала:
   - ...Но нет-нет, я уже достаточно сыта,  а  вот  мой  пес,  мой  яростный
Брунир, он давно не ел ничего кроме ошметков с моих трапез. Так  достанешься
же ему ты. Да. Я бы посмотрела, как он разделывается с тобой - это  воистину
потешное зрелище! Ведь ты еще будешь пытаться убежать от  него...  Глупец!..
Ни твоими человечьими ножками бегать от Брунира, а тем более -  от  меня.  Я
полечу дальше, по своим делам, ну а ты  останешься,  и  вскоре  узнаешь  его
клыки - они разорвут твою плоть; не останется ничего - Брунир  действительно
голоден. Он всегда следует за мною, и скоро будет здесь...
   После этих слов ведьма отпустила Михаила, и повернулась, шагнула к метле.
Михаил пребывал в таком состоянии, что не заметил  и  того  как  уселась  на
метлу, и как улетела дальше - тем более, не смог он  разглядеть  метлы.  Все
это произошло настолько стремительно - вот стены тумана сомкнулись  за  нею,
и... все - наступила звенящая тишина - Михаил  чувствовал,  как  часто-часто
стучат его сердце, как отбивают чечетку  зубы.  Затем  почувствовал  сильную
слабость, и буквально повалился на темный ковер палых листьев. Хотя он и  не
закрывал глаз, на некоторое время произошло с ним  то,  что  можно  было  бы
назвать потерей сознания - он потерял чувство времени, он перестал  понимать
то что видит. Однако, судя по тому, что когда это  состояние  прошло,  туман
еще был темно-серым, а не черным - продолжалось оно совсем недолго.
   Он очнулся и прежде всего, чтобы успокоить себя проговорил: "Вот, надо же
- привиделось такое; да еще так отчетливо, будто наяву - расскажи кому,  так
ведь не поверят" - но проговорил он это однако не вслух, а про себя, так как
очень боялся подавать голос, пусть даже и шепотом. Он  еще  пытался  убедить
себя, что ничего этого не было, как услышал некие звуки - едва-едва слышные,
очень отдаленные, и скорее даже  и  не  услышал,  а  почувствовал  их.  Чуть
приподнял голову, и тогда звуки эти пропали, чуть опустил - снова появились.
Тогда по наитию припал он ухом к земле, к этому  холодному  ковру  из  палых
листьев. И тогда услышал отчетливо - сердце едва не разорвалось в груди,  он
едва смог сдержать вопль ужаса. Это был топот - еще очень-очень  отдаленный,
настолько отдаленным, что, казалось, с другого края земли  он  доносится.  И
все же Михаил сразу понял, почувствовал, что тот некто несется с необычайной
скоростью, что даже если он и на другом конце  земли,  то  все  равно  скоро
окажется здесь, перед ним.
   И тут словно раскаленными зубьями в голову впились такой  не  похожий  на
человеческий голос ведьмы. Одно только слово: "Брунир!"  -  и  представилась
некая черная клыкастая стихия - стихия, против которой  не  защитят  никакие
запоры, никакие стены - стихия которой дана воля поглотить его,  Михаила.  И
тогда он вскочил на ноги - хотел было бежать, но оказался еще слишком слаб -
болью резануло отбитое при столкновении с метлой плечо, закружилась  голова,
подогнулись ноги. И он, пытаясь совладать со слабостью, схватился за голову,
простоял  так  некоторое  время,  прислушиваясь.  Он  ведь  совсем   сбился,
потерялся, и не знал в какую сторону бежать. Боялся ошибиться  -  и  сейчас,
впервые понимал древних греков - жаждал оказаться в человеческом обществе, а
не наедине с враждебной стихией. Но теперь он не мог расслышать гула машин -
вообще ничего кроме звенящих, стремительных ударов сердца в голове он не мог
расслышать...
   И тогда что-то страшно, протяжно загудело над его головою, и разом  стало
гораздо более темно, теперь уже и в  нескольких  шагах  разглядеть  что-либо
представлялось почти невозможным. Черные силуэты  деревьев  (или  чудищ?)  -
возвышались со всех сторон, покачивались, шевелились,  словно  бы  грозились
бросится на него. И не  смотря  на  то,  что  было  весьма  холодно,  Михаил
почувствовал, как капли пота стекают по его лицу - он то подумал, что Брунир
уже достиг этого места, что это от  его  пришествия  все  так  потемнело.  И
только по скрежету стволов, только по завываниям обнаженных крон, понял  он,
что это налетел ветер.
   Он решился, поднял голову  -  едва-едва  виднелись  силуэты  опустошенных
крон, а выше стремительно проплывала густая  непроницаемо  темная  пелена...
Хотя - нет - все-таки были в это пелене некие разрывы -  и  там  прорезались
кровавые точки. Звезды не могли иметь такой цвет, и Михаилу подумалось,  что
это чьи-то глаза наблюдают  за  ним  из  той  леденящей  тучевой  толщи.  Он
вздрогнул, опустил голову, и тут же пал на колени, припал  ухом  к  земле  -
теперь топот доносился гораздо более отчетливо.
   Кровь прилила к голове, сердце забилось совсем уж отчаянно,  стремительно
- того и гляди из груди вырвется - он метнул взгляд в одну сторону в другую,
пытался разглядеть хоть какой-то отблеск цивилизации, но ничего не было.  Он
бы бросился, куда глаза глядят, и бежал бы из всех сил до тех пор,  пока  бы
не настиг его Брунир, однако тут разлилось  зеленоватое  свечение.  Подобное
свечение можно увидеть в летнюю пору в лиственном лесу, где кусты и  деревья
стоят  близко-близко  друг  к  другу,  вздымаются  ввысь   живыми   ярусами,
переплетаются частыми ветвями - сверху на них светит могучее Солнце, и  лучи
его пройдя через многие слои листьев принимают как раз этот  живой,  зеленый
оттенок. Только теперь, в эту холодную осеннюю пору, в  этом  темном  и  все
больше чернеющем лесу, эта собранная в одном месте, теплая,  живая  колонна,
манила к себе как величайшее чудо; и,  право,  хотелось  перед  этой  красой
пасть на колени и взмолиться, чтобы защитила она от всяких напастей.
   Да - это тоже было необычайно для Михаила. Но также  как  и  ведьма  была
самым уродливым, жутким что ему когда-либо доводилось видеть, так и это было
самым прекрасным. И он устремился к этому свету - нырнул в это сияние, и она
действительно  оказалось  летним,  очень  теплым,  солнечным,  благоуханным,
свежим. И тогда же он увидел, что в центре этого сияния находится дева - она
была такой же прекрасной и даже более прекрасной нежели свет ее  окружающей.
На ней было длинное платье, но не летних, а осенних, печальных тонов  -  лик
ее и свет волос невозможно описать, так слова о совершенстве, гармонии линий
мало скажут сердцу против того, что почувствовало бы  оно,  увидь  эту  деву
перед собой и на самом деле. Можно лишь  сказать,  что  она  вдохновляла  на
создание чего-то прекрасного, глядя на нее вспоминалось,  что  есть  высшая,
творческая жизнь к которой и надо  стремиться  каждому  человеку,  что  есть
вселенская любовь. И Михаил говорил по наитию - говорил то,  что  чувствовал
сердцем:
   - Вы ведь лесная фея...
   И она отвечала  ему  голосом  в  котором  слышалось  и  звонкое  журчание
ручейка, и нежный шелест листьев над  головою,  и  спокойное  вечное  сияние
звезд:
   - Я жила здесь с давних-давних пор, еще задолго до того как появился  ваш
город. Теперь это парк, но я не хочу уходить в иные леса; здесь ходят, шумят
- это плохо, это мешает гармонии,  но  здесь  мне  знакомо  каждое  деревце,
каждое озерцо - все мне как братья и сестры, не оставлю я их... Но не о  мне
сейчас разговор, Миша...
   - Ты...Вы знаете мое имя?
   -  Да,  ты  ведь  часто  гуляешь  здесь,  часто  шепчешь  деревьям   свои
признания...
   - Вот как...
   Михаил хотел смутится, однако - никакого смущения не вышло. Он чувствовал
себя перед ней так же легко, так  же  открыто  как  и  перед  ручьем,  перед
деревом,  перед  звездами.  И  хотя  он  чувствовал,   какая   мудрая   она,
возвышенная, непостижимая, хотя и хотел приклонятся ей как богине - в то  же
время чувствовал что она очень близкая, по человечески любящая его, и уже не
мог он ей говорить "Вы", как не стал бы он говорить своему лучшему другу или
сестре, он говорил "Ты", и все же в любое мгновенье готов  был  пасть  перед
ней на колени, на любую жертву ради нее,  такой  прекрасной,  готов  он  был
пойти. А она говорила:
   - Никогда, кроме давних-давних веков не  выходила  я  к  вам,  людям.  Вы
отделились  от  нас.  Вы  живете  своей  жизнью,  и  все  больше  и   больше
удаляетесь... Но с тобой столкнулась сила не из вашего - из нашего мира, вот
и решила тебе помочь.
   - Да, да! Как же хорошо, что ты вышла! Я то  совсем  перепугался  с  этим
Бруниром, не знал уж и куда бежать. Думал, что - это самый страшный  день  в
моей жизни, а оказалось, что наоборот - самый прекрасный! Тебя встретил!
   Так восклицал восторженный Михаил, который был уверен, что  с  появлением
девы никакая темная стихия ему уже не страшна. Однако, при имени пса ведьмы,
дева вздрогнула, и  даже  свет  вокруг  нее  несколько  померк.  Тихим-тихим
голосом она молвила:
   - Нет - если здесь окажется Брунир - а он скоро здесь окажется -  мне  не
совладать с ним. Тем более, мне не совладать с его хозяйкой Бабой-Ягой...
   - Баба-Яга - это в сказках, это только детей на ночь пугать; а тут - жуть
настоящая. Это... ведьма...
   - Зови как хочешь - разве это имеет значение?
   - А тебя как звать?
   - Ты ведь любил...
   - Да - любил. Еще  когда  в  школе  учился.  Только  она  мою  любовь  не
разделила, но это было  самое  сильное,  светлое,  чистое  чувство.  Ну,  ты
знаешь, я же шептал.
   - Знаю. Так зови меня, как ее звал.
   - Таня.
   - Да - Таня. А Брунир скоро будет здесь.
   - Тогда, тогда Таня - ты же знаешь,  где  город.  Так  укажи  дорогу,  мы
вместе побежим. Или, быть может, ты летать умеешь.
   - Нет, летать я не умею. Разве  что  с  палыми  листьями  закручусь,  так
гораздо быстрее чем бегом города мы достигнем, но только вот не спасут  ваши
стены от Брунира. Там он также как и здесь в тебя вцепится...
   - Да, да - я это сразу почувствовал. Но ты ведь знаешь какой-то выход.
   - Действительно знаю. И не выход даже, а возможность ускользнут от  него,
хоть и не навсегда - даже и не сомневайся, что он  теперь  будет  продолжать
преследование до тех пор, пока не доберется до тебя...
   Говоря это она склонилась и стала собирать палые листья -  она  подбирала
их своими легкими, воздушными пальцами, и листья  скреплялись  между  собою,
образовывали дивное полотно.
   - Сейчас я сотку ковер, который унесет тебя от Брунира.
   - Куда же унесет? - удивился Михаил.
   - Да куда тебе будет угодно... Пока останется в нем  сила  -  будет  тебя
нести.
   - Ну, хорошо-хорошо. И ты стало быть полетишь со мною?
   Он спросил это даже с уверенностью - и могло ли, право, быть  так,  чтобы
она, Таня оставила его теперь. Но она ответила:
   - Нет. Я не могу оставить родной  парк  без  присмотра.  Я  просто  делаю
единственное, что могу сделать, чтобы помочь тебе...
   - Да, да - понимаю. - удрученно проговорил Михаил. - Но, я потом  вернусь
к тебе.
   - Ты должен нагнать Бабу-ягу и похитить у нее метлу.  Это  очень  сложно,
почти невозможно, но - это  единственное,  что  я  могу  тебе  посоветовать.
Единственное, чем могу тебе помочь...
   И тут увидел Михаил, что по щекам Тани катятся слезы - казалось, что  это
крапинки солнечной весны, самого прекрасного весеннего дня. И от  осознания,
что это прекрасное создание его любит, что это по нему льет она слезы  -  от
этого сразу стало ему легко, и то что  страшное,  что  предстояло  ему,  что
окончательно  должно  было  разрушить  привычную  ему  жизнь   -   все   это
представлялось уже совершенно не значимым, что должно  было  промелькнуть  в
одно мгновенье - ну а после этого  он  непременно  вернулся  бы  к  Тане,  в
блаженстве.
   А ковер уже был соткан. Она собрала  все  листья,  которые  находились  в
сфере зеленого света